Васильев А. Б.
Утки прилетели
На Московском море еще лежит лед. Набухший, посиневший, будто подкрашенный синькой, он плавает гигантской льдиной. От берегов его отделяет узкая полоска тусклой зеленоватой воды. Лед перепоясан, как грудь офицера, длинными ремнями дорог, но на них уже нет зимнего оживления — не движутся колхозные сани с горючим, с сеном, с уловом рыбы, не слышно фырканья лошадей и говора людей.
Сейчас зимние дороги на льду пустынны — только вороны и грачи стаями копаются в согретых солнцем дымящихся кучках навоза. Солнце весь день с безоблачного неба изливает тепло, словно громадная паяльная лампа, направленная на смерзшийся за длинную зиму ком земли. Снег прижался от горячих солнечных лучей к земле, сверху застеклился, а снизу, подплавленный теплом истекает прозрачными ручейками. Вырвавшись из-под снега ручейки отрекаются от печали отживающей зимы и веселыми змейками растекаются кто куда, в разные стороны.
Тетерева заливаются своей бесконечно длинной, наполненной страстным томлением песней. С юга прилетели утки. Они ищут укромных мест для любовных утех и для гнездования и деловито облетают заросшие кустами и всякой зеленью углы заливов, проталины на лесных лужайках, болота и озера.
До рассвета осталось часа два, а путь до торфяного болота, что у г. Конаково Калининской области, еще далек.
Похрустывает под ногами смерзшийся за ночь снег на дороге. Местами ледок обманчиво покрыл глубокие, наполненные водой колдобины, и ноги ухают в эти западни, а острый лед зло тычет острыми краями в резиновые сапоги, грозя порвать их, словно сознательно не желает пускать дальше. Начнешь выбирать места повыше — там ноги скользят на обледенелых бугорках — того и гляди растянешься на земле со своим мешком и корзинкой с подсадной уткой.
Тяжелые километры остаются позади убийственно медленно, а время, наоборот, проносится, как быстрый весенний ветер. Вот уже восточную сторону неба подсветило мощной фарой снизу, из-под земли, и она запрозрачнела, а звезды стали казаться уже не вправленными в черноту неба, а висящими на тонкой прозрачной кисее, колыхающейся от движения воздуха.
Надо торопиться, и тут уж перестаешь думать об усталости, а препятствия под ногами уступают дорогу под шум ломающихся веток, хруст льда и всплески воды. Подсадная утка беспокойно переваливается с боку на бок в своей корзинке и, когда ее особенно встряхивает, недовольно покрякивает сонным голосом.
Вот и болото. В торфяных карьерах отсвечивает вода. Быстро надуваю резиновую лодку, сажусь и, толкаясь шестом, тороплюсь на середину болота, где сама природа устроила на островке шалаш из кучки березок.
Шагах в тридцати от березок воткнул в воду кол, извлек утку из корзинки, привязал ее к колу и пустил в воду. Захлопала утка крыльями, тревожно вскрикнула и попыталась устремиться в камыш, но веревочка бесцеремонно дернула ее за ногу. Потерпев неудачу, утка затихла, притаилась. А я тем временем уже на островке.
Вылез на узенькую полоску земли, дрожащую под ногами, как студень, вытащил лодку, запихал ее позади себя в камыш, а сам забрался в березки, закрылся ветками, подстелил камыш и траву под себя, проверил обстрел, зарядил ружье, сел и жду.
Утка, убедившись, что ей никакая опасность не угрожает, отряхнулась, затем заполоскалась в воде и на этот раз уже спокойно крякнула. От ее густого сочного крика, казалось, проснулись камыши и зашелестели. Ветерок накинул рябь на тихую поверхность воды. А рассвет уже наступил, и над головой несколько раз свистели крылья.
Плюх! Что-то село на воду. Раздвигаю ветки дрожащими от волнения руками. Кряковой селезень метрах в двадцати от утки рыскает — то к утке, то от нее, то снова к утке. Страх перед темным шалашом на островке гонит его подальше от этой опасности, которая заставляет трепетать каждое перышко. Но непреоборимое влечение к серой крякунье притягивает к себе магнитом, который пересиливает даже страх за жизнь.
«Улетит», — думаю, а сердце отбивает удар за ударом, как в гонг. Хотя и далековато, но подвел мушку под селезня и — была не была — нажал спуск. Грохнул выстрел, но... селезень всплеснул воду и броском взлетел в воздух. Почти не целясь, бросил в него второй выстрел. Шлеп! Лежит мой селезень, разметав крылья, брюшком кверху и перебирает лапками. Почин есть!
Тем временем солнце уже выползло багровым глазом из-за леса, а утренний морозец все еще основательно студит лицо и руки, несмотря на то, что неугомонное сердце охотника с двойной энергией посылает кипящие потоки крови по всему телу,
И опять на воде кряковой селезень метрах в пятидесяти за уткой. Откуда он взялся? Наверное, незаметно сел и подплыл издалека. Плывет к утке тихо-тихо и тревожно осматривается.
А утка стремится к нему, призывно покрякивая и вкладывая в свое «кря-кря» всю нежность, которую только можно выразить этими несложными звуками.
Веревочка неумолимо дергает утку за ногу. Утка озадаченно останавливается. Селезень, горделиво подняв изумрудную голову, тихо приближается, издавая звуки, не повторимые человеческим голосом, — «вж-вж-вж».
Вот уже можно бы стрелять: одно движение пальцем — и выстрел рассечет воздух, но селезень почти на прямой линии с уткой. Впереди меня ствол березки: я целюсь в селезня так, что на линии прицела березка закрывает утку, а слева виден только селезень. Стреляю. Вокруг селезня вскипает вода; он бьет крылом на одном месте, затем переворачивается кверху брюшком и замирает. Только красные, цвета вареного рака, лапки еще некоторое время гребут в воздухе. Ветерок понес селезня в сторону и прибил к травке.
Тем временем с маху подсел к утке чирок-селезень, раскрашенный, как елочная игрушка.
Выстрел — и пестрый комочек забился в воде. И еще откуда-то через несколько минут подлетела такая же елочная игрушка. Но этот улетел — не дождался выстрела.
Солнце уже поднялось довольно высоко и висит, как аэростат на привязи. Продрогшее тело чувствует на себе ласку его теплых лучей. Если еще и охота неплохо идет — вот и радуешься, и поднимается в душе бодрое настроение. Только охотнику понятны и близки такие минуты, нехитрые, но удивительно счастливые, которые бережно носишь годами в памяти как лучшие воспоминания. Сел селезень шилохвост — гибкий, изящный — и мелодично засвистел на своей флейте. Но на выстрел не подплыл.
Плюх! Кряковой селезень сел метрах в ста. Пожвякал, пожвякал и взлетел так же неожиданно, как сел.
Снова: плюх! Это что же? Селезню, оказывается, так не терпелось познакомиться с уткой, что он не стал подплывать, а поднялся и подлетел к ней метров на пятнадцать, сел и поплыл на тихое призывное покрякивание утки. На этом пути я его перехватил, да так, что из него полетели пух и перья.
Пора собираться. Взглянул на своего первого селезня, а у него лапки цвета вареного рака зашевелились. Раз! И он уже принял нормальное положение кверху спиной, а в следующее мгновение замелькал в траве полным ходом.
«Уйдет», — всполошился я и второпях, почти не целясь, послал в него заряд.
Селезень отплывает все дальше. Еще выстрел. Плывет. Пока я перезаряжал ружье, скрылся мой селезень. Я от волнения даже из шалаша вылез и шапку снял. Впрочем, все равно охота кончилась — надо попытаться разыскать этого хитреца. Поставил резиновую лодку на воду и толкнулся шестиком, а сам тороплюсь, руки дрожат, как будто я какое-то ответственное дело делаю.
Вот и травка, где скрылся селезень. Здесь и островочек. Тут всей травы каких-нибудь два десятка квадратных метров, а селезня нигде не видно. И дальше он вряд ли мог уплыть — я бы увидел его, потому что кругом чистая вода.
Сошел я на островок, но осторожно и с шестиком в руке, потому что земля здесь трясется, как в лихорадке. Ноги проваливаются по колено, а внизу хоть и задерживаются на чем-то, но чувствуешь себя, как будто ходишь по натянутому гамаку.
Не видно селезня. Сделал несколько шагов, опять смотрю — каждая травинка видна, а никаких следов. Э-э, нет, что-то там виднеется — не иначе, как селезень притаился. Так и есть: сидит в траве, не шелохнется и голову вытянул вдоль воды, только глаза живые внимательно следят за мной.
На волоске
Когда перед утренней зарей я вышел из охотничьего домика, меня охватила такая темь, словно я утонул в чернилах. До лодки я добрался кое-как ощупью, по знакомой тропинке. Я сказал «лодки», но то было только из породы лодок, а на самом деле — крохотная байдарка для одного человека. В ней помещалась еще собака и охотничий мешок.
Сел, отпихнулся от берега и поехал. На байдарке сидишь в корме лицом к носу и работаешь одним двухлопастным веслом, от которого лодка рыскает носом то налево, то направо, как прожорливая утка, мотающая головой то в одну, то в другую сторону в поисках корма.
Перед рассветом тьма словно сгущается и оседает на землю для того, чтобы потом пропасть куда-то вниз и уступить место белесому и мутному, как снятое молоко, утреннему свету. Но пока темень непроглядная, густая до того, что, кажется, ее можно потрогать пальцами.
Московское море в этом месте расстилается в ширину на несколько километров. А перебираться надо было на другую сторону, где низкий болотистый берег изрезан заливами и зарос камышом, чаканом, осокой. Там камышу показалось тесно в заливах, и он длинными косами выдвигается от берега в «море», а местами вырывается на водный простор островками, окруженными со всех сторон водой. Сидишь на байдарке в таком островке, а на тебя с разных сторон налетают утки, чирки, нырки. Налетят, заметят в камыше что-то постороннее, подозрительное, и взовьются вверх, показывая светлое брюшко. И гремят выстрелы...
Но это ожидает меня впереди, а пока надо двигаться. Направление сперва на северо-восток на этот красный бакен, потом будет виден по тому же курсу мигающий белый бакен, за которым и заветный залив.
Отъехал от берега десятка три шагов и уже не вижу его. Сперва заметно было что-то более черное, а потом все, точно тушью, залилось. Темь и тишина. Чуть-чуть журчит вода под байдаркой, да слышен всплеск от ударов весла и от струек воды, стекающей с лопасти, когда поднимаешь один конец весла вверх.
Машешь, машешь веслом, а подвинулся ли вперед или стоишь на месте — не разберешь, потому что нет ориентира, по которому можно проследить движение. Но идут минуты, и красный огонь становится яснее и ярче. Вот байдарка проходит рядом с красным бакеном; он чуть покачивается на чернильной воде. Свет от него плавает на поверхности воды рубиновыми лужицами. Издалека бакен кажется крошечным фонариком, затерявшимся среди воды, как светлячок в лесу, а когда подъедешь, то оказывается довольно солидным плавучим сооружением. Теперь путь лежит к тому белому мигающему бакену, который находится от меня не на прямой линии к противоположному берегу, а немного левее — значит двигаться надо наискосок. Едва оторвался я от красного бакена, как издалека донесся шум и справа от меня показались разноцветные огни — идет пароход.
Прошло несколько минут. Я продолжал грести и наблюдать, как на бархатно-черном фоне ночной тьмы плыло светлое пятно из созвездия огней. Светлое пятно постепенно увеличивалось, а шум становился все громче — пароход быстро приближался. И тут впервые где-то глубоко в сознании проскользнула мысль, — неясная, как тень — не грозит ли мне опасность от встречи с этим пароходом? «Что за чепуха, — ответил я сам себе на эту мысль, — сейчас определю, в каком направлении идет пароход, и отъеду в сторону». Среди созвездия приближающихся огней выделялся слева зеленый огонь — на правом боргу парохода, а справа красный — на левом борту. Значит, пароход шел на меня. Я стал быстро грести вперед в прежнем направлении, пересекая фарватер, чтобы пароход прошел у меня за кормой. Через несколько минут взглянул на пароход — он опять шел прямо на меня, шумно вздыхая и фыркая, как сказочный кит.
«Надо плыть в обратном направлении», — подумал я и, повернув байдарку назад, со всем напряжением сил так заработал веслом, что оно сгибалось под каждым ударом, а у меня в плечах и спине заходило тепло.
Сделал я «рывок» на несколько десятков метров, взглянул на пароход, а он... продолжал идти на мою байдарку, судя по тому, что я ясно различал зеленый и красный огни, симметрично расположенные среди других огней. Ведь если бы мне удалось уйти на значительное расстояние в сторону, то, как мне казалось, один из этих огней — зеленый или красный — на противоположном от меня борту парохода должен был затеряться среди других огней. Тут уже тепло ударило и в голову, да так, что на лбу выступила испарина, а кепка стала тесной. «Пароход, наверное, изменил направление, — подумал я, — подвинулась моя байдарка в сторону, и он тоже. Следовательно, надо по-прежнему идти и как можно быстрее к тому берегу». Еще раз повернул я байдарку и сделал «рывок», затем взглянул на пароход и увидел то же самое — зеленый огонь слева от меня, а красный справа. Значит, ничего не изменилось — он идет на меня. Видимо, я не в состоянии из-за темноты определить точно его направление и, значит, нахожусь целиком во власти случайности— окажется моя байдарка на его пути или не окажется. Тут мелькнула у меня мысль, что надо было у красного бакена не двигаться вперед, а переждать, пока пройдет пароход, но сейчас жалеть об этом было поздно — красный бакен уже далеко и, пожалуй, белый бакен даже более близок ко мне.
Пароход тем временем надвигался все ближе и ближе. Страх, скользкий и холодный, как змея, закопошился в душе. От него слабела воля и появилось нелепое и трагическое желание — теперь же броситься в воду, лишь бы не испытывать томительного ожидания момента, когда столкновение выбросит меня из байдарки.
В этот момент моя утлая байдарка стала как будто еще меньше и даже казалось, что я сижу не в лодке, а в пружинном кресле, которое держится на воде каким-то чудом и каждую секунду может опуститься вместе со мной на дно.
«Может быть, остаться на месте и перестать понапрасну грести, — лихорадочно думал я, — и будь что будет». Но я гнал от себя эту мысль — это ведь просто трусость. Надо не ждать конца, дрожа от страха, и не ускорять трагическую развязку, а действовать как можно энергичнее.
Белый бакен, который впереди меня то вспыхивал, то погасал, подсказал мне решение — гнать байдарку к бакену. Доехать до него я вряд ли успею, но, в крайнем случае, после катастрофы постараюсь добраться вплавь — все же это ближайший островок, на котором можно продержаться. И, наконец, это цель, просто хоть что-то, к чему можно стремиться и в деятельности, в ощущении борьбы погасить чувство страха. И вот байдарка несется к белому мигающему бакену, а я, вкладывая все силы во взмахи весла, стараюсь уже не смотреть на приближающийся пароход. Шум все растет, он сзади нагоняет меня, как неотвратимая стихия.
Я гоню байдарку удар за ударом к бакену. Наверное, она никогда еще не неслась так быстро, а мне казалось, что она стоит на месте, как привязанная. Еще удар веслом, еще, еще... В надвигающемся шуме отчетливо раздавались какие-то стуки, звяканье, шипение, а на воде справа от меня заиграли отблески огней. Значит пароход уже совсем близко.
Еще удар веслом, еще, еще... Бакен стал уже заметно ближе, но поможет ли он мне? Грохот нагонял меня лавиной, и казалось, что все вокруг гремит и звенит.
Но что это значит? Огни заблестели уже не с правой, а с левой стороны от меня. И шум ударил в левое ухо. Вслед за этим высоко приподнялась корма байдарки, затем низко опустилась, потом снова высоко поднялась, а нос почти зарылся в воду, обдавая брызгами ружье и мешок. «Это волна от парохода, — мелькнула у меня мысль, — но ведь тогда он уже прошел, потому что волна идет не впереди парохода, а следом за ним и по сторонам». И на самом деле: обернувшись, я увидел, что пароход шумит и гремит в десятке метров за кормой байдарки. Еще несколько минут поболтало меня на волнах, и все стихло, как будто ничего не происходило. До места я доехал чуть-чуть шевеля веслом. Не то, чтобы я обессилел, а просто, по-видимому, хотелось прийти в равновесие и подольше побыть в таком ощущении, что опасность уже миновала.
А ведь просто не надо было пересекать «море», пока не пройдет пароход.
Погнался за большим
Может быть, торфяное болото не столь эффектно выглядит и не очень красиво, но охотнику оно по душе. Никогда не знаешь, что тебя ожидает в нем. Думаешь, что тут стрельбы будет столько, что патронов не хватит, а на поверку — пусто, и в ногах от бесполезного хождения ощущение такое, как будто они наполовину выдернуты. Бывает, что ничего не ждешь, а там точно кто нарочно насажал уток.
На большом торфяном болоте, недалеко от г. Конаково Калининской области, когда-то велись разработки торфа. Длинные карьеры изрезали низину полосами наподобие затейливого пирога, поданного хозяйкой на стол.
Местами полосы земли — «бровки» — расплылись, размылись. Кое-где они намечаются лишь пунктиром, а вода разлилась целыми озерками, соединенными между собой извилистыми протоками. Берега и каждый кусочек земли, приподнятый над водой, окутались мхом, густо заросли травой и камышом. Мох здесь особенный. Каждое растеньице — на длинной ножке с зеленой звездочкой наверху. Тесно прижавшись друг к другу, они стоят, как густой ворс на дорогом ковре. По нему рассыпалась клюква зелеными и красными пуговками.
По пунктирным точкам земли пробежали тоненькие беленькие березки и застыли, вытянувшись, словно их остановили командой «Смирно!» Какими судьбами они попали на крошечные островки, как сумели закрепиться на зыбучих, как кисель, кочках, — никому не известно.
Не на всякую кочку можно ступить ногой. При первом прикосновении она колышется, подобно студню, а нога мягко проваливается сквозь зеленый ковер. Жидкая грязь брызжет, словно из насоса, и пузырится, распространяя запах прели. Твердое дно можно и не нащупать — будь осторожен. А бывает, что ходить можно, но сетка из корневищ то опускается, то поднимается под ногами, а ты переваливаешься с боку на бок, как утка. Почва везде коричневая и липкая, как краска, — пристанет к сапогам или к рукам — едва отмоешь, а вода цвета густого чая и пахнет дубленой кожей.
Когда мы вышли из леса к этому болоту, солнце уже склонилось к западу. Время было только обеденное, но половина октября — глубокая золотая осень, день короткий. В прохладном тихом воздухе болото стояло, как нарисованное. Природа не поскупилась на густые зеленые краски, лазурь и золото.
Мы разошлись в разные стороны... Вот разводье, заросшее по берегам сплошным камышом. Все тихо, не шелохнется. Только шаги шуршат по золотым березовым листьям, лежащим на земле толстым пухлым войлоком.
Вот эта «бровка» кажется более устойчивой. Надо попробовать продвинуться по ней в глубь болота. Чавкнула под ногами коричневая торфяная жижа и... словно на мину наступил — разом шумно захлопали крылья и раздалось встревоженное кряканье. Не меньше сотни кряковых уток взмыло вверх.
Так вот где прячется на дневку утиное сословие, в поисках которого мы безуспешно обшаривали заливы Большой Волги! Вечером летят откуда-то в мелкие травянистые углы заливов, а где бывают днем — не известно.
Взлет уток был настолько неожиданным, что никто из нас даже не успел выстрелить. Да и поднялись они все же далековато.
Разбились утки на несколько партий, покружились над болотом, с сожалением расставаясь со своим насиженным местом, и исчезли.
Дневка найдена. Завтра утром я подкараулю этих уток...
Было еще совсем темно, когда на следующее утро я на надувной резиновой лодке расставил утиные чучела, спрятал лодку в заросли и устроился на высокой «бровке», продвинувшейся в глубь болота.
Теперь терпение...
День обещал быть пасмурным, облака заволокли сплошь все небо. Рассвет наступал медленно. В ясную погоду восток на заре бывает уже совсем светлый, а западная сторона все еще темная. В пасмурный же день светлеет хоть и медленнее, но почти одновременно все небо, как будто в большом стеклянном сосуде оседает мутный раствор: верх становится все светлее, а в нижней части густеет темный осадок.
Сыро. Ветерок заставляет ежиться, стынут руки на стволах ружья. Жду и беспрерывно поправляю вокруг себя стебли камыша: кажется, что они не совсем хорошо скрывают меня.
Заметно светлеет.
С шипящим всплеском где-то недалеко села на воду утка и крякнула — оповестила о своем прибытии. Но ее не видно.
Жду дальше. Через несколько минут снова шум крыльев, всплеск, но на этот раз жвяканье селезня. Опять ничего не видно.
Проходят минуты.
Сильный шум в воздухе, и большая партия уток замелькала в воздухе черными точками. Садятся.
«Пусть, — думаю, — сядут. Тогда я разберусь, во что и как стрелять, а то влёт, пожалуй, не попадешь, потому что еще темновато». Сели утки близко, но... ничего не видно. Чистая вода поблескивает неподвижным зеркалом.
«Эх, — мелькнуло в голове, — надо было стрелять влёт».
Опять шум в воздухе. Теперь стрелять — значит, спугнешь тех, которые уже сели. Жалко.
Такие мысли скачут в голове, а руки дрожат от нетерпения. Кажется, что ружье само вот-вот выстрелит. Все же не стал стрелять — решил ждать. Сели и эти утки, и снова их не видно. Как только коснутся воды, так моментально в камыши и покрякивают там.
И еще партия шумит над головой, как порыв ветра в лесу. Прямо на посадку. Теперь уж их хорошо видно. Крыльями только поддерживают себя в воздухе — осенние, грузные, как свинец, и вытянули ноги, будто шасси выбросили. Вот-вот сядут мне на голову.
Стрелять бы. От азарта бьет меня, как в лихорадке, но все свое думаю: «Соберутся, тогда я их».
Села и эта партия, и еще одна — последняя, а все-таки на воде ничего не видно. Все утки в камышах. Лет кончился, а я еще ни одного выстрела не сделал, хотя кругом меня несколько десятков кряковых на расстоянии выстрела.
Так можно совсем пустым уйти. Вот одна утка видна сквозь камыш. «Ну, — думаю, — хоть одну взять». Подвел под нее мушку и нажал спуск.
Грянул выстрел. Сразу взметнулись десятки крыльев. Бахнул из второго ствола в пролетавшую совсем рядом утку, но промазал — уж слишком было близко, дробь пролетела пулей.
Встревоженные утки несколькими стайками потянулись к Московскому морю, на широкую чистую воду — там не так уютно, но зато безопасно.
И все замолкло. Как будто здесь и не было ничего. Только убитая утка, оставшаяся на воде, напоминала о пережитых азартных минутах.
Ничего не оставалось делать, как уходить и отложить встречу с этими утками до следующего дня.
Думаю: «Теперь уж я буду умнее, знаю, как поступить...»
Следующее утро было таким же пасмурным. И так же светало, как будто оседал в громадном стеклянном сосуде мутный раствор. Но только уток уже не было. Ни одна не прилетела...
Утка «хромая» на одно крыло
На востоке выкатилось солнце, прорвавшись через частокол высокого леса, и повисло в воздухе. От красного шара пахнуло зноем, как из раскрытого зева доменной печи. Все вокруг сразу приняло живой вид, сменив серый предрассветный цвет на прозрачные розово-красные и зеленые краски. Кажется, будто природа после ночного сна сбросила с себя одеяло и теперь нежится на утреннем солнце.
Чем выше над частоколом леса поднимается слепящий шар, тем чаще поглядываешь на сетку для дичи и по ощущению тяжести на плече прикидываешь мысленно — каков трофей, что дало ненасытной душе охотника упорное хождение по болоту с первых проблесков зари. О том, что пора подводить итоги утренней охоте, сигнализируют и ноги, гудящие, как телеграфные столбы в сильный ветер.
Еще часок надо походить. Августовский день — длинный. Когда-то еще солнце снова заберется на ночь за частокол леса, а утки под прикрытием темноты вернутся на вкусное пахучее болото.
Впереди меня еще не исхоженное, длинное, мудрено извилистое болото, местами заросшее камышом, а местами разбросавшееся в широкие закругленные разводья с мелким дном. Разводья эти густо покрыты низенькой травой, настолько тугой, напитанной буйными соками, что кажется — не вода брызгает из-под ног, а сок из травы от каждого шага по болоту.
Сотню шагов пройдешь — перевести дух надо. Это не асфальт — другой раз вырываешь, вырываешь одну ногу из трясины, а вторая уходит глубже и глубже. Но чем труднее охота, тем милее трофеи и слаще заслуженный отдых...
Иду. Ружье на локтевом изгибе левой руки или на плече, но из правой руки шейку ружья не выпускаешь, а указательный палец на скобе.
Вот впереди, шагах в тридцати, зашумело вдруг в траве, словно развернулась большая скрученная пружина. Захолонуло сердце, будто ветром где-то внутри подуло. Большущая утка с испуганным кряканьем стремглав вырвалась из цепкой, перепутанной зелени и полетела чуть вверх.
«Моя», — думаю. Прицелился и выстрелил. Взглянул поверх ружья — летит моя утка. Еще раз продел через утку линию прицела, поднял стволы повыше для упреждения и нажал на спусковой крючок. Второй выстрел. Взглянул, ожидая увидеть, как растрепанный комок перьев шлепнется в траву, но... утка продолжала лететь тем же маршрутом, невысоко над болотом, пока не скрылась где-то за камышом.
«Ну, — думаю, — бывает, хотя промазать не должен был». И тут я вспомнил, что когда утка вылетела, то мне показалось, что она полетела, немного скособочившись, как будто «прихрамывая» на левое крыло.
Побрел я дальше. А солнце уже стало основательно вгонять в пот, заставило сбросить куртку, запихать ее в мешок за спину и остаться в одной гимнастерке.
Вот и другое разводье лежит в густых камышах — продолговатое, как селедочница.
Дошел до середины. Опять впереди шум, словно пружина развернулась в траве, шагах в тридцати. Подбросил ружье в плечо. До выстрела успел разглядеть, что это та же самая утка, «хромая» на левое крыло. Она так же и полетела по дуге влево. В голове мысль: «Теперь уж не уйдешь — подниму тебя после выстрела с воды, тогда разгляжу, что там приключилось с твоим летательным механизмом».
Летит моя утка после первого выстрела, летит невредимо и после второго выстрела...
Надо же было на эту же самую утку еще раз набрести на громадном пространстве. Если бы захотел специально найти ее, то разве нашел бы?
А солнце поднялось совсем высоко и кажется вертящимся огненным колесом, у которого спицы сливаются в мерцающий круг. От потоков горячих солнечных лучей никуда не скроешься. Лицо пылает, пот нависает каплями на носу и стекает с висков, гимнастерка давно уже мокрая.
На одеревеневших и нещадно стонущих ногах не только бы идти, а их самих впору бы взвалить на плечи и потащить, хоть и тяжелые они сейчас, наверное, как свинцовые чушки.
Вот уже и конец болота, а там лесом можно пройти по хорошей дороге на стан.
Но захотелось все-таки заглянуть в один уютный уголочек, где всегда бывают утки. Хотя это немного в сторонке, но... одним словом — охота.
Добрел. Высокая, выше пояса трава скрывает подход в виде коридора между камышами. Впереди небольшое пространство чистой мелкой воды. На дне мелкие водоросли, песочек, ракушки — настоящая утиная закусочная. Осторожно, пригибаясь, пролез через траву. Вот уже засветлела вода.
Раздался звук развернувшейся пружины, и слева от меня вылетела... та же «хромая» утка и так же, скособочившись, тихонько полетела.
«Эх, — думаю, — не попаду и на этот раз в эту заколдованную утку».
Бах, бах! Летит утка дальше. Промазал!
Не успел я выразить свою досаду, как впереди с шумом вырвались две кряковых, блестя перьями на солнце. Вырвались и... спокойно полетели, потому что у меня же ведь не четырехстволка.
Потащился я из болота и размышляю: «Почему же я трижды промазал дуплетом? Наверное, потому, что утка, очевидно, раненная раньше в левое крыло, летела будто бы прямо, а на самом деле уклонялась влево из-за своей «хромоты», и, кроме того, она летела медленно, а я по привычке брал упреждение с расчетом на нормальный полет. Значит, дробь перемахивала через нее и правее. Ну и, конечно, усталость».
А вот почему одна и та же утка три раза попалась на моем пути, как будто меня магнитом тянуло к ней? На этот вопрос я не нашел ответа. На охоте все бывает!
Терпение
Иной раз ударишь утку из шалаша или из другого укрытия, и упадет она в воду. Ты, конечно, как по команде, выскакиваешь и смотришь, что называется, во все глаза на добычу, не заботясь уже ни о какой маскировке. А утка, как увидит тебя, что ты стоишь во весь рост, крутнется волчком, да и поплывет стремглав от тебя на середину озера, прильнув головой к воде и погрузив тело, словно змея или нырнет. Подранок!
Из второго ствола бы его достать, но не всегда удается — уже далеко становится: дробь или облетит, или, не имея силы, не причинит никакого вреда.
Сколько так птицы гибнет понапрасну и сколько разочарований доставляет это охотнику. А смекалка может помочь.
* * *
Кряковые утки плавали недалеко от берега. Не подозревая опасности, они щипали водоросли. Чтобы достать из-под воды сочные стебли, утки смешно ныряли на половину туловища, подгребая лапками лишь настолько, чтобы голова и передняя часть туловища были в воде, а хвост с трясущимися мелкой дрожью перьями торчал наружу.
Подкрался я к этим уткам из-за кустов на выстрел. Легко сказать «подкрался», да не просто сделать. Утки зорко следили за тем, что делалось на берегу, и при малейшем движении кустов или подозрительном шорохе настораживались, приподняв головы, и отплывали подальше. Пришлось ползти по траве, попадая сплошь и рядом руками в мочежины, где холодная вода мочила рукава куртки. Но вот через осторожно раздвинутые ветки видны утки. Заколотившееся сердце охотника дало знать, что близок момент, когда возбуждение разрядится громкими выстрелами.
Утки далековато, но подобраться к ним ближе нельзя, а подплывать они не собираются.
Надо стрелять! Дважды забилось в руках ружье, словно хотело ринуться в погоню за дичью. Одна утка так и не поднялась с воды, а другую застигла дробь на взлёте. Перевернувшись через голову, она шлепнулась на воду и моментально нырнула. Когда я вложил в стволы новую пару патронов и посмотрел сквозь ветки, то увидел, что первая утка отдалилась еще метров на двадцать от берега, а вторая — на такое же расстояние в сторону.
Стрелять при таких условиях было бесполезно. Думаю: «Не выйду из-за своего куста и понаблюдаю, что будет дальше».
Обе утки беспокойно метались из стороны в сторону. Их пугал берег, поросший травой и кустами, где могла таиться опасность, но не устраивала и чистая поверхность воды, где они с перебитыми крыльями могли стать жертвой первого же ястреба. Но берег с кустами и травой представлял собой такую надежную защиту, лишь бы добраться туда... Да и оттуда ли исходил грохот, сделавший крылья бессильными?
И вот одна утка стала осторожно приближаться к берегу. Чуть подплывет и остановится. Даже обратно подастся. Потом опять к берегу. Другая потянулась за ней. Берег в том месте, куда подплывали утки, пологий и травянистый. Если они выберутся на землю, то сумеют спрятаться, как это бывает иногда, словно сквозь землю провалится, — значит, не зевай.
Осторожно подплывали утки к траве, всматриваясь в берег, а я готовился к молниеносному старту, чтобы бегом, как можно скорее преодолеть отделяющее нас расстояние в 60—70 шагов.
Вот одна утка уже на берегу и, переваливаясь с боку на бок, вытянув голову, скользнула в траву, моментально растворившись в ней. Вот и другая, волоча отбитое крыло, потащилась по песчаной кромке берега и тоже сунулась в траву.
Теперь пора! Увидев бегущего человека, одна утка замерла под кустиком, где я схватил ее за шею, а вторая, хлопая здоровым крылом, бросилась в воду. Но выстрел догнал ее.
* * *
Громадное зеркало Московского моря. Метелки камыша стояли недвижимо, словно нарисованные. Тишина нарушалась только тонким звоном редких комаров: за несколько дней до этого были заморозки, которые основательно — к вящему удовольствию охотников — побили комариное племя.
Лучи заходящего солнца разожгли из облаков на линии горизонта громадный костер, от которого пылала вся лента далекого противоположного берега. Безмятежное созерцание величественного спокойствия осенней, уже начинающей стынуть, природы прервалось неожиданным всплеском. Шагах в 50 сел на воду нарядный кряковой селезень и замер, прислушиваясь и осматриваясь.
Просунул я ружье между стеблями камыша, подвел мушку под птицу и спустил курок. Селезень сделал взмах крыльями, но завертелся на месте: одно крыло толкало вперед, а второе, перебитое дробью, беспомощно плескалось.
Поплыл мой селезень вдоль камыша, видимо, не решаясь удаляться на чистое место, где он чувствовал себя беспомощным и беззащитным, и в то же время опасаясь приблизиться к камышу. Не показываясь из укрытия, ударил я из второго ствола. Дробь, видимо, облетела цель или была уже бессильна, поэтому селезень остался невредим, но после второго выстрела повернулся и поплыл в обратном направлении, не удаляясь и не приближаясь к камышу. Он явно не мог определить, откуда гремят выстрелы.
«Не буду больше зря тратить патроны на такое расстояние», — подумал я и стал наблюдать за селезнем. Поплыл он в одну сторону, потом в другую, потом остановился, осмотрелся и направился в камыш... прямо на меня.
Еще один патрон доказал селезню — увы, слишком поздно для него, — что он допустил роковую ошибку.
И я запомнил: если подранок остался на чистой воде и его нет возможности сразу поймать или дострелить, то лучше не показывайся из своего укрытия — птица обязательно устремится к берегу для того, чтобы спастись в траве, а там она будет в пределах твоего выстрела.
Последний день охоты всегда навевает грусть, как при прощании с чем-то близким и дорогим. Вот еще проедусь напоследок по старому руслу реки Вожеги.
Старое русло заросло камышом и травой и заканчивается узенькими речушками, которые теряются в мокрых лугах. Эти речушки облюбованы утками. Так присидятся они там в тишине и безопасности, что еле отрываются от воды, как приклеенные, словно мухи, попавшие одной ногой в клейкую бумагу.
Хочется завершить охоту удачным выстрелом, чтобы он бодрил всю длинную обратную дорогу с севера Вологодской области в Москву.
Вот один из ручьев приближается к концу. Лодка протискивается через камыш на чистое место.
С шумом вырывается по левую руку от меня пара грузных кряковых. Не успевает одна из них повернуться в воздухе на горизонтальный полет, как сноп дроби настиг ее. Она валится в траву, слышен мягкий шлепок о землю. Другой выстрел догоняет вторую утку, когда она, наращивая скорость полета, стремглав неслась над чистой водой в конец ручья, где спасительный лес словно протягивал ей навстречу густые ветви. Подогнув подбитое крыло, она падает на воду и, помогая себе здоровым крылом, то вплавь, то скачками, подлетывая над водой, устремляется к берегу. Решаю догонять раненую утку. Ведь первую утку, убитую, по-видимому, наповал, успею взять потом.
Раненая утка уже вылезает на берег и, как уж, вытянув голову, скрывается в траве. Через минуту лодка пристает к этому месту, и я соскакиваю на берег. Где-то здесь, совсем близко под ногами, прячется подстреленная птица, но ведь перед тем, кто скрывается, дорога всегда одна — та, которую он себе избирает, а перед тем, кто пускается в погоню, дорог много в разные стороны и угадает ли он ту, по которой уходит беглец, — это как повезет. На этот раз мне не повезло. С полчаса я бродил по берегу в разных направлениях, колотил палкой по траве, разглядывал каждый кустик, но ничего не нашел. Значит утка достанется не мне, а ястребу или лисе.
Придется удовлетвориться одной уткой от этого дуплета. Но где упала первая утка? Впопыхах я понадеялся, что легко найду место, куда она упала, — заметил, что это густой камыш, за ним трава, на противоположном берегу деревцо. Какие там могут быть еще приметы? А мест таких, похожих одно на другое как две капли воды, оказалось много. Везде камыш, а за ним трава и напротив тянутся по берегу деревца. Искал эту утку, наверное, целый час. И не нашел.
Дуплет красивый, а результат плачевный. С тем и уехал.
