Герман В. Е.
Сплошным белым покрывалом окутал плотный туман зеленеющие луга реки Яселды. В трех шагах ничего не видно. Болотная почва лугов как бы дымится; тонкими струйками скользит туман вверх по стеблям трав и расстилается по их поверхности густой молочной пеленой. Туман проникает сквозь одежду, отчего она становится волглой, — его физически ощущаешь каждой клеткой тела.
Сыро, холодно...
Я иду вниз по реке на знаменитые дупелиные болота, названные нами за обилие птиц Курятником. У ноги, как пришитая, мерно шагает Лада — мой красно-пегий пойнтер, отличный полевой работник, верная помощница на охоте. Широкие ноздри собаки раздуваются, она втягивает влажный воздух, насыщенный болотными запахами, и чувствует в нем еле уловимый аромат знакомых и так сильно волнующих ее длинноклювых птиц. Мускулы Лады напряжены, в глазах волнение и азарт. Она с нетерпением ждет заветного приказа, чтобы поскакать по знакомым лугам и замереть перед затаившейся в густой траве птицей. Но пока нет приказа, и Лада, сдерживая себя, шагает рядом со мной, устремив вперед зачарованный, полный охотничьей страсти, взгляд.
Мне невольно вспоминается первое утро после приезда сюда, в Полесье. До начала охоты оставалось еще две недели, и я пошел с Ладой на болото без ружья. Нужно было потренировать собаку, напомнить ей то, что так легко забывается за долгую зиму.
Несколько бекасишек выскочили перед нами на пути к будущему Курятнику и так сильно взволновали собаку, что она, идя рядом со мной, дрожала, как в лихорадке. Перед дупелиным болотом я пустил Ладу в поиск. Проскакав всего метров сорок, она как бы споткнулась и, круто извернувшись вправо, замерла в классической стойке.
Я послал собаку вперед, и сейчас же из-за кочки вылетел крупный дупель и с характерным кряканьем потянул над луговиной. За ним поднялся другой, третий, четвертый. И тут началось: из травы поднимались дупеля, веретенники, с озеринок вылетело с десяток чирков, зачмокали бекасы, запищали всевозможные кулички, заплакали чибисы. Над нашими головами с криком носились всевозможные птицы, они мелькали впереди, сзади, с боков. Их крики сливались в единый концерт потревоженного болотного царства. Лада растерялась. Она села на землю и безумными глазами смотрела на птичью вакханалию в воздухе. Такого обилия дичи ей не приходилось видеть ни разу за свою пятилетнюю жизнь. Она не знала, что делать.
Потом она завыла. Завыла, как волк, как простая дворняжка, высоко подняв морду и испуская дикие, протяжные вопли, которые, как чужеродный инструмент, нарушали единство и слаженность птичьего концерта. Я прицепил поводок и поскорее увел Ладу из Курятника...
Теперь собака привыкла к обилию дичи и не обращает внимания на взлетающих «посторонних» птиц. Ее интересует только та птица, чей запах уловили ее чуткие ноздри и которую она должна сработать под выстрел. Вот и сейчас она с поиска перешла на потяжку и встала. Вылетел дупель и после выстрела, как мячик, кувырнулся в осоку. Через двадцать минут в сетке лежит шесть круглых дупелей, один за другим сработанных Ладой. Это норма, установленная нами для отстрела за день. А еще солнце не взошло и возвращаться рано.
Я вешаю ружье на плечо и снова пускаю собаку в поиск. Опять потяжка, стойка — и новый дупель, улетающий без выстрела. За полтора часа мы разыскали еще около двух десятков дупелей, вылетающих из-под самого носа собаки. Все они ушли без выстрелов и вновь разместились в Курятнике.
Теперь можно идти домой. Собака поработала исправно, мы оба насладились чудесным утром и таким знакомым, всегда волнующим, «выпуклым» треском крыльев взлетающих из-под стойки жирных дупелей.
* * *
Сегодня мы с женой идем за тетеревами. До леса — километра полтора, а до типичных тетеревиных мест — вдвое дальше. Но в этом году лето жаркое, дождей нет, а ягоды посохли, и тетерева перебрались на опушку к лугам. Они питаются луговыми травами. Я проверил желудки четырнадцати птиц, молодых и старых, и только у одной нашел в зобу ягоды можжевельника. Зобы и желудки остальных тетеревов были набиты желтыми цветочками, похожими на одуванчик, обильно растущими на лугах. Засуха заставила птиц изменить места обитания и перекочевать на новые, несвойственные им, стации. Даже одного рябчика, старого петушка, этого настоящего лесного отшельника, я взял из-под стойки Лады на чистых лугах, километрах в двух от ближайшего леса. В его зобу также были болотные травы и цветы. Не доходя до леса, мы решили заглянуть на небольшое озерко, где часто дневали чирки. На этот раз чирки не поднялись. Мы постояли на берегу озерка и хотели продолжать путь к лесу. В это время вторая наша собака — спаниель Кармен — прихватила верхом и полезла в осоку. И сейчас же, шагах в десяти от нас, с испуганным кряканьем, вертикально поднялась крупная крякуша. Я бью из правого ствола — утка летит, бью из левого — опять летит. Открываю ружье, инжектор выбрасывает гильзы, вставляю третий патрон и снова стреляю. Утка спокойно скрывается за кустами. С удивлением смотрю на ружье — в чем дело? А жена смеется — не ружье виновато, а тот, кто из него стреляет, да еще три раза по утке, которая чуть не на голову села...
Идем дальше и вступаем в лес. Сегодня мы немного опоздали, и выводки уже ушли в крепи. Идем туда. Пускаю в поиск Ладу, а Кармен идет рядом. Вот Лада что-то прихватила и заискала, Кармен не выдерживает и мчится помогать. Впереди, не подпустив собак, срывается старый черныш и, лавируя между деревьями, появляется над их макушками. Бью четверкой — и петух грузно шлепается на плотную почву.
И сейчас же оттуда, куда упал тетерев, раздается тяжелый топот, как будто кавалерийский эскадрон несется на нас в атаку. Невольно беру ружье наизготовку, но... В трех шагах появляется огромный старый русак (в этом районе Полесья беляков почти нет, русаки в большом количестве живут и на полях, и в лесах. — Авт.) и сломя голову мчится на жену. Все происходит в доли секунды. Русак с хода налетает на жену, она падает от удара, заяц перевертывается через голову, вскакивает, несколько раз прыгает высоко в воздух, бросается вправо, потом влево, выправляется и скрывается за деревьями. Кармен пытается его преследовать, но я останавливаю ее. Жена встает и потирает ушибленную ногу. Я мщу за утку — что за охотник, которого даже зайцы сбивают с ног...
* * *
Наш зверинец пополнился. Сегодня рано утром, бродя с Ладой на лугах, мы наскочили на молодую енотовидную собаку. Лада остановилась перед незнакомым зверьком и не знала, что надо с ним делать. Енот же, прижавшись к стенке камыша, визжал, щелкая зубами, и всячески старался напугать собаку. Я взял его за шиворот и посадил в объемистую сетку ягдташа. Зверек сразу затих и спокойно поглядывал оттуда черными бусинками глаз. Мы соорудили из ящика клетку и посадили в нее енота. Дня два он дичился, потом привык и охотно стал брать из рук предлагаемую пищу. Ел он все — хлеб, вишни, мясо, рыбу, лягушек, птичьи потроха. Только с куриным яйцом не знал, что делать, — так и оставил его несъедённым.
Через неделю енот акклиматизировался окончательно и начал «хамить». Когда жена приносила ему пищу, он брал ее и тут же съедал, а потом, взвизгивая и щелкая мелкими острыми зубками, пытался ухватить жену за руку. Чувствовал он себя в ящике хорошо, вел себя как «хозяин», требовал лакомств и злился, если их было мало. Потом все-таки удрал, выломав как-то ночью деревянный брусок, прикрывающий ящик сверху.
В нашем зверинце жили еще ушастая болотная сова Маришка, которую я подобрал на лугах кем-то легко раненную в крыло, чирковая уточка — хлопунок и береговая ласточка Пуговка. Сова и ласточка быстро привыкли, брали корм из рук, а ласточка даже бежала на зов и охотно вскакивала на протянутый палец. У нее тоже болело крылышко — кто-то прокусил его насквозь в суставе. Сова очень забавно щелкала клювом, когда к ней подходили, и принимала боевую оборонительную позу, но потом успокаивалась и брала с рук кусочки предлагаемого ей мяса. Когда у уточки отросли маховые перья, а у совы зажили раны, мы выпустили их на волю. Чиркушка улетела сразу, не оглянувшись, а Маришка, сделав в воздухе круг, села около нас и охотно пошла на руку. Потом снова взлетела и села на дерево, где мы ее и оставили.
Ласточка же погибла. Мы кормили ее мухами, съедала она их очень много — до двадцати штук в один прием, но эта пища, очевидно, плохо усваивалась птичкой, и Пуговка сильно худела, а раненое крылышко не заживало. Как-то ночью она заснула — и больше не проснулась...
* * *
С сентября началась охота на серых куропаток, которые во множестве обитали на полях вокруг деревни. Местные охотники не стреляют их — нет собак и «слишком мала птица». Поэтому к началу сезона выводки были большими, птиц по двадцать, не распуганными и спокойно подпускали собаку и охотника на выстрел. Каждое утро я выходил на рассвете на убранные поля и пускал Ладу. Куропатки кормились на стерне, подбирая упавшие зерна. Лада быстро находила выводки, тянула по бегущим птицам и вставала, как только куропатки западали и затаивались. Приятно было смотреть на скульптурную стойку красивой собаки, ясно выделяющейся на фоне разгорающейся алой зари, и чувствовать, что вот здесь, рядом, в щетинках старых хлебов, затаился выводок прекрасных птиц, которые вот-вот поднимутся всем «кублом» и с громкими криками разлетятся веером по окрестным полям.
Звучно прогремит в прохладном воздухе быстрый дуплет — и одна или две круглые, мясистые, уже одевшие взрослое оперение птицы, кувыркаясь в воздухе, стукнутся о плотную землю. Потом поиски разлетевшегося выводка, подъем птиц, поодиночке подпускающих собаку вплотную. Норма — три-четыре куропатки в день, не больше, а потом можно и посидеть, слушая, как скликаются, «чиликают» куропатки и где-то невдалеке, в ярко-зеленом картофельном поле, вновь собираются выводком.
Иногда Лада встает по русаку. Их очень много здесь на полях, и они мешают охотиться на куропаток — горячат и сбивают собаку. Когда подходишь к остановившейся над зайцем собаке, очень хочется рассмотреть лежащего на гладком поле русака, но он так плотно прижался к земле и так искусно замаскировался, что разглядеть его никогда не удается. Потом, в десяти шагах, как будто из-под земли вырастает огромный русак и спокойно, не торопясь, катится по полю. Ладе очень хочется поскакать за длинноухим, она дрожит от волнения и провожает зайца горящими глазами. Но бежать нельзя, Лада это знает и покорно идет за мной к деревне, где ее ждет Кармен и сытный завтрак.
* * *
Нам с товарищем по охоте, художником Платонычем, не дают покоя чибисы. Они сбились в огромные табуны, кормятся на вспаханных полях и не подпускают ближе 100 метров. А очень хотелось бы взять хотя одного, строгого и жирного перед отлетом, хохлатого красавца. И вот сегодня мне повезло.
Мы возвращались с охоты на куропаток и увидели стаю чибисов на молодом озимом поле. Я приблизился к ним метров на 80 — ближе не подпускали. Пришла мысль — попробовать двухнулевкой. Перезаряжаю левый ствол и тщательно прицеливаюсь в крупного старого чибиса, стоящего на кочке. После выстрела он подпрыгивает и, распластав крылья, остается на месте. Только одна дробинка попала в шею, около головы.
Когда я подходил к лежащей птице, на меня, совсем близко, налетел второй чибис и стал кружиться над убитым. Стреляю — и второй хохлач падает рядом с первым.
* * *
Имеет ли коростель хищнические наклонности? Способен ли он уничтожить гнездо мелких птиц, найдя его на лугах? Этот старинный спор между натуралистами удалось разрешить сегодня. В желудке убитого старого коростеля мы обнаружили косточки задних лапок довольно крупной лягушки и расклеванный череп птенца желтой плиски.
Раньше мне не раз приходилось встречать коростелей около разоренных гнезд мелких птиц и находить птенцов с расклеванными головками. Сегодняшнее вскрытие коростеля наглядно подтвердило, что этот луговой бегун не прочь поразбойничать и полакомиться мясом.
* * *
Сегодня на болоте встретил местного охотника Ваню. Это очень интересный охотник-фантазер. С охоты он обычно возвращается без дичи и рассказывает фантастические истории об улетевшем из рук дупеле, сбитом с первого выстрела, или о пропавшей «качке» (так здесь называют кряковую утку. — Авт.), упавшей после выстрела камнем на чистое место и «как будто провалившейся сквозь землю».
Мы сели отдохнуть около заросшего тростником озерка. Ваня рассказал о своей собаке, которая была «как ваша Кармен, только уши покороче да хвост крючком». Эта собака была очень «умна», качала в люльке Ваниных детей, учила их ходить, «поддерживая сзади», а зимой на охоте подползала к тетеревам в лунках и ловила их живьем. Тут Ваня вскочил и стал показывать, как подползала собака, как оглядывалась на хозяина, и, увлекшись, продемонстрировал, как собака «грозила ему лапой», если он недостаточно осторожно шел за ней.
— Вот это была собака! — заключил Ваня свой рассказ. — Сколько я с ней тетеревов наловил, и не сосчитать. А ведь вы знаете, что зимой очень трудно убить тетерева, его никак не пробьешь дробью. Я один раз тридцать зарядов всадил в петуха и только тогда убил. Есть же этого тетерева не пришлось — он был так нашпигован дробью, что можно было все зубы поломать — так и выбросили мы его.
Во время рассказа из тростников выбежала болотная курочка и, вскочив на кочку, стала нас рассматривать. Моя «норма отстрела» была выполнена, и я указал Ване на курочку. Он долго целился в нее из своей одностволки, потом неожиданно опустил ружье и, повернувшись ко мне, таинственно прошептал: «Разве рискнуть?» — и вновь поднял ружье. Но курочка не стала дожидаться, когда Ваня «рискнет», и исчезла в тростниках...
* * *
Сегодня мы уезжаем в Москву. Жаль расставаться с этим прекрасным краем непуганой дичи, с его дремучими лесами, широкими полями, с болотами и речками — словом, с его девственной, не тронутой руками человека, природой, в общении с которой мы чудесно отдохнули и набрались новых сил. Через год мы обязательно вернемся сюда для новой охоты и новых наблюдений за жизнью многочисленных обитателей Западной Белоруссии.
