Софиев Ю. Б.
Мы расположились лагерем в низовьях реки Чу, около ее почти высохшего русла. Среди бесконечных, непролазных тростниковых зарослей вода сохранилась кое-где в протоках и ямах, образуя как бы цепь небольших прудов. Еще немного к западу — и река затеряется в песках.
На севере от реки, на сотни километров, убегает щебенистая пустыня Бетпак-дала.
На юг, к Таласкому Ала-Тау, уходят золотые пески Муюн-кумов.
Стоят чудесные, тихие, солнечные дни начала октября. Звездные ночи только под утро пронизывают сыростью. В такие ночи не хочется залезать в палатку, и мы спим в спальных мешках на кошме у экспедиционной машины. Нет надобности растягивать и марлевый полог, так как насекомые уже почти исчезли. По пригретой солнцем земле еще ползают жуки черноталки, иногда прихлопнешь на обнаженной руке редкого слепня, и только раз из-под моего спального мешка выбежала большая серо-желтая мохнатая фаланга со страшными двумя парами раздвоенных челюстей. Вид у этого паукообразного премерзкий и устрашающий, но, вопреки распространенному мнению, фаланга не ядовита, хотя и может очень больно укусить. Сколько я ни переворачивал камней, мне не удалось обнаружить ни одного скорпиона. Погибли, закончив свой жизненный цикл, и взрослые пауки каракурты. А будущее новое поколение будет зимовать в уютных коконах, заботливо подвешенных в укромных местах, чтобы, дождавшись теплого апрельского солнца, прогрызть стенки своих домиков и пуститься на легких паутинках в свое первое и единственное воздушное путешествие, в свое воздушное вступление в жизнь. Это очень опасный паук. От его укусов гибнет скот, а человек, если выживает, долго и мучительно болеет. Он не агрессивен, но, заползая на спящего человека, бродя по ночам в поисках пищи, потревоженный невольным движением, защищаясь, кусает.
В весенне-летние месяцы насекомых здесь несметное множество. От слепней, комаров, москитов, мошкары в равной мере мучительно страдают животные и человек. Часто эти насекомые являются переносчиками ряда опасных заболеваний.
Нашего шофера Кузьмича одни разговоры об этих гадах приводят в совершенную панику.
Дмитрий Кузьмич, человек лет сорока пяти, принадлежит к типу тех нешумливых, культурных, положительных людей, у которых жизнь часто бывает не очень сладкой, но которую они несут достойно и честно, хорошо выполняя при всех обстоятельствах порученное им дело.
За долгую дорогу, в кабине, а вечерами у костров, он рассказывал мне свою жизнь, не легкую, но деятельную и честную.
Слесарь высокого класса, военные годы он провел фронтовым шофером. Израненный — выжил. После войны судьба забросила его, водителем же, на крайний северо-восток, где он деловито и по-хозяйски водил свою машину в 55-градусные морозы, и, наконец, из суровой Сибири перебрался в солнечный Казахстан.
Как огромное большинство советских людей, он много читает. Вот и сейчас он взял у меня научно-популярную книгу «Лик пустыни» — о просторах, по которым мы с ним колесим, и в свободную минуту с увлечением читает ее. Человек необычайно хозяйственный и аккуратный, он занялся вместе со мной, на наших привалах, заготовкой впрок мяса диких животных, которые, отслужив науке, поступают в наше с ним распоряжение.
Однако этот мужественный, видавший виды человек решительно отказывается, несмотря на наши насмешки, ночевать в палатке или на кошме под открытым небом из боязни гадов.
— Нет, товарищи, вы как хотите, а эдак спокойнее и вернее, — говорит он, плотно прикрывая стекла и дверцы своей кабины.
Закинув за плечо двустволку и свой неизменный фотоаппарат «Зенит», я пошел осматривать близлежащие к лагерю места.
Огромный, восхитительный по богатству красок закат солнца окрашивал небо в малиново-фиолетовые тона. На его огненном фоне, точно вычерченные тонким пером, чернели неподвижные метелки тростника. Резко и четко, вместе с закатом, отражались они в неподвижном зеркале воды. Особая, умиротворенная тишина подчеркивалась безлюдьем. Один из протоков, образуя изгиб, упирался в высохшее русло. При моем появлении две кряквы сорвались с воды и, вытянув шеи, понеслись над камышами. Не хотелось разрывать выстрелом вечернее безмолвие пустыни.
Я подошел к берегу. Стена камышей отступила здесь на десяток шагов от воды, и на влажной илистой почве четко отпечатались следы зверей и птиц. У самой воды бегали две черные туркестанские трясогузки. Они подпустили меня метра на три, и я сфотографировал их в косых лучах заходящего солнца. От камышей протянулась ровная цепочка лисьих следов. Лиса спокойно подошла к воде и, напившись, свернула в прибрежные травы. Нетрудно было определить по следам сайги и джейранов, что эти животные ходят сюда на водопой.
Ночью к воде подошли кабаны. В мягкую почву глубоко врезались двумя дырочками задние пальцы ноги. А на треугольных отпечатках копыт оттиснулись кабаньи «подковы» — острый режущий край, образованный кромкой роговой оболочки копыта. Кабаны своими удлиненными рылами глубоко вспахали сухое русло, полакомились сочными корневищами тростника и рогоза, а на день залегли в непролазной тростниковой чаще.
Широкие утиные лапы отпечатали свои перепонки. А вот отпечаток куриной ноги — это выбежал из камышей красавец фазан.
Я подошел к самому концу протока и вдруг увидел, что вся земля истоптана маленькими мохнатыми лапками с тремя ноготками. Это след саджи (или бульдурука, по местному названию) — пустынной птицы величиной с голубя. Следы ее мохнатых лапок с тремя коготками очень похожи на след какого-то зверька.
Три чирка налетели из-за камышей и, тормозя стремительное движение растопыренными в полукруг крыльями, сели на воду. Прогремел дуплет. Один чирок взмыл в небо, а два других безжизненными комочками остались на воде. Я сломал сухую камышину и стал вылавливать их.
Закат гас, сгущая ранние осенние сумерки. До меня донесся призывный голос Кузьмича: «Ого-го-го». Это товарищи сигнализировали мне для ориентации. Подобрав чирков, я направился к лагерю.
В лагере горел костер. Над ним, на железной треноге, висел большой густо закопченный казан. Аппетитный запах тушеного мяса плыл в воздухе. Кузьмич время от времени снимал крышку и помешивал варево.
Готовилось казахское кушанье — куардак. Мелко нарезанные (в данном случае — сайгачьи) печень, сердце, легкие и почки тушились в сайгачьем же жиру. Казахи — большие любители мяса. Мне не раз доводилось есть национальное блюдо «бишбармак» (вареная баранина с кусками теста); оно очень вкусно. По обычаю, «бишбармак» едят руками; перед едой обносят водой для омовения рук, после чего нужно лезть рукой в общую чашку за куском горячей баранины и ломтиком теста. Обычай — святое дело, и пренебрежение им обидит хозяев.
На кошме, разостланной у машины, сидел наш начальник отряда, молодой зоолог Е. Ф. Савинов, и возился с небольшим зеленым ящиком — радиоприемником «Турист». Он прилаживал к нему батарейку от карманного фонарика. Два казаха — один старик, другой пожилой — сидели на кошме, скрестив ноги. На голове у старика был огромный лисий малахай. Седые усы свисали вниз. Рука теребила длинную седую бородку. Он с любопытством наблюдал за работой Савинова. Молодой казах Роллан — наш лаборант — перекидывался с гостями фразами на своем языке. Приглашенные, они ждали ужина.
У лагеря стояли два вьючных верблюда; около них мирно лежали две большие мохнатые овчарки. В пойме реки пасся табун лошадей. Долгие века древними тропами пустыни, через Бетпак-далу, казахи перегоняют стада верблюдов, табуны лошадей, отары овец — весной на север, к сочным пастбищам Сары-Арка, а осенью обратно, на зимовку, в долину Чу и южнее. Я полюбопытствовал о длине перегонов. Пожилой казах ответил:
— Километров семьдесят, от колодца к колодцу.
Евгений Федорович наладил приемник. Передача шла на казахском языке. Под мягкие, глуховатые звуки домбры певец исполнял старинные народные песни. Сколько столетий подряд у ночных костров, здесь, на этих пустынных тропах древних кочевий, звучали эти песни! О чем они? Я не знаю казахского языка, но, думается, что у всех народов, на всех языках, на сходных этапах исторического развития рождались сходные песни. То же человеческое горе, та же человеческая радость рождали те же песни.
Старик ухмылялся, одобрительно качал головой и время от времени обменивался репликами с сородичами.
Я спросил Роллана, о чем говорит старик.
— О том, как чудесно изменился мир на протяжении его жизни.
Сын чабана, он мальчиком помогал отцу пасти стада богатого бая. Вся его бедная и беспросветная жизнь была ограничена событиями и интересами маленького мирка, затерянного в этих степях и пустынях. А теперь в его колхозе люди ежедневно слушают радио и разбираются в событиях, происходящих во всем мире. На груди он носит два «Знака Почета» за свои трудовые успехи. Его сын, инженер-радиоконструктор, сам участвует в производстве этих чудесных ящиков, и никому все это уже не кажется чудом.
После ужина и чая гости ушли к своему стану, а мы стали устраиваться на ночлег. Кузьмич потушил электрическую лампочку, приключенную к аккумулятору машины. Темнота, обступившая нас, сразу раздвинулась, ночь посветлела, темно-синее небо засверкало звездами. Ущербный диск луны светил тускло.
В походах, экспедициях утомленные дневными трудами люди засыпают скоро. Товарищи мои тотчас захрапели.
В кабине машины ворочался Кузьмич, подгоняя свое тело к «прокрустову ложу». Страх перед гадами мешал ему удобно растянуться на мягкой кошме, рядом с нами.
Черной, неподвижной массой стояли высокие камыши. В темноте пофыркивали казахские кони. Их сторожили овчарки, а может быть, дежурили, сменяя друг друга, и чабаны, опасаясь нападения серых разбойников: волков здесь много.
Глубоко вздыхали развьюченные верблюды. Может быть, и им снились сны пустыни? Их собственные древние атавистические верблюжьи сны?
Я лежал в теплом спальном мешке на спине и слушал великое безмолвие. Яркие знакомые созвездья спокойно горели надо мной.
Тютчевское «и бездна нам обнажена...» Всегда изумляющая встреча человека со Вселенной.
