Виаллар П.
Нет, она не была еще старой, эта куропатка, хотя едва ли уже годилась на сочное жаркое. Подумать только: ведь ей скоро должен был исполниться год! Конечно, это еще не старость, наоборот: это пора в жизни серых куропаток, когда их мясо уже слегка теряет нежность, зато сердца, открытые легкими перстами весны, заставляют их искать союза, чтобы обзавестись выводком, который вскоре превратится в стаю.
Итак, наша куропатка была в расцвете красоты. Ее перья, несмотря на конец зимы, блестели, плотно прижатые, серые на шейке, рыжие и усеянные пятнами на крыльях. Каштанового цвета «подкова» украшала ее грудь не грубо, как у самцов, а скромно и грациозно.
Она была сурова, эта зима, с ее морозами, метелями и, наконец, дождями, которые превратили поля в потоки.
Куропатке нужно было сражаться за жизнь, но из этих испытаний она вышла победоносно, как из опустошительных облав прошлой осени, о которых она до сих пор вспоминала со страхом. Но птица еще раз исполнила свой долг пернатой дичи, мужественной и нежной, и перенесла все без малейшей царапины.
У нашей куропатки был большой жизненный опыт. Правда, она уже не годилась на жаркое — ее мышцы, лапки и крылья сделались тверды как сталь, но из нее получилось бы превосходное рагу.
Это была прекрасная куропатка, и о ней говорили в равнине.
Однажды свежим апрельским утром, когда солнце ласково согревало широкую равнину де Бос, к ней приблизились самцы, предлагая разделить жизнь. Их было трое, и все трое были очень влюблены. Она ожидала за откосом того, кто окажется самым сильным, самым красивым и самым достойным из них. Когда битва окончилась и ветер развеял перья побежденных, самец тихо подлетел к ней с выражением своих чувств, и оба, соединенные теперь на всю жизнь, полетели рядом, чтобы выбрать укромное местечко, где должен был появиться на свет их выводок. Через некоторое время, отложив десятка два яиц, она стала их согревать, распушив все перья, чтобы их лучше защитить и наполнить жаром той любви, которая дает жизнь.
Птенцы вылупились в солнечное утро. Еще неловкие, на шатких лапках, они казались красиво сложенными, похожими и на отца и на мать. Она нежно клохтала, звала их, то и дело пересчитывала, подымая тревогу, если недоставало кого-нибудь. Она их водила, собирала и бранила, когда они совершали неблагоразумные поступки, сильная своим знанием и своим опытом.
Когда они подросли настолько, что могли делиться своими впечатлениями, они говорили, что она мелет вздор, заговаривается, а она поучала: «Остерегайтесь лисы. Как только вы услышите ее лающий голос, который звучит в лесах, этот охотничий призыв, возвращайтесь ко мне. Опасайтесь также кошек: они кажутся кроткими и равнодушными, они принимают мечтательный вид, но убивают и пожирают. Если вы заметите, что над землею кружится тень, возвращайтесь, скорее возвращайтесь: это лунь. Не поднимайте головы, чтобы его разглядеть: вам покажется, что вы еще в безопасности, но он вас увидит, камнем обрушится на вас и унесет в своих когтях, чтобы сожрать на досуге в своем гнезде, окруженном падалью. А потом начнется охота. В одно прекрасное утро на равнине соберутся люди с ружьями. Они плюются огнем и смертью, убьют вас на лету в небе, размозжат вам головы, прострелят, пронижут ваши легкие, ваше сердце, такое маленькое, тысячами игол своей дроби. Они так ловки, эти люди!».
«Не больше нас! Не больше нас! — думали куропатки-первогодки, в особенности молоденький самец, самый сильный из них, по прозвищу Гризе. («Гризе» — «griset» — можно перевести как «серенький» или «серячок».) — Не больше нас!».
Как они могут настичь нас в полете? Это невозможно: мы летим скорее любого снаряда, любого брошенного камня! И они опьянялись быстротой своего полета, который казался им необыкновенным, и чувствовали себя хозяевами неба, природы, жизни и всего на свете. Чем дальше шло время, чем щедрее на дары становилось лето, тем больше они мужали, крепли и пожимали крыльями, когда мать делала им внушение.
А она знала, что сентябрь приближается и ее малышам вскоре предстоят суровые испытания, к которым она должна их подготовить. У нее голова шла кругом от хлопот и забот. Пятеро птенцов уже исчезли. Один улетел и не вернулся, двоих утащила лиса, двое утонули в яме, запутавшись в репейнике, как в силках, — они, должно быть, боролись так долго. Оставшиеся в живых предчувствовали, что приближается время, когда им придется самим искать пищу — клевать, щипать, летать ради своей жизни.
И когда по признакам, которые никогда не обманывали — появление людей на равнине и обновляемые шалаши, — она убедилась, что время пришло, она сказала себе: Это совершится завтра», — и в последний раз повторила свои предостережения.
Они были слишком возбуждены, чтобы ее слушать. Да, завтрашний день будет суров. Но разве это не спорт? Защищаться, ускользать от человека, быть умнее его, водить его за нос! Решено: придется рисковать жизнью, но как может быть иначе? Разве их отец колебался? Не рассказывал ли он им о подвигах, как он однажды свечой взвился в вышину, преследуемый свистящим свинцом, над линией ружей, чтобы исчезнуть из глаз, как только он ее пересек, — и это без малейшей царапины?
Завтра посмотрим. Каждый сумеет постоять за себя. Любимчик Гризе, которого мать считала самым сильным и проворным из выводка, молчал из уважения к ней, но в глубине души думал: «Рассказывай! Уж я хитрее, чем все остальные!»
На заре равнина огласилась глухими раскатами выстрелов. Потом, крича и размахивая флагами, показались загонщики. Вспугнутые куропатки еще не взлетели, но уже заметили внизу на дороге очертания шалашей и за каждым из них черную линию ружейных стволов.
Гризе поднял голову, он увидел людей, идущих по дороге. Все они были вооружены. Но один выглядел очень смешным. Правда, и у него, на широком ремне за спиной, болталось ружье, но, конечно, только как украшение, да еще бесполезное, так как обе руки у него были заняты мольбертом и ящиком с инструментами, не имеющими ничего общего с охотой.
Старая куропатка, чувствуя, что взлет близок, повторила в последний раз: «Прорывайтесь к опушке леса. Держитесь подальше от людей и их оружия».
Гризе размышлял: «Ума мне не занимать. Я знаю, куда мне лететь. Мать говорит, что она проведет нас над лесом. Но я полечу прямо на шалаш человека, который делает такие забавные штуки с красками — наносит их на палитру и размазывает их потом на бумаге».
Фррт-фррт-фррт... Вот они взвились. Стая мчится наискось. Она набирает высоту. Она кружится. Она пролетает над лесом. А Гризе? Что он делает? Куда он летит? Куда летит? Он покажет им, что такое мужество и хитрость. Остальные, с отцом во главе, скрываются: они не играют с огнем. Он, Гризе, полетит дальше. Он пересечет линию, он посмеется над людьми. Охотник там. Это хорошо. Его принадлежности разбросаны на траве. Он пришел рисовать охоту? Конечно! И Гризе знает, что делать. Он мчится прямо на убежище охотника. Он видит, как оно растет с головокружительной быстротой. Ружье человека рядом, но все дело в неожиданности. Вот и художник. Он держит кисть. Он хочет запечатлеть утренние краски. Еще сорок метров... Тридцать пять... Тридцать... Миг — ружье вскинуто, прицел, выстрел... Гризе получает заряд. Темным клубком, кувыркаясь в чистом небе, он падает. Он ударяется о землю так близко от художника, что тому остается только наклониться, чтобы его подобрать.
И человек держит его в руках, еще горячего, и долго на него глядит. Первогодка? Да, но такая прекрасная, что нельзя дать ей умереть бесследно. На этот вечер охота окончена. Художник подвешивает птицу за лапки и свежими красками возвращает ей жизнь более долгую, чем жизнь куропатки и даже человека.
Перевел с французского М. Гордон
