Канивец В.
Каждое утро в одно и то же время я слышал: она прыгала на крышу (я жил в чердачной комнате) и, легонько царапая острыми коготками по железу, пробегала к моему окну. Секунда тишины, и она солнечным бликом летела на ветку сосны.
Перепрыгнув на сук, она вытирала лапкой умытое росой лицо и чопорно прихорашивалась.
Если в это время я подходил к окну, она окидывала меня игривым взглядом своих острых глаз-янтаринок и, цокая, как танцовщица кастаньетами, взмывала на верхушку дерева. Оттуда она летела, распушив хвост, на ель, а с ели, как в воду, ныряла в густую листву орешника.
Назад она возвращалась другим путем, так как в зубах у нее были сорванные вместе с зеленой кожурой орешки. Она пробегала по забору, с забора спускалась на землю и, в два прыжка перемахнув дорогу, скрывалась за дюнами. Я догадывался, что дупло ее где-то недалеко. Мне хотелось посмотреть, где она живет, но она, заметив, что я слежу за нею, сердито цокая, начинала путать следы, и я оставил ее в покое.
...В ту ночь море грохотало так, будто там из пушек били. Сосны скрипели, натужно стонали. А та сосна, что стояла у моего окна, так качалась, что ветки ее чиркали по стеклу.
К утру ветер немного утих, и я чуть свет пошел к морю: шторм выбрасывал на берег вместе с водорослями крупицы янтаря, и я торопился, чтобы меня кто-нибудь не опередил.
Дачу мою от моря отделял только сосновый бор, узкой лентой тянувшийся вдоль берега по невысоким дюнам. Да, такой бури давно не было: я впервые за шесть лет жизни на даче видел вырванные с корнем могучие сосны.
Осматривая одну из поваленных сосен, я вдруг увидел: под веткой, вдавленная в песок, лежала моя знакомая белочка. Сердце защемило. Я решил взять ее и похоронить во дворе, под той сосной, на которой она всегда умывалась росой и веселым цоканьем приветствовала меня. Я поднял ветку, взял ее в руки и почувствовал: в ладонь мою — тук-тук, тук-тук... Сердце! Я прижал этот маленький пушистый комочек к уху. Да, это билось сердце — билось тихо, слабо, но с той упорной настойчивостью, с которой птенец стучит по скорлупе яйца, силясь вырваться на свет божий.
Я кинулся к морю и, осторожно смочив белке головку, положил ее на влажные, мягкие водоросли. Стал на колени, приложил ухо: сердце стучит чаще, чаще... Вдруг по всему тельцу ее пробежала такая судорога, будто она продрогла, и тусклая янтаринка глаз чуть приоткрылась.
Я дал ей вволю надышаться живительным морским воздухом, потом положил в полу пиджака и унес к себе.
В то время у меня был отпуск, и я ухаживал за своей белочкой, как за ребенком: вливал пипеткой сквозь острые стиснутые зубки молоко в рот; каждое утро выносил к морю и клал на водоросли: мне почему-то казалось, что в их запахе есть что-то целебное для нее. И белка стала оживать. А когда она съела первый орех и я, подхватив ее, хотел приласкать, она, сердито цокнув, оскалила свои острые зубки.
Пока белка болела, я делал все, чтобы потом, поправившись, она чувствовала себя в моей комнате удобно и хорошо. Когда лесники убирали поваленные бурей сосны, я попросил, чтобы они аккуратно выпилили то место, где было дупло. Они сделали это. Я притащил метровую колоду в комнату и поставил в углу. Увидев свое дупло, белка радостно цокнула и вдруг, точно вспомнив, что произошло, воткнулась головкой в лапки и тоненько-тоненько пискнула. От этого жалобного, беспомощного писка у меня сердце дрогнуло. Мне хотелось утешить ее, и я положил перед ней несколько ореховых зерен. Но она, продолжая изредка попискивать, даже голову не подняла. Чтобы не стеснять ее — вначале она при мне не брала орехов, — я вышел из комнаты.
Часа два я сидел у моря, но когда вернулся — застал белку в той же позе. Правда, она уже не пищала и дышала ровно, точно спала.
Поправлялась белочка медленно. Даже в то время, когда она начала бегать и перебралась из окна в свое дупло, ее продолжали мучить какие-то странные судороги. Во сне она жалобно пищала, и я брал ее на руки, дул на нее, выносил к морю. Судороги у нее проходили. В эти минуты она с радостью принимала мои ласки. Ее острые глазки блестели мягко, благодарно.
Прошла осень, выпал первый снег. Комната моя не отапливалась, и нужно было переезжать в город. Что же было делать с белкой?
После долгих раздумий я решил выпустить ее на волю. Я думал: там хоть будет ей голоднее, зато вольнее. К тому же я решил поставить за окном ящик с орехами.
Вместе с дуплом — в руки она не давалась — я вынес ее во двор и оставил там. Пришел через час — белки нет. Я грустно — жаль было расставаться — и в то же время облегченно вздохнул.
Вечером, едва я зажег свет, на крышу что-то бухнуло. Сердце мое точно замерло, как бы прислушиваясь к легкому царапанью ноготков по крыше. Я кинулся к окну, распахнул его. Белка переметнула с крыши на сосну и, увидев меня, радостно цокнула.
— Что — холодно? — спросил я.
— Цок! — ответила она и так зябко тряхнула лапкой, будто сказала: «Очень».
— Орешков хочешь?
Она тряхнула головой, ответила:
— Цок!
Я взял горсть орешков, высыпал во двор и отошел от окна, чтобы не смущать белку. И вдруг — цок! Она — на окне. Еще — цок! — и ее глаза-янтаринки радостно блестят в дыре дупла.
Я решил сделать так: если она утром убежит, то привяжу дупло к сосне — и пусть она там живет. Оставив окно открытым, лег спать. Просыпаюсь — белочки нет. Я взял у соседей лестницу, забрался на сосну, поднял туда веревкой ее домик и привязал у той ветки, где она умывалась, чтобы она сразу же заметила его. Возле окна прибил ящик и насыпал туда орехов.
Дней пять я не появлялся на даче; в воскресенье же поехал с утра.
Вдоль забора дачи был узкий тротуар из кирпича. Кирпич был истерт и побит, а потому шаги (особенно, когда деревья сбрасывали листву) слышались далеко. Чтобы белка не узнала меня издали — она точно угадывала мои шаги, — я зашел к даче со стороны моря. Я старался идти так, чтобы под ногой не хрупнуло, и все-таки не успел выйти из лесу, как услышал радостное:
— Цок! Цок-цок!..
Солнечный блик выметнул из дупла и, цепляясь за припорошенные снегом жидкие ветки сосен, понесся мне навстречу, оставляя за собой хвост снежной пыли.
Весь день белочка радостно цокала возле меня, «залетала» в комнату, но, как только я делал попытку приласкать ее, она опрометью кидалась в сторону. Я понял: она привыкла к моим заботам о ней — и только... Но когда вечером, закрыв окно и заперев дверь, я стал уходить к станции, она с возмущенным — не с жалобным, а именно с возмущенным — цоканьем кинулась по деревьям вслед за мной.
— Что — скучно одной? — спросил я, останавливаясь у ветки, на которой она сидела.
Она молча и как-то настороженно пугливо смотрела на меня.
— А если ты уж так любишь меня — иди сюда, ну? — протянув ей руку, сказал я. — Поедем в город.
— Цок! — сердито тряхнула она головкой. — Цок!
— Тогда живи одна, — сказал я и пошагал дальше.
Она вновь кинулась за мной и зацокала еще более сердито и возмущенно. Что было делать? Оставить ее? Но я видел, что ей трудно. Забрать в город? Но — как: она ведь не дается в руки.
Долго я раздумывал, как лучше поступить. Потом сделал так: вернулся, снял дупло с сосны и занес его в комнату. Когда же она, радостно цокнув, невесомой пушинкой пролетела в него, я завязал дыру марлей — чтобы не задохнулась — и, поймав попутную машину, повез ее в город.
Всю дорогу она даже голоса не подала, будто ее там и не было. А когда она стала носиться по моей городской квартире так, точно и родилась там, я понял: в сердечке этого чопорно-гордого зверька теплится какая-то искорка привязанности ко мне... Я не ошибся: эта искорка разгоралась все больше и больше, и кончилось тем, что белочка стала ручной и ласковой, как котенок. Хотя я устроил ей колесо, чтобы она могла разминаться и натащил в комнату всякой чепухи, вплоть до сосновых веток и морских водорослей, чтобы хоть немного чувствовался дух леса и моря, она, как только я уходил на работу, садилась на окно и не двигалась с места до моего возвращения. Но только я открывал дверь, как она солнечным бликом неслась с окна через всю комнату мне на грудь. И цокала, терлась, пищала, ошалело носилась по комнате. Я смотрел на нее, и мне казалось: еще миг, еще одно движение — и ее маленькое сердечко не выдержит, разорвется от любви...
Подошла весна. Мы вновь перебрались на дачу. Я поставил дупло в том же углу, а в окне вынул нижнее стекло, заделал его фанерой и прорезал дырку, чтобы белочка могла в любое время уйти из комнаты и вернуться обратно.
На первых порах она никуда не выходила, а только подолгу сидела на окне и нервно вздрагивала от каждого шороха. Тогда я стал брать ее на прогулки с собой. Она сидела у меня на плече или бегала вокруг, и мы подолгу гуляли в лесу. В одну из таких прогулок с верхушки сосны вдруг донеслось требовательно-призывное:
— Цок!
Белка вздрогнула, порхнула наземь и, сыпя желтой шелухой сосновой коры, вихрем понеслась на этот зов...
