Петухов Н. Г.
Говорят, что охотники врут и что никто не врет так, как охотники. Известная доля правды в этом есть. Я много раз переживал неприятное чувство, когда, возвратившись домой, должен был сознаться, что ничего мной не взято, и выслушивать насмешки. В таких случаях даже у правдивого человека в голове начинают складываться полуоправдания — вальдшнеп после выстрела пошел книзу, в темноте его найти не удалось; раненая утка нырнула и затаилась в траве; подстреленная лисица ушла в нору.
И в то же время, как ни способен врать и выдумывать охотник, он никогда не сумеет выдумать так, как это бывает иногда в охотничьей действительности. Мне хочется привести здесь в качестве примеров три таких случая. Один произошел лично со мной, другой с моим товарищем, на моих глазах. О третьем случае мне рассказал охотник, с которым он произошел и которого я знал десятки лет.
...Мы охотились на зайцев с гончими километрах в сорока-пятидесяти на восток от Москвы. Была поздняя осень, выпал первый снег. Мне не везло — заяц, шедший на меня, был перехвачен другим охотником. Начиналась вторая половина дня. Гон ушел далеко, и гончих почти не было слышно. Разошлись и мои спутники. Я пошел вперед, придерживаясь гона. Еловый лес кончался, показалась неширокая, уходящая вправо и влево поляна. С этой и с той стороны ее, в том месте, где я вышел, росли группами не очень крупные сосны. Когда я подходил к поляне, с сосны сорвался глухарь и полетел в глубь леса. Я остановился и стал смотреть ему вслед. И в этот самый момент влево от себя я увидел летевшего ко мне через поляну другого глухаря. Казалось, будто глухари цепочкой летели друг за другом... Глухарь сел буквально надо мной, шагах в восьми-девяти по вертикали, на толстый, выдавшийся вперед сосновый сук, но сел так, что его голова и передняя часть туловища были закрыты суком; тот же сук закрывал и меня от него. Я мог видеть только заднюю половину туловища и хвост. Опытный охотник не стал бы так играть счастьем, как играл я. Ружье было заряжено третьим номером дроби, а мне говорили, что глухаря можно стрелять только более крупным, первым номером. И вот, стоя под глухарем, я разрядил и вновь зарядил ружье и только тогда выстрелил. Глухарь сорвался с дерева и, окутанный святящимся облачком снега, упал в кучу бурьяна. Почти не сознавая того, что делаю, я стал стрелять, сзывая своих спутников. И это понятно: глухарь — самая ценная добыча из лесных птиц в наших краях. Кроме того, что был мой первый глухарь.
Другой случай произошел тоже осенью. Снега еще не было, стояли теплые влажные дни, какие бывают обыкновенно перед наступлением морозов. Лист еще почти весь оставался на деревьях. Мы опять охотились целой компанией, и тоже недалеко от Москвы. За день было взято шесть или семь зайцев. Когда мы стали сзывать гончих, послышался выстрел и веселый голос одного из наших охотников. Оказалось, что он убил куницу самца, вышедшую на него по земле в двадцати-двадцати пяти шагах. Это был крупный великолепный зверь, с маленькой хищной мордочкой, с горлышком немного бледнее яичного желтка, с легким розовым оттенком, с короткими толстыми тупыми лапками, с той особенной окраской меха, в которой основной коричневый тон переходит в серо-синеватый. И подумать, что за куницей охотник-промышленник готов ходить чуть ли не неделями, прослеживая ее, когда она идет поверху по деревьям, чуть оставляя след внизу. А тут куница сама по земле выходит и останавливается перед охотником.
Почти всю свою жизнь я был близок с одной крестьянской семьей, жившей километрах в пятидесяти-шестидесяти от Москвы и, как ни казалось бы это странным, годами добывавшей себе средства к жизни исключительно охотой. Главный доход давала ловля кротов, с весны по осень, и стрельба лисиц зимой. Были года, когда три брата за сезон брали больше сотни лисиц, выходя на первое место по Московской области. Прекрасные стрелки, они настолько изучили привычки и повадки зверя, что, раз след был найден, лисица почти наверняка оказывалась убитой. Кроме лисиц, изредка попадались куницы, последнее время стали попадаться еноты. Остальная дичь, в том числе зайцы, в расчет не шли и служили для еды. Однажды, во второй половине зимы, один из братьев не очень далеко от дома окладывал лисицу. В окладе, кроме лисицы, оказался волк, который тут же и был убит. Это был крупный взрослый зверь весом более четырех пудов. И это произошло почти под Москвой, там, где о волках в течение многих лет и не было слышно.
Если на охоте бывают удивительные удачи, то бывают и неудачи.
Но мне хочется остановиться не на случаях удачи или неудачи, взятых порознь и отдельно друг от друга, а на таком случае, когда они сошлись и объединились, заставив меня пережить всю смену настроений от отчаяния до восторга. Со стороны для не охотника такая острота переживаний может показаться преувеличением, а, между тем, оно именно так и было.
Я решил в ту ночь отправиться на глухарей. Место тока я не знал, на глухариной охоте никогда раньше не бывал, и со мной должен был пойти наш хозяин-крестьянин, особенность которого заключалась в том, что он был одноруким. Другая рука была потеряна на войне. И, тем не менее, Степан, стоя, прекрасно правил лодкой, хорошо стрелял и легко свертывал самокрутку.
Мы вышли из дома рано и пришли на место задолго до начала тока. Лес состоял из высоких, просторно стоявших сосен. На земле лежал моховой покров, подход к глухарю обещал быть легким. Ночь была темной. На небе, там, где расходились верхушки сосен, неярко светили звезды. Мы легли под деревом, положив сумки под голову. Степан вскоре заснул, я же не спал и вслушивался в тишину ночи. Изредка, когда проносился легкий порыв ветра, сосны наверху начинали скрипеть сучьями, словно что-то передавали друг другу. Звуки токующей птицы первый услышал я. Я не слыхал их раньше и понял, что это они лишь по описанию. Сначала следует редкий, легкий звук, как бы удар палочкой по дереву, затем отдельные звуки не то шуршания, не то трения, все больше учащающиеся, и, наконец, тот же звук шуршания и трения, но более сильный, напряженный и длительный.
Через некоторое время песня повторялась. И в том, что она была так несложна, так мало слышна, так бесконечно интимна, скрывалась ее непередаваемая мощь и необыкновенное очарование. Лес открывал в ней, казалось, одну из своих величайших тайн.
Я разбудил Степана. Он прислушался и подтвердил, что это действительно токует глухарь. Мы стали подскакивать, осторожно, избегая риска, делая не более двух-трех шагов зараз под последнее колено песни. Подход, как мы и думали, оказался легким, ноги ступали, как по ковру. Сосновый лес стал кончаться. Появились группы елок. Мрак рассеивался. Мой спутник отстал, пустив меня идти вперед. Звуки песни приближались. Я мучительно всматривался в верхушки деревьев, но ничего не видел. Последняя сосна осталась позади. Передо мной стояли невысокие, сбившиеся в кучу елки. Песня продолжала повторяться, с неравными промежутками, тихая, словно ушедшая в себя. Надо было идти куда-то дальше, но куда — я не мог понять. И вдруг, подняв глаза, я увидел глухаря над собой. Он сидел на половине невысокой елки, как бы в темной пещерке среди начинавшей бледнеть от рассвета хвои. Это был молодой, некрупный петух, может быть только впервые певший свою весеннюю песнь. Оттого она и была так тиха и робка. От дула ружья до глухаря оставалось не более шести-семи шагов. Весьма возможно, что мой выстрел его бы разбил.
Я стал под песню поднимать ружье, но уже было поздно. Глухарь заметил движение и сразу оборвал песню. Сильным взмахом крыльев он слетел с ветки, пролетел, поднимаясь кверху, среди деревьев и скрылся. Почти бессознательно я выстрелил ему вслед...
Скверное, тяжелое чувство залило грудь. Обида на судьбу — почему глухарь, мой первый глухарь на току, сидел так, что я не мог его увидеть издали; обида на самого себя — почему я вышел из-за сосны, не выждав еще двух-трех песен, чтобы как следует разглядеть глухаря, — все это заполняло и сверлило мозг. Подход, поиски, обнаружение глухаря рядом с собой, его взлет с назойливой ясностью повторялись в сознании, отбрасывались и вновь повторялись.
Подошел Степан. Он был слишком охотником, чтобы не чувствовать разочарования после пережитого напряжения, и слишком деликатным, чтобы сказать мне что-нибудь неприятное. Волнуясь и повторяясь с ненужными подробностями, главным образом чтобы хоть несколько оправдать себя, и даже не столько в его, сколько в моих собственных глазах, я стал рассказывать происшедшее. Он слушал, изредка поддакивал, но факт оставался фактом. Глухарь улетел, и я не сумел его взять. Надо было возвращаться на остановку.
И вот в этот самый момент, когда все казалось таким непоправимо потерянным, я услышал вдали песнь другого глухаря.
Я сказал Степану, но он не верил, думая, что я себя утешаю, И действительно, должно быть натянутые нервы обостряли мой слух. Внутри все изменилось. Упадок и разочарование исчезли, человек сжался и слился с целью. Я бросился вперед.
Чтобы подойти к глухарю, мне пришлось вернуться в сосновый лес и взять левее, чем мы шли до сих пор. Забыв об осторожности, едва прислушиваясь к звукам песни, я почти бежал и незаметно для себя оказался на опушке. Передо мной была небольшая низинка с пожелтевшей травой и с торчавшими из нее желтыми сухими стеблями. Впереди и влево уходила вдаль свежая порубка с голыми, не успевшими обрасти, пнями. За низинкой и правей порубки начинался ряд высоких сосен. На второй сосне слева, на высоте в полтора-два человеческих роста, я увидел токовавшего глухаря и замер. Туловища птицы видно не было. Видна была слева от ствола только одна голова, но какая голова! — пепельно-черная, с красными бровями, громадная, чуть ли не четырехугольная, с вставшими от напряжения перьями на маковке и торчащей прядью у подбородка. Глухарь пел песню за песней, не останавливаясь, захлебываясь, качаясь, не видя и не слыша ничего. Это была уже не робкая, нащупывающая песнь первого глухаря. Петь с такой мощью и страстью мог только старый, окончательно растоковавшийся глухарь.
Солнце взошло, обливая своими лучами лес и порубку и золотя кору сосен. Я стоял совершенно на виду, сделав ту же ошибку, что и в первый раз, не приняв во внимание, что по песне глухарь кажется дальше, чем он есть на самом деле. Но менять что-либо было уже поздно, критический момент был близок. Глухарь мог каждую минуту кончить токовать и слететь на землю, к глухарке. Два раза я поднимал под песню ружье и два раза опускал его, чтобы успокоиться. Наконец раздался выстрел, и громадная черная на солнце птица вырвалась из-за дерева, бросилась к ближайшему пню и забилась, уткнувшись в землю... Как потом оказалось, глухарь весил около 14 фунтов — это был самый крупный глухарь, который когда-либо был убит мной или на моих глазах.
Сияло солнце, искрился утренний воздух над порубкой, вставал роскошный сосновый бор с зеленым моховым подножием. В соседнем болоте блеял бекас, кричали, пролетая над озером, утки, звенел кроншнеп, в лесу трещали дрозды. Первая неудача казалась уже только необходимым вводным эпизодом, чтобы ярче оттенить торжество конца...
