Потемкина В.
I
Мы не виделись с Сергеем много лет. Тогда, в Севастополе, это был тонкий и длинный юноша, со строгим острым профилем и прямым пристальным взглядом темных глаз. Движения его были быстрыми и легкими. На худощавом лице вспыхивал чуть заметный румянец.
Мы дружили. Может быть, эти отношения переросли бы во что-то большее, но я уехала из Севастополя, потом началась война, и мы потеряли друг друга, казалось, навсегда.
И вот теперь вечером, у меня дома, сидит седеющий человек с лицом, изрытым глубокими морщинами. Прежний Сережа проглядывает лишь в глазах, особенно когда они улыбаются.
— Знаешь, — говорит он, — я стал ниже ростом.
— Ну этого не может быть!
— Все бывает... — говорит он, задумчиво помешивая ложечкой чай. — Все зависит от жизни...
— Сережа, почему ты не женат?
Он поднимает на меня добрые глаза.
— В Севастополе я любил одну девушку... А потом фронт... Был тяжело ранен. Первое время ходил на костыле, с палочкой. Когда меня ранило, пять дней лежал без сознания. Вот тогда и пропала твоя фотокарточка... И письмо. Твое первое и последнее письмо. Оно всегда было со мной. Помнишь?..
Он закрыл глаза и стал наизусть читать мое письмо. Я слушала с удивлением. Я ничего не помнила.
— Сережа, но не может быть, чтобы из-за этого...
— Все может быть... — невесело усмехнулся он. — Ты же знаешь, я предан и верен, как одна удивительная собака, о которой я тебе расскажу сейчас. Перед войной я работал в Севастополе, на одном строительстве. Требовалось срочно привезти кирпич, и я отправился с колонной автомашин в Керчь. Дело было осенью. На дорогах лежала въедливая известковая пыль. Пока добрались до Керчи, и люди, и машины покрылись плотной белой пеленой. Но вот, наконец, и гора Митридат. Миновав ее, выехали к кирпичному заводу.
Людей я разместил в поселке, машины поставил возле кладбищенской ограды и, покончив с делами, вошел в ворота кладбища, под тень старых печальных кипарисов. После дня, наполненного зноем и горячей сухой пылью, тело отдыхало в прохладе. Но человека на кладбище всегда охватывают грустные мысли. Я шагал по ровной кипарисовой аллее и думал о смысле жизни. И о тебе думал, о нашей так внезапно оборвавшейся любви...
И вдруг из-под кустика туи выскочил молодой веселый пес. Трудно разобрать, какой он был породы. Черная густая шерсть свалялась клочьями и была сплошь усеяна репьями и колючками. Пес при виде меня в нерешительности остановился. Видно было, что ему и очень хочется подойти к человеку, и в то же время он боится. На всякий случай вильнул хвостом, похожим на ветку репейника, и коротко, вопросительно тявкнул. Я позвал его. Он еще раз приветливо помахал хвостом, но не подходил. Из-за кустов вышел старик с лопатой — кладбищенский сторож.
— Какой породы? — спросил я, указывая на собаку.
— А кто ж его знает... Кто говорит — черный сеттер... А один старичок определил по лапам — перепонки вишь на них — ньюфаундлендскую породу. Остров такой есть Нью-Фаундленд, где-то у Северной Америки, может слышали? Так там этих собак разводят для плаванья и чтоб людей спасали, утопающих.
— Он что же, так и живет на кладбище?
— Так и живет. Я кормлю, конечно. Жалко ведь животное, А песик хороший, ласковый.
— Откуда он здесь у вас?
— Вот могилку, видите? — старик указал на боковую аллею.
Мы прошли несколько шагов, и передо мной вырос простой деревянный крест и ничем не украшенная могильная насыпь.
— Верно, уж полгода прошло, как похоронили тут одного охотника. Одинокий был человек, бобыль. Провожали его только знакомые да собака со щенком. А как разошлись все, осталась одна собака. Легла на могилку и лежит, ну а щенок молодой, конечно, бегает вокруг, резвится. Звали ее с собой дружки хозяина, тоже охотники, а она не пошла. Так, смотрю, день лежит, два; на третий подхожу, а она уж вытянулась, не дышит. Рядом щеночек сидит, повизгивает. Жаль мне его стало, ну взял в хату.
— Как его зовут?
— Рэкс.
Услышав свое имя, Рэкс поднял ухо и ласково взглянул на сторожа.
Меня поразила история его матери. Может быть, сын унаследовал от нее эту неистребимую способность любить человека и быть преданным ему в жизни и смерти?
— Продайте его мне, — попросил я.
Старик покачал головой.
— Продавать не буду. А если пойдет к вам — берите.
— Рэкс, Рэкс! — позвал я и похлопал себя по колену.
Пес опять поднял ухо, открыл пасть, словно улыбнулся, сидя помел хвостом землю, но не двинулся с места.
— К чужому не пойдет, — сказал старик. — А вы что приезжий?
Я рассказал ему о себе, о том, что на несколько дней приехал в Керчь и собираюсь искать ночлег.
— У нас в хате довольно места. Живем вдвоем со старухой. Только удобно ли вам будет? Многие ведь смущаются кладбища.
— Почему же?.. Мне тут нравится, — ответил я.
Мы вернулись к воротам. Рэкс следовал за нами. Он уже перестал интересоваться мною. Его больше занимали запахи и шорохи земли, мышиные норки, упавшая сухая шишка кипариса. Он то и дело нырял среди могил.
Скрытая высокими кустами желтой акации, почти к самой ограде прилепилась сторожка — выбеленный домик под черепицей. Тут же стояла скамья, стол, покрытый клеенкой, несколько стульев. Если бы не грустный запах умирания, господствующий над всем вокруг, можно было бы чувствовать себя, как на даче.
Жена сторожа встретила меня приветливо, и я решил остаться здесь.
По вечерам, возвратясь после хлопотливого дня, я с удовольствием отдыхал в прохладной тени кипарисов и, втайне от сторожа, занимался дрессировкой Рэкса. В грудном кармашке у меня всегда лежал сахар. Рэкс уже поджидал. Я садился, хлопал себя по колену и говорил:
— Рэкс! Ко мне!
И Рэкс, мотнув хвостом, мчался, вскакивал ко мне на колени, ставил передние лапы на мои плечи и тут же получал кусочек сахару. Вообще он проявлял сообразительность. Иногда даже казалось, что он понимает человеческую речь. Я привязался к нему за эти дни, и мне очень хотелось увезти его с собой.
В день отъезда, поблагодарив сторожа за гостеприимство, я спросил:
— Ну так как же насчет Рэкса? Не отдадите?
— А это уж, как он сам захочет. Пойдет к тебе — бери, — улыбнулся старик, вероятно вспомнив мою первую неудачную попытку.
— Хорошо, — сказал я и, попрощавшись, пошел к стоящим за оградой машинам с кирпичом.
Я сел в кабину, обернулся к воротам, похлопал себя по колену и крикнул:
— Рэкс! Ко мне!
Пес обрадованно метнулся вперед, мгновенно вскочил на подножку машины, затем ко мне на колени и положил лапы на плечи, усиленно дыша прямо в лицо.
— Ну, если так... — сказал пораженный сторож, — тогда что ж... Бери.
— Спасибо!
Шофер включил скорость, я поспешно захлопнул дверцу, и мы поехали. За нами двинулись остальные машины.
Рэкс сидел у меня на коленях. Он смотрел через стекло на пробегающие дома и деревья. Кажется, это его не очень интересовало. По временам начинал проявлять беспокойство, и тогда я гладил его голову, и он успокаивался. Через полчаса он начал громко зевать. Я расстегнул комбинезон, засунул морду и передние лапы Рэкса, насколько они могли поместиться, за пазуху, и вскоре он заснул.
Вдруг я почувствовал, что все мое тело, особенно грудь, начало зудить. Стараясь не мешать водителю, я почесывался то там, то здесь. Но зуд не прекращался; я понял, что в шерсти Рэкса обитали не только репьи и колючки...
Наконец я не выдержал и велел шоферу остановиться, сказав, что поеду в конце колонны. Мы свернули на обочину и переждали все машины. Когда миновала последняя, я вышел, снял с себя комбинезон, майку, хорошенько вытрусил их. Рэкса привязал в кузове на кирпичах. Теперь можно было спокойно продолжать путь.
По прибытии в Севастополь я узнал на работе, что мне надо срочно выехать на несколько дней в Евпаторию. Сказав, что скоро вернусь, я взял Рэкса и побежал домой.
Мама при виде пса всплеснула руками.
— Собака? Этого еще недоставало!
— Мамочка, это Рэкс, он удивительно способный. Только у него блохи... Ужасно много блох... Я прошу тебя... Я на несколько дней уеду, а ты...
— Сережа, я выгоню тебя вместе с твоей собакой.
Мама на этот раз была непоколебима.
— Ну хорошо, я потом кому-нибудь отдам его, но пока... Хоть где-нибудь во дворе... Умоляю тебя! Я тороплюсь, — и я убежал, оставив Рэкса в прихожей.
В Епатории я задержался на целую неделю, на обратном пути меня мучила тревога: что-то с Рэксом? С замирающим сердцем нажал кнопку звонка. Мне открыла мама.
— Как Рэкс?
Мама загадочно улыбнулась.
— Посмотри...
Я вошел в комнату и ахнул. То, что предстало моим глазам, трудно описать. На коврике перед маминой постелью лежало какое-то страшное уродливое существо. При виде меня существо помахало странным тоненьким, как прутик, хвостом.
— Я остригла его. Ножницами, — сказала мама, торжествуя.
Рэкс был страшен, как собака Баскервилей.
— Теперь у него ни одной блошки. Я вымыла его с мылом, в корыте.
Рэкс подошел ко мне. Со смешанным чувством жалости и отвращения я погладил его по неровно выстриженной спине...
II
Прошел год. Рэкс из долговязого, немного суетливого подростка превратился в стройного пса с чувством собственного достоинства. Шерсть его отросла, стала шелковистой, блестяще-черной, волнистой. На груди белело маленькое пятнышко. Уши были так длинны, что перед кормлением мама скрепляла их на затылке прищепкой для белья; иначе они опускались в миску с едой.
Каждый день я часа полтора занимался дрессировкой Рэкса. Выучил его по команде садиться, ложиться, ходить без поводка «у ноги», подавать голос. Иногда мама прятала куда-нибудь подальше свои домашние туфли и потом спрашивала собаку:
— Где же мои туфли?
Он начинал искать по всей квартире и непременно находил.
Свободное от работы время я обычно проводил с книгой, в сквере, напротив нашего дома. Рэкс был со мной. Иногда, особенно если книга оказывалась интересной и мне не хотелось возвращаться, а Рэкса пора было кормить, я говорил ему:
— Домой! Кушать!
Рэкс бежал к дому, садился на крыльцо и начинал лапой скрести дверь. Мама открывала и кормила его.
Постепенно я стал приучать его к охоте. Мы ходили на перепелов и куропаток. Иногда, во время перелета уток, отправлялись на Сиваш. Летом и осенью с Рэксом было труднее. Степь покрывалась сухой колючей травой, а у него от нью-фаундлендских предков на лапах между пальцами были остатки перепонок, покрытые подшерстком. Колючки набивались между пальцами, так что к концу дня ноги начинали кровоточить. И вот я придумал защиту от колючек — сшил ему бахилы. Он скоро понял их благотворное действие: придя в степь, сразу же опрокидывался на спину и подымал кверху все четыре ноги. Я надевал на них бахилы из плотного материала, и мы шли дальше.
По выходным дням мы гуляли на Приморском бульваре, Рэкс очень любил воду и мог без конца плавать. Подходили знакомые, любовались собакой, ее красотой и сообразительностью. Я бросал далеко в воду палку или мячик. Рэкс с азартом плыл и приносил их мне. Шутя, я говорил, что Рэкс не только выполняет мои команды, но и умеет считать, знает все четыре действия арифметики. Я спрашивал его:
— Рэкс, сколько будет дважды два?
Он поднимал голову, внимательно смотрел на меня своими темными умными глазами и затем четыре раза отрывисто подач вал голос.
— А сколько будет, если к четырем прибавить три?
Рэкс лаял семь раз, и мои знакомые бывали потрясены. Потом я протягивал руку с часами.
— Который час, Рэкс?
Он смотрел и пролаивал в ответ часы и минуты. Конечно, я подбирал такое время, чтобы Рэксу пришлось лаять не очень долго. Делалось это совсем просто. Разумеется, Рэкс не знал ни циферблата, ни таблицы умножения. Просто в это время я незаметно делал знак пальцами. На каждое движение пальцев он лаял один раз. Я делал пять движений — он пять раз лаял. Это было достигнуто дрессировкой при помощи сахара.
Однажды я задержался на Приморском бульваре, Рэксу пора было обедать, и я решил послать его одного.
— Домой! Кушать! — крикнул я ему. Рэкс внимательно посмотрел на меня. — Домой, домой, кушать! — повторил я.
Рэкс затрусил по аллее. Расстояние было не близким. Но он нашел дорогу и, пообедав, вернулся ко мне.
С тех пор я часто посылал его домой. Иногда, когда мне нужно было от него избавиться, я писал маме, чтобы она не пускала его назад, и вкладывал записку в его ошейник. В таких случаях Рэкс, прибежав домой, садился, поднимал голову и коротко лаял до тех пор, пока не вынимали записку. Тогда он успокаивался.
III
Началась Отечественная война. Мама уехала к родственникам на Кавказ, а я — добровольцем во флот. Меня направили в дивизион торпедных катеров пулеметчиком.
Надолго заперев двери своей квартиры, я взял Рэкса, и мы отправились на базу.
Каждый раз, когда я уходил в море, Рэкс провожал меня. Возвращаясь, я всегда находил его на пирсе.
Ружейной стрельбы Рэкс не боялся. На него плохо действовали лишь артиллерийские обстрелы и налеты с воздуха. Но, говорят, храбр не тот, кто ничего не боится, а тот, кто умеет не показывать свой страх. Рэкс не оставлял меня при самых сильных бомбежках.
Наступило тяжелое время — противник прорвал укрепления Перекопа и ворвался в Крым. Пришлось часть плавсостава снять с кораблей и направить на сушу, в морскую пехоту. Наши черные морские шинели были заменены серыми армейскими, бескозырки — пилотками; внизу оставались бушлаты и тельняшки. Впрочем, и бескозырки всегда были с нами, и, как ты слышала, наверно, в атаку морская пехота шла именно в них. Ну, дали мне родного «максимушку», и началась погрузка на машины. Рэкс рвался ко мне, кто-то подал его в кузов, и мы поехали на фронт.
Между Альмой и Бахчисараем стоит большой белый столб. Когда-то это была граница между севастопольским и симферопольским уездами. Тут нам объявили:
— За вами нет второй и третьей линии обороны. За вами — Севастополь!
Так началась моя служба в морской пехоте.
Мы с боями отходили к Бахчисараю. Рэкс все время был со мной. Из старой немецкой каски я сделал ему котелок для еды. Мы вместе ходили к походной кухне. Рэкс нравился коку. Я сказал:
— Корми его получше. Убьют меня — твоя будет собака.
Как охотник, я знал в Крыму все тропки, а поэтому меня посылали иногда «брать языка».
Обычно мы отправлялись втроем и с нами Рэкс. В ночной темноте мы сползали вниз, в балку, потом подымались наверх в горы. Рэкс полз рядом со мной. Он помогал узнавать, насколько близко находятся фашисты. Когда мы приближались к часовым, шерсть на спине собаки вставала дыбом. Я тут же легонько ударял его пальцем по носу, что означало — молчать. Выполнив задание, мы так же тихо отправлялись обратно. Ползли в определенном месте, в условленный час. В это время наши в другом месте устраивали небольшую инсценировку — пускали ракеты, начинали стрельбу, в общем отвлекали внимание фрицев.
Однажды, взяв «языка», мы задержались, не успели затемно вернуться к своим и на весь день залегли в балочке. Трое советских разведчиков, Рэкс и фашист — все мы были без воды и пищи. Меня тревожила мысль: как мы пойдем следующей ночью, ведь наши не знают, где и когда мы будем переходить?
Тогда мне и пришло в голову прибегнуть к помощи Рэкса. Я написал записку с указанием квадрата местности и времени нашего перехода, а также чтобы Рэкса крепко привязали и не пускали назад. Вложив ее в ошейник, я приказал:
— Домой! Кушать!
Рэксу очень не хотелось оставлять меня, но ослушаться он не посмел. Осторожно, пригнув голову к земле и ловя запах наших следов, он затрусил по лесу. Расчет был простой: Рэкс почти сутки не ел, и, если ему удастся добежать до нашей части, конечно, прежде всего он бросится к походной кухне. О том, что мы не вернулись с задания, уже знали все, в том числе и кок. Увидев Рэкса, он наверняка догадается заглянуть в его ошейник.
Все случилось именно так, как я и рассчитывал. В условленное время наши на другом участке подняли стрельбу, и мы благополучно перешли на свою территорию.
...В тот памятный день, о котором я хочу тебе рассказать, немцы с утра начали артиллерийскую подготовку. Очевидно, они собирались идти в штыковую атаку. Возле пулемета лежали я и Рэкс. Надо было бы хорошенько окопаться, но как окопаешься в крымской каменистой земле? Ее и киркой не всегда прошибешь! Канонада становилась все сильнее. Снаряды тяжелой артиллерии ложились то позади, то впереди. С каждым разом все ближе и ближе вздымались столбы вывороченной земли и камня. Рэкс дрожал. Он приник ко мне всем телом. Я локтем прижал его к себе, стараясь успокоить. Всматриваясь вперед, я ждал. Когда немцы двинутся в атаку, я должен открыть по ним шквальный огонь.
Разрывы снарядов все приближались. И вдруг мне показалось, будто вместе с оглушительным треском небо осветилось огромной ракетой и сотни звезд посыпались на землю. Больше я не видел ничего.
Очнулся я только через пять дней в Новороссийске, в полевом госпитале.
Первые две недели я ничего не слышал и не мог говорить. Я был сильно контужен и ранен в бедро; потерял много крови. Врачи и сестры разговаривали со мной при помощи записок. Хирург, извлекший из меня осколки снаряда, написал: «Что же ты, моряк, летом в Крыму в овчинном тулупе ходил?» Я удивился и отрицательно помотал головой. Тогда хирург снова пишет: «А почему же вместе с осколками я из раны овечью шерсть вытащил?»
Тут я понял все. Это была шерсть Рэкса. Осколки прошли через него и, значительно ослабев, вместе с кровью и шерстью вошли в мое тело. Рэкс своей жизнью заплатил за мое спасение.
Сережа допил остывший чай и добавил:
— Когда придешь ко мне — а я надеюсь, что придешь, — ты увидишь над моей постелью большой портрет черной собаки с белым пятнышком на груди...
