Апраксин Н.
I
Однажды, разбирая свой архив, я обнаружил небольшую книжечку, которая была со мною на фронтах Отечественной войны.
Листая пожелтевшие странички, я нашел адрес близкого мне человека: «Зубин Иван Федорович, такая-то область, такой-то район, такое-то лесничество».
Перед глазами встало загорелое лицо тридцатилетнего лесника, открытый лоб, серые глаза, прямой нос, теплая улыбка.
Мы долго мотались с ним по дорогам войны, вязли в грязи, утопали в болотах и на переправах, в траншеях и окопах. Мы минировали и разминировали свои и вражеские поля, взрывали и строили мосты. Словом, делали все, что требовала от нас война.
Однажды, осенью сорок второго года, мы вместе ползли, толкая перед собой миноискатели, по минному полю. Вдруг близко раздался взрыв; повернув голову, я увидел, как Зубин не естественно бьет ногами землю... Из предплечья его правой руки била кровь.
Повернув товарища на левый бок, я достал индивидуальные пакеты, наложил жгут, забинтовал остаток руки.
Зубин пришел в себя и чуть слышно прошептал:
— Сообщи семье о несчастье... — и впал в забытье...
Ухватив его под мышки, я волоком потащил его с поля.
Вскоре появились санитары и забрали его.
Я выполнил просьбу Зубина. Позднее получал от него несколько писем — он сообщал, что живет опять в лесной сторожке с дочкой школьного возраста. «Приезжайте, — писал он в последнем письме, — к нам на охоту, будете довольны!»
Я решил навестить друга.
В тот год весна наступила внезапно — за два-три дня горячее солнце и дождь согнали снег с полей. О дне выезда я послал Зубину телеграмму и, отложив все дела, со спокойной совестью и охотничьим волнением в душе выехал из Москвы.
Сойдя со ступенек вагона, я попал в одноручное объятие друга. После сердечных приветствий, мы вышли на большак, и вскоре попутная автомашина доставила нас до большого районного села Никольского. Дальше я двинулся один — Зубин, извиняясь, сказал, что не может сопровождать меня к дому, что приехала какая-то комиссия и они уходят в лес.
Дорога все дальше уходила в блестящий от солнца лес, то ныряя под густые ели, где пахло хвоей и влажным мхом, то выбегала на пригорок, то сбегала в ложбины, полные журчащей воды и прохлады.
Часа через два я подошел к сторожке; она стояла на пригорке в прозрачной березовой роще.
Поднявшись на крыльцо, я постучал в дверь.
— Войдите! — услышал я голос и вошел в комнату.
— Здравствуйте! — приветствовал я сидящую за столом девушку, но она лишь мельком взглянула на меня и ответила: — С приездом... охотник! Где же это вы отца потеряли?
Я объяснил, что он остался в лесничестве и придет вечером.
— Располагайтесь, коли так! — был ответ.
Я снял ружье, рюкзак и, сложив их в угол, сел на табурет.
— А вас, кажется, Леночкой зовут?
— Никакая я не Леночка, а Ленка! Вот как меня зовут!
На столе, перед Леной, лежали охотничьи патроны.
— Что же это ты не своим делом занимаешься?.. Патроны заряжаешь?
— Как не своим! С вами на охоту собираюсь, а вы не своим! — резко ответила она.
Недоумевая, я стал рассматривать девушку.
Она сидела у окна, освещенная солнцем, ее загорелое лицо было спокойно. Высокий гладкий лоб, темные, чуть вздернутые брови, такие, что и у отца, серые глаза. Прямой нос и немного резко очерченный рот придавали некоторую холодность ее лицу. Две тугие пепельно-серые косы были затянуты в узел. Одета она была в серую спортивную кофту с молнией и лыжные шаровары.
Я сидел и наблюдал, как она ловко отмеривала порох и дробь, забивая их, вместо пыжей, мятой газетной бумагой. Ее проворные руки, узкие кисти, с длинными тонкими пальцами, были изящны и подвижны.
«Такие руки бывают только у музыкантов!» — подумал я.
— Ну, что же вы молчите, охотник? Устали, что ли, с дороги. Или чаю хотите? — опять резко спросила она, вставая из-за стола, и легкой пружинистой походкой вышла за перегородку.
Вскоре зашумел самовар; я выложил на стол столичную снедь и предложил Лене. Но она, молча отвернув голову, вышла из дому.
Мое недоумение переходило в неприятное чувство «непрошеного гостя». Я один, без всякого удовольствия, пил чай.
Томительно шли часы ожидания. Хозяин не шел, а Лена редко появлялась в избе и только в восьмом часу вечера, вбегая в комнату, крикнула мне:
— На тягу пошли! Собирайтесь... охотник!
Я взял ружье, патронташ и вышел на улицу.
В лицо пахнуло теплым запахом леса. Воздух был полон птичьего щебета, все пело, купаясь в лучах заходящего солнца.
Лена сбежала с крыльца, махнула рукой и быстро пошла от сторожки; я следом за ней. Тропинка привела на опушку лесной поляны.
— Вот, охотник... стойте здесь, а я встану правее. Стреляй, не зевай! — и она юркнула в кусты.
Я осмотрелся.
На высокой ели, сложив крылышки и вытянувшись в струнку, сидел дрозд; он бурно и призывно пел свою весеннюю песню. Лучи заходящего солнца золотили его, и маленькая птичка казалась певуньей из сказочной страны.
Слушая этот гимн заходящему солнцу, я... прозевал первого вальдшнепа.
Тут же раздался выстрел — стреляла Лена.
Скоро опять послышалось хорканье вальдшнепа, и через минуту над вершинами деревьев показался его силуэт. Я приложился и выстрелил. Вальдшнеп комком упал на землю.
Птицы летели почти без перерыва, я горячился и стрелял плохо. Справа опять прозвучал уже четвертый одиночный выстрел...
Потом наступило затишье; заметно потемнело, с низины поднимался туман, потянуло холодом...
— Чуп...фы...ы...ы! — послышался неожиданный голос старого черныша. Эхо далеко разнесло по лесу призывный звук краснобрового петуха. Чуфыканье повторилось, за ним полились звуки песни токовика.
Я не стерпел, продвинулся к самой опушке поляны и стал высматривать косача, но в это время Ленка крикнула:
— Ротозей! Не гонись за двумя зайцами, бей долгоносого! — но... я его опять прозевал.
Только теперь я догадался, что никакого тетерева нет, — это искусно «токовала» Ленка. Стало совсем темно.
— Гоп, гоп! — крикнул я и пошел навстречу девушке, неся за клювы двух вальдшнепов.
— Ну, как успехи? — поинтересовался я.
— Да никак! — был ответ.
— Кто же это научил тебя так токовать?
— Как кто? Природа! — и, взмахнув руками, она потрясла добытыми вальдшнепами и рассмеялась.
Моему восхищению не было конца.
В окнах сторожки приветливо светил огонек. Зубин был дома. Мы вошли в комнату, положили на лавку свои трофеи.
— Смотри, отец! Четыре — четыре и одиннадцать — два!
— Кто кого?
В голосе девушки слышались гордость и скрытая ирония.
— Я знал, что так будет! — улыбнулся отец. — Довольны? — спросил он меня, приглашая к столу.
Мы пили чай и вели непринужденный разговор. Лена молча слушала нас, ее раскрасневшееся лицо и возбужденные глаза горели молодостью и задором.
— Спать пора! — сказала она, поднимаясь, и вышла из комнаты.
Вскоре я ушел в сени и улегся в приготовленную мне постель.
На душе было спокойно и тепло.
Я проснулся от звуков скрипки — они доносились из-за стены, около которой я спал. Я прислушался: играли Чайковского — адажио из балета «Лебединое озеро».
Скоро все затихло.
— Какое это великое достижение — радио! — восторгался я. — В такой глуши, в одинокой лесной сторожке!
Сон снова овладел мной.
II
Утром меня разбудил Иван Федорович. Пока я приводил себя в порядок, он проворно, насколько позволяла одна рука, накрывал на стол.
Сели завтракать...
— А где же Лена?
— Она чуть свет убежала в школу. К Маю готовятся!
— А что по радио передают? Какие новости, погода? — спросил я.
— Какое радио? У нас его нет!
— Как нет? — удивился я. — Я же вечером сам слушал через стенку концерт!
— Ну да вы это Ленку слушали, а не радио. Насчет этого она мастерица! — с гордостью проговорил отец. — Пойдемте... я вам покажу, — и с этими словами мы вошли за перегородку.
В маленькой комнатке царили чистота и порядок. Полки с книгами, ноты, на столе букетик подснежников и скрипка в старинном деревянном футляре.
Иван Федорович молча подошел к столу, поднял крышку футляра.
— Читайте!
Я увидел надпись: «Юному дарованию, от старого пня». Дата и подпись.
— Кто же этот «пень»? — задал я вопрос.
— Идемте, я вам все объясню.
Мы вернулись к столу.
— Жизнь Лены, — начал Зубин, — сложилась как-то без моей воли и моих желаний. Когда была жива ее мать, я не замечал, как растет девчонка, все заботы были на ней. После же ее смерти все заботы о девочке — а ей шел всего пятый год — взял на себя дедушка — мой отец. Он был стар, но достаточно еще здоров, чтобы ходить за внучкой. Он таскал Ленку по лесам, учил ее искать грибы, ягоды, распознавать цветы и деревья, научил ее слушать птиц... Я считаю, что он первый заложил в ней любовь к природе...
Потом грянула Отечественная война. Я ушел на фронт. Что было там, вы знаете! После пятимесячного лечения, я снова вернулся сюда. Лена выросла, была шаловлива, чем доставляла немалое огорчение деду, а он уже был совсем стар.
Тяжелые дни войны, плохое питание, заботы о Ленке окончательно свалили его, и с первым весенним теплом мы отнесли его на погост.
Рассказчик глубоко вздохнул, задумался и, отчужденно взглянув на меня, продолжал:
— В нашем селе Никольском главным врачом больницы в ту пору был большой приятель и друг моего отца. Любовь к природе и ружью связывала эту дружбу. И вот в один погожий день, вскоре после смерти отца, к сторожке подъехал старый друг. Я был на огороде, он помахал мне шляпой и крикнул:
— Иван Федорович? А где Ленка?
Она, заслышав голос врача, выбежала из-за кустов:
— Здесь я, здесь...
Он прижал девчонку, к своей груди и, обращаясь ко мне, сказал:
— Ну, вот что, Иван Федорович! Трудно тебе без матери растить ребенка? Собери-ка ее вещички, и я заберу ее к себе, — так мы порешили со своей старухой! Дом у нас большой, все есть, и Ленка нам будет на радость! В память моего друга, а твоего отца, прошу согласия. Да, кстати, вот тебе записка из лесничества. Тебя, кажется, на год на курсы посылают!
Я взял бумажку и прочел то же, что сказал мне врач. Судьба Лены была решена. Скоро я был уже на курсах, а Лена поселилась у врача. Я изредка получал от него письма с Лениными приписками. Она училась в школе. Через год я вернулся в Никольское, но на должность лесничего из-за руки не пошел, а снова поселился в своей сторожке. С тех пор так и живу здесь, а Лена учится уже в десятом классе. Нужно отдать должное ее воспитателям — они помогли ей развить заложенную дедом любовь к природе, к живому слову, к книгам и музыке. Она научилась работать, играть на скрипке. За все время учебы у нее не было ни одной четверки. Ей давалось все без напряжения, и даже... на охоте!
Через два месяца она кончает школу, а потом, наверно, улетит на учебу в столицу...
Немного помолчав, он добавил:
— А этой зимой мы проводили ее воспитателей на юг, к их сыну и внуку. Лена вернулась ко мне, захватив любимые книги и подарок врача — скрипку с надписью, которой заинтересовались вы...
Утром я вышел из сторожки на улицу. День был погожий, яркое солнце щедро согревало землю, на припеке показалась щетинка свежей травы, лес побурел, молодые березки окутались зеленой дымкой.
Я без цели шел по мелколесью и вскоре присел на ствол поваленного дерева. Приятно было слушать и наблюдать весну. Вот население муравейника высыпало наружу и греется на солнце. Толкушки пляшут свой весенний танец, пчелы и шмели, блестя своими шубками, проносятся золотыми стрелами, как метеоры в темном небе. Все живет, все тянется к солнцу.
Я встал, пошел на ближайшую вырубку — здесь был еще недавно старый бор.
— Вот и первые весенние грибы! — воскликнул я.
Среди прошлогодней жухлой травы всюду виднелись бурые головки сморчков. Они семьями прижимались к могучим пням, подставляя свои ноздреватые шляпки живительным солнечным лучам.
Я снял с себя свитер, завязал рукава и через десять минут наполнил его грибами. Вот и жаркое на обед!
III
К вечеру, когда стали сгущаться тени и с низин потянуло сыростью, я начал одеваться.
— Вы на охоту? — отрываясь от чтения, спросила Лена. — Жаль, что я не могу пойти с вами, у нас сегодня в клубе генеральная репетиция — готовим спектакль к празднику!
Через некоторое время она вышла из дома. У меня появилось желание зайти в клуб, и вскоре я направился в село.
У клуба толпилась молодежь, еще издали слышался громкий смех.
Домой я возвращался вместе с Леной. Хорошо пахло лопнувшей почкой и пряным, медвяным запахом цветущей ивы.
— Я должна извиниться перед вами за мой прием, — тихо сказала Лена. — Я избрала вас объектом проверки моего актерского искусства и, судя по вашей растерянности, я добилась своего. У меня грубая роль, и хорошо, что вы сейчас опоздали на репетицию. Не сердитесь? — с детской наивностью в голосе спросила она.
— Все хорошо на свете, Лена! — ответил я.
— Тогда я вдвойне довольна! А пьеса мне не нравится. Избитый сюжет, штамп. Трудно обыграть такую халтуру... Хотите, я сегодня ночью поведу вас на глухариный ток... за ваше хорошее отношение и внимание ко мне.
— А тебе хочется?
— Конечно.
По выходе из дома мы сразу окунулись в густой туман, но Лена уверенно шла вперед. Мы шлепали по лужам, спотыкались на буграх и кочках, обходили вдруг вырастающие на пути кусты и ели.
Вскоре вошли в сосновый бор. Запахло терпкой хвоей, багульником. Темнота все так же была непроницаема для глаз. Хвойный покров под ногами сменился мягким мхом.
«Подходим к болоту, — подумал я. — Значит, скоро конец!» И правда, через несколько минут мы остановились.
Где-то пискнула птичка, в болоте ухнула выпь; вскоре в небесной высоте раздался посвист утиных крыльев. Затоковал бекас. Где-то протяжно закурлыкали журавли.
Потянул предрассветный ветерок. Восток нежно заалел, в голубом небе чуть теплились бледные звезды...
Мы тихо отступили под развесистые лапы громадной ели. И вдруг, совсем близко, почти над головами, услышали шум просыпающейся птицы. Слышно, как она щелкала клювом, очищая и расправляя перья.
— Тэк-ле, — щелкнул глухарь, — тэк-ле, тэк-ле, — неуверенно повторил он.
Ток начался. Лес оживал. Затрещали дрозды, запели зяблики, где-то крякала утка и шваркал селезень. Небо заливала розовая волна рассвета.
— Смотрите, вот он, красавец! — шепнула под песню Лена, указывая на дерево.
Глухарь пел вполдерева на сухой осине. На обломке толстого сука он распростер свое тело, распушив хвост и крылья. То поднимая, то опуская бородатую голову, он в такт песне мелко и страстно трепетал...
В конце песни Лена нежно, с томными интонациями в голосе, кокнула несколько раз, подражая глухарке.
Глухарь подскочил на месте, вытянулся и замер, как волшебное изваяние.
Лена тихо кокнула еще раз.
И тогда певец любви запел со всей страстью и жаром...
Мы стояли как завороженные...
— Пойдемте! — шепнула, наконец, Лена. — Стрелять его все равно я вам не позволю. Надо беречь такую красоту! — и с этими словами она вышла из-под ели.
Глухарь свечой взмыл вверх, оглушительно хлопая громадным крылом.
Мы молча шагали узкой тропой и, к моему удивлению, вскоре вышли на ту вырубку, где я вчера собирал сморчки.
— Лена! — обратился я к девушке. — Зачем же вы ружье брали?
— Чтобы вас обмануть! Смотрите! — она открыла стволы — ружье было не заряжено.
— Сядем здесь! — предложил я, указывая на поваленное дерево.
Мы сели. Из-за леса показалось яркое солнце. Капельки ночной росы играли бриллиантами на тонких былинках прошлогодней травы.
— Лена! На правах друга твоего отца мне хочется задать тебе несколько вопросов.
— Слушаю.
— Вот месяца через два ты кончаешь школу, и, видимо, с отличием?..
Она кивнула головой.
— Перед тобой открывается широкая дорога. Ты одарена стремлением к познанию природы, музыки, искусства. Ты думала о своем будущем?
Она вновь молча кивнула головой.
— Какой же путь ты изберешь в жизни?
Она долго молчала и тихо сказала:
— Только лес... только лес! Ведь я выросла здесь, и лес в традиции нашего рода. Как же я буду жить без него? Я мечтаю после школы поступить в лесной институт и быть ученым лесоводом...
Она широким жестом повела рукой.
— Я буду корчевать старые пни... Буду насаждать здесь новое и прогрессивное. Буду учиться и трудиться, и еще раз — учиться и трудиться! Ведь все кругом мое... наше! — воскликнула она, порывисто поднялась и бегом пустилась к дому.
Издали она махнула рукой и крикнула:
— В школу спешу, до...сви...да...ния!..
— Попутный ветер, Ленка!
