Тихова Т. Г.
Таежному дикарю Бурану исполнилось два года. Несмотря на молодость, на «личном счету» этой рослой лайки было немало охотничьих удач. По белке и боровой дичи — глухарю и тетереву — Буран «работал» отменно. Веселый, игривый пес на охоте весь преображался. Стоило посмотреть, с какой деловитой настороженностью обследует он тайгу «шепотным» галопом!
Ярко-коричневые, косо поставленные глаза то пытливо оглядывают снизу доверху деревья, то бросят острый взгляд вбок, в кусты жимолости и багульника, то стараются разглядеть, что делается впереди, в густых зарослях пихты. Случается, что, остановившись на всем скаку, пес весь вытянется. Поднимет он лисью морду высоко вверх, треугольные ушки повернуты раструбами вперед (в них золотится тончайший, волнистый пушок), а черный, словно шагреневый, кончик носа мелко трепещет от возбуждения. Это Буран ловит «верхним чутьем» слабые запахи — их приносят еле ощутимые дуновения ветра — и прислушивается к далеким, недоступным человеческому уху, звукам. Тронь его в этот миг: он злобно огрызнется: — «Не лезь! Дело серьезное!» — а то и куснет для острастки.
Время от времени лайка показывается около Андрея Николаевича. Ткнувшись холодным, влажным носом в руку, она словно докладывает: «Не беспокойся, хозяин! Я здесь!» И вот уже далеко впереди мелькают светлые штаны-гачи и палевый с «розовинкой» хвост.
Если на дереве затаился глухарь, белка, соболь или куница, лайка начнет настойчиво звать хозяина: «Вау, сюда, аф, аф, сюда, аф, аф...» Трудно Бурану сдерживать свой пыл, но ничего не поделаешь: дай волю своей здоровенной глотке — и напуганная дичь уйдет до выстрела охотника. Как тогда взглянет пес в глаза хозяина? По интонации призывного лая — недаром зовут эту породу собак лайками — Андрей Николаевич узнает, кого именно «держит» Буран. Особенно весело, даже озорно облаивает он соболя, словно радуется: «Какой драгоценный подарок поднесу я сейчас хозяину!»
Всю силу своей неутомимой «вязкости» пушистый песик показал прошлым летом, когда он двое суток «держал» дикого оленя — сокжоя. Тогда Буран так надрал горло, что совсем охрип и целый месяц мог лаять только сиплым «шепотом».
При встрече с хищниками пес давал полную волю своей охотничьей страсти. Сильный и неутомимый, он успевал обыскивать большие участки тайги и справа и слева от хода хозяина. («Далеко живет!» — одобрительно говорят про таких собак сибирские промысловые охотники.) Напав на след енота, росомахи или рыси, пес рьяно, но молча гнался за зверем. Остановив его, Буран разражался злобным, азартным лаем. Затем неистовый, захлебывающийся рев и возня. Значит, лайка схватилась с хищником «врукопашную».
Хотя пес едва не погиб от рыси — пришлось хозяину штопать его от морды до хвоста, — но и этот урок не испугал Бурана. Зато он научился увертываться от задних лап рыси, вооруженных смертоносными когтями.
Воспитан песик был на славу: дичь подносил не хуже спаниеля, за уткой лез в воду, а на зов или свист хозяина быстро являлся.
Но где то мерило, тот пробный камень, на котором можно испытать зверовую собаку, выбрать из многих лаек лучшую из лучших, настоящую «золотую» помощницу охотника по крупному зверю? Это — охота на медведя. Если лайка не боится самого хозяина тайги — цены нет такой собаке! Она и на тигра, и на барса бросится, и жизнь своему хозяину спасет не раз.
— Пойдет Бурашка на медведя? — спросил Андрей Николаевич. Глаза его уставились на проводника экспедиции Ивана Иваныча Нефедова, а рука перебирала мягкую шерстку на пышных бакенбардах лайки. Заложив уши назад по-заячьи, пушистый пес жмурил глаза от удовольствия.
Прославленный следопыт, отложив в сторону новое ратовище, которое он прилаживал к рогатине, разжал Бурану челюсти. Внимательно оглядев темную пасть с ослепительно белыми зубами, Нефедов молвил с раздумьем:
— Во рту черно, и рубцы на нёбе рваные. Должен был пойти! Однако кто его знает!
— Чужих кобелей дерет, а на заимке борова чуть не заел, — вмешался в разговор Иннокентий Широких. Подбросив несколько сухих пихтовых лап в костер, — хвоя, ярко вспыхнув, догорала золотым кружевом, — он поправил перекосившийся на тагане чайник.
Расправив седые усы — в свете костра они казались розовыми, — Иван Иваныч понимающе усмехнулся:
— Эта примета повернее, паря, будет. Однако сказать не берусь. Хоть бы на подсадном Бурана попробовать. Да где его возьмешь? («Подсадного» медведя привязывают где-либо в лесу. На нем пробуют бесстрашие молодых зверовых собак: ведут так называемую «притравку» собаки к медведю.)
К Нефедову подошел его одноглазый, угрюмый пес: помесь лайки с волком.
— К примеру сказать — Кривой: не только на медведя — на самого тигра идет! Он его и обездолил, — Иван Иваныч легко провел заскорузлым пальцем по глубокому провалу на месте бывшего собачьего глаза. — Щенком-несмышленышем еще был, а как впервой на медвежий след поставили, сразу себя показал. Уши торчком, нос ходуном заходил, а ноги, ровно пружины, задрожали. Без опаски пошел... Сколько же он мне медведей взять помог? — прикрыв глаза, старик стал поочередно загибать пальцы. — На Тимптоне двух; на гольце Облачном — одного, — перечислив еще несколько глухих таежных мест, он добавил: — Да здесь на Саянах медведицу с медвежонком — лончаком — лет пять тому назад. Тринадцать штук — ровно чертову дюжину!
Дальше Иван Иваныч рассказал, как ведут себя молодые лайки при первом знакомстве с медведем. Иная собачонка, только понюхав свежий след, сразу испугается. Шерсть на загривке опрокинет, опасливо покосится в ту сторону, откуда медвежий запах наносит, хвост зажмет между задними ногами и от хозяина не отходит. Разве что два-три раза взбрехнет, да и то с опаской.
— С такой толку не будет... На рукавицы-мохнуши только годится, — добавил Иван Иваныч пренебрежительно.
Есть собаки равнодушные и к медвежьему следу и к подсадному зверю.
— Без интереса: вроде медведь им ни к чему! — пояснил Нефедов.
Если такая лайка долго поработает с азартной собакой-медвежатницей, она может заразиться ее охотничьей страстью и злобно брать медведя.
Бывают лайки, которые с первого раза горячо идут по следу и на медведя лают рьяно, не жалея глоток.
— Однако осторожность соблюдают, — пояснил старый следопыт, — брешут-то зло, только издали. А вдруг медведь бросится? Собаке невдомек, что подсадной привязан.
Такие лайки после того, как пройдут полный «курс наук» по «натаске» и «притравливанию», хорошо разыскивают берлоги.
— А вот такие, — Иван Иваныч кивнул в сторону Кривого, — редко на свет родятся! Клад сущий. Без подсадного обошлось — сразу матерого Топтыгина за гачи уцепил, даром что и году не было! Злоба в нем к зверю страшная! — проткнул Нефедов готовой рогатиной надвигающийся сумрак.
* * *
Говорили, что в этой части Восточных Саян немало медведей.
Геологическая экспедиция торопилась скорее попасть в верховья Казыра — к пику Поднебесному. Караван с трудом пробирался сквозь сухой бурелом погубленной пихтовой пяденницей тайги. Не раз приходилось вытаскивать вьючных лошадей из топких, напитанных весенней влагой, марей. Порожистые реки грозили отважным людям гибелью на трудных переправах. Огибая суровые, покрытые разноцветными лишайниками, скалы, Андрей Николаевич и его товарищи не раз видели отдыхавших на недоступной высоте маралов: красивые звери нежились в лучах весеннего солнца на узких, нависших над обрывами карнизах. Осторожный сокжой, любопытная кабарга и житель болотистых трущоб — бродяга лось — не раз выручали экспедицию.
У кашевара Кеши, как дружелюбно звали широкого в кости Иннокентия, часто кипело в большом котле свежее, добытое метким выстрелом мясо.
Случалось, что, разглядывая в сильный полевой бинокль замшелые болота, синие громады лесов и далекие, изрезанные глубокими морщинами горы, Андрей Николаевич видел на южных склонах какие-то бурые пятнышки. Это «жировали» отощавшие медведи, поедая лютики и борщевик, рискнувшие выбросить зеленые ростки навстречу весеннему солнцу.
Но весна давно сменилась пышным, влажным летом; завернутая в обрывок брезента остро наточенная рогатина уже начала покрываться бурыми пятнами ржавчины, а медведь все еще не попадался на выстрел.
Однажды рядом с пробитой лосями тропой (она вилась в густом, заваленном буреломом, ельнике) Андрей Николаевич заметил груду мха вперемежку с хворостом.
— «Похоронка», — вскользь заметил Нефедов, разгребая кучу палкой.
К густому благоуханию хвои примешался отвратительный запах падали: на земле лежала голова медвежонка и его задняя, наполовину съеденная ляжка.
— Медведь малыша сожрал, — сокрушенно отозвался Кеша. — А чего не съел, то припрятал: тухлятину он обожает...
— Ищи, — крикнул Иван Иваныч подоспевшему Кривому.
Пес ткнулся носом в разложившиеся остатки каннибальского пира, с омерзением чихнул и стал бегать все расширяющимися кругами около зловонной находки — искал следы. Затем, взглянув своим единственным глазом на хозяина, он зажал хвост между задними лапами и, остановившись, тяжело вздохнул. «Хоть убей, ничего не могу найти», — говорил весь его обескураженный вид. Бурашка крутил носом во все стороны, поглядывая на своего четвероногого учителя. Но Кривой, сгорбившись и опустив голову, сконфуженно засеменил прочь.
— Хваленый! Зверовый! Медвежатник! — насмешливо зафыркал вслед собаке конюх экспедиции со странной фамилией Жмудь.
— А ты, Петр, раньше отца в пекло не лезь! — спокойно ответил приезжему литовцу Иван Иваныч. — Ничем пес не провинился. Почитай целую неделю дожди шли. Все следы смыло,
— Отец тоже называется, — сердито бормотал Кеша, забрасывая «похоронку» лапником. — К примеру сказать, волк... Разбойник первый! А заботу, куда с добром, о детях имеет! А медведь своих же ребятишек жрет!
— Зато мать за медвежат горой стоит! Иначе вся ихняя нация пропала бы! — взгляд Нефедова стал серьезен. Сдвинув нависшие брови, он добавил не то удивляясь, не то утверждая: — Через это, однако, она и родит редко. Прежних надобно успеть вырастить, чтобы отец или другой какой медведь их не съел!
* * *
В середине июля экспедиция остановилась на двухдневный отдых.
На следующее утро, ни свет, ни заря, Андрей Николаевич ушел с Нефедовым на охоту. Собак тоже прихватили с собою. Даже неизвестно откуда приблудившийся Тюнька поплелся сзади на своих подагрических ногах.
Рабочие разбрелись по окрестной тайге. Полуопустевший лагерь оживлялся только вулканическим храпом Ивана Седавных. Братья Сенотрусовы играли в шашки. Конюх Жмудь, закончив починку сбруи, писал письмо в далекую Литву.
Черный дятел желна в алой пилоточке быстро и сосредоточенно выстукивал сухую пихту. Время от времени он опускал голову набок. Посматривая сердитым круглым глазом на людей, он, казалось, не одобрял их бесполезного времяпрепровождения. Доверчивый, похожий на маленькое веретенце, поползень бежал вниз головой по стволу осины.
Повар Кеша отправился по малину. Вдруг из леса донесся отчаянный вопль: и не человеческий, и не звериный. Братья вскочили: шашки раскатились во все стороны. Гоша быстро достал из вьюка рогатину. Кена зарядил штуцер. (Из трех сибиряков двое обязательно Иннокентии. Чтобы не путать старшего Сенотрусова с Широких, его звали в экспедиции Кеной.) Жмудь засуетился, словно замерзший однорукий инвалид, которому срочно потребовалось скрутить цигарку.
Не успели еще братья отбежать и сотни метров от палаток, как Кеша, с диким глухим уханьем, подобным голосу ночного филина, чуть не сбил с ног Гошу Сенотрусова.
Вскрикнув в последний раз, кашевар упал, словно его перестали держать ноги, в ажурную заросль папоротника-страусопера.
— Говори! В чем дело, паря? — тряс его за плечо тезка Кена.
Отирая рукавом перекошенное ужасом лицо — пот лил с него ручьями, — Кеша забормотал:
— Рвал я малину... — голос его прерывался, — рясная... ядреная... чую... шебаршит кто-то... Глянул... медвежонок... махонький, пушистый... лежит... ровно щенок на спинке, лапками сучит... поиграть с ним просит...
По нечленораздельным звукам, вылетавшим из горла насмерть перепуганного кашевара, братья поняли, что произошло потом. Пока Кеша разглядывал уморительного медвежонка-детеныша, из-за кустов малины поднялась на задние лапы... медведица. Она лакомилась сладкой ягодой по другую сторону заросли. Полностью отдавшись восхитительным гастрономическим ощущениям, она не сразу учуяла человека...
— Как ухнет... Шерсть на загривке дыбом... На зубах пена... И махом на меня... меня... меня... — бессмысленно твердил Широких, забыв, что хотел сказать...
Когда из палатки вылез заспанный Седавных, братья Сенотрусовы уже давно мчались в погоню за медведицей.
По-собачьи, с подвыванием, зевнув, Иван потер широкими ладонями скуластое, рябое лицо.
— Мальчи, мальчи, а то я тебя истальчу! — прервал он объяснения Кеши своей любимой присказкой. Покрутив носом, он добавил с веселым сочувствием: — Айда, паря, в баню!
Жмудь рассыпался своим отрывистым, скрипучим смехом.
Захватив ружье, Иван побежал вслед за Сенотрусовыми.
К вечеру рабочие стянулись в лагерь. Не было только пятерых охотников.
Совсем уже стемнело, когда из чащи донесся басовитый лай Кривого. Ему вторил звонкий, задорный голос Бурана. Раньше всех прибежал куцый Тюнька. Ткнувшись щетинистой мордой в колени кормильца-повара, старый пес утомленно растянулся у костра. Подбодренный охапкой сухого хвороста, огонь, выхватил из темноты стволы ближних деревьев. Вскоре показались лайки. Кривой нетерпеливо тянул за поводок. Бурашка, забегая то справа, то слева, старался разгадать причину беспокойства своего четвероногого учителя. Охотники несли на шесте привязанную за ноги мускусную кабаргу.
Жмудь, пытаясь смазать свой скрипучий голос, уже в третий раз рассказывал о трагикомическом происшествии.
Кеша, будто и не его это касалось, взяв кабаргу, бодро отдавал команды самому себе:
— А ну, шеф-повар! Веселее поворачивайся! — позвякивая ножами друг о друга, он перешел на скороговорку: — Уважаемые товарищи! Что вам будет, однако, угодно? Биштек с соусом парфей? Бистроганое с финь-шампунем?.. (Соуса парфей не существует. Есть коньяк финь-шампань. Шампунь — жидкое мыло для мытья головы.)
Исчерпав, видимо, весь свой скромный ассортимент названий, кашевар, ни мало не смущаясь, загорланил:
— Ах вы, тетеньки, дяденьки, не хотите ли говядинки? Не какой-нибудь медвежатники, в сладенькой кабаржатинки!
— Э-ге-г-гэй! — донеслось из леса.
На многоголосый ответный крик из густых зарослей показались братья. За ними — Иван. Но в каком виде! Одежда в клочьях. Лица исцарапаны, а разбитая щека Гоши отливала фиолетовым пурпуром.
— Далеко, язви тя в пятку, убегла!
— Испугалась! И медвежонка увела, гори она на мелком огне!
— Как следом бежали! Душа винтом! — перебивая друг друга, объясняли охотники свою неудачу.
Спущенный с поводка Кривой посновал сперва по лагерю, как будто искал зарытую про запас кость. Затем он вплотную занялся обследованием сенотрусовских ног. Наклоняя голову то вправо, то влево, он внюхивался в их сапоги, словно гурман, нашедший, наконец, предмет своих давнишних вожделений. Бурашка без особого энтузиазма обнюхивал подкованные ботинки Седавных.
— Вот оно что! — усмехнулся Иван Иваныч, быстро накидывая ошейник своему псу: — С перепугу медведица наследила крепко...
— А вы что скажете, Буран Андреич, профессор-доктор лосегонных наук? — прищелкнул пальцами Андрей Николаевич.
Но молодой четвероногий «ученый» только слабо шевельнул пушистой баранкой: запах был ему незнаком.
— Да, кстати, — обвел Андрей Николаевич глазами товарищей. — Мы-то думали, что до нас, кроме охотников-соболятников, здесь никто не бывал... Смотрите...
На ладони начальника экспедиции лежала позеленевшая, забитая землей, коробка горного компаса.
— И зимовье нашли, — многозначительно вставил Иван Иваныч, — не промысловое... Жестянки кругом набросаны... Нешто охотник возьмет концерву с собой?
— Мясо кругом по тайге ходит! — подтвердило сразу несколько голосов...
— А все же я тебя привяжу, — говорил Нефедов собаке. — Разве стерпишь! Увяжешься по следу: дня на три пропадешь. А нам торопиться надобно!
Этой ночью Кривой выражал неблагозвучными руладами все свое недовольство миром, преисполненным зла и несправедливости...
* * *
Уже первые метели завыли над пригорюнившейся, поскучневшей тайгой, когда экспедиция возвращалась обратно...
Есть, кроме «жареной воды», было нечего. Конь Буско утонул вместе с последними вьюками продовольствия в верховьях бурного Огнито. А дичь как на грех перестала попадаться на выстрел. Лошади выглядели не лучше людей: от них осталась кожа да кости.
Вдруг шедший впереди Иван Иваныч, потянув носом морозный воздух, нарушил тягостное молчание:
— Дымком вроде наносит! Не иначе соболятники где-то поблизости промышляют...
Суровые, обросшие лица просветлели. Что может сравниться с желанным отдыхом в жарко натопленном зимовье? А гостеприимная помощь попавшим в беду товарищам? Ведь это первый закон тайги. Соболятники покормят их, а там, глядишь, и лося удастся подстрелить, а то и медведя из берлоги поднять...
— Эге-ге! — от слабой улыбки потрескавшиеся губы Кеши плотно облепили синеватые, обескровленные десны, а взгляд старался проникнуть в хвойную заросль... — За пихтачом — завал подходящий. А там малинник, где я с медведухой встретился... — прошептал он, как-то опасливо скосив глаза...
— Ее дело, — указал Нефедов на ствол пихты. Кора повисла длинными ремнями, а глубокие царапины затекли бугристыми наростами смолы.
— Летом еще наработала... Сера-то (серой в Сибири называют древесную смолу) давнишняя, ровно камень, застыла.
Тюнька, высоко задрав усатую морду, затрусил на еле ощутимый запах дыма. Кривой и Буран, подскуливая от нетерпения, тянули поводки. Даже измученные кони прибавили шагу. Поломанный малинник остался позади. В кольце обнаженных лиственниц мелькнул побелевший от снега пятачок летнего лагеря. Вот под елями притаилось заброшенное зимовье. Тюнька не обратил на него внимания. Глубоко проваливаясь в снег, он спешил все дальше на своих коротких лапах. Андрей Николаевич узнал место, где прошлым летом нашел латунную коробку горного компаса.
Навстречу каравану надвигались тяжелые сизые тучи с иззубренными краями. Ползли они так низко, словно цеплялись за деревья. Вдруг где-то далеко, на вершинах седых гольцов, прокатился предостерегающий ропот... пророкотал и смолк...
— Сейчас начнется... — утвердительно пробормотал Иван
Иваныч, еще крепче заматывая поводок рвавшегося Кривого вокруг своей рукавицы-мохнуши...
Завыл ветер, насмешливо затрещала в ответ сухостоем тайга. Помрачнело, потемнело вокруг.
И вдруг где-то совсем близко раздался приглушенный толстыми стенами злобный собачий лай. На светлом фоне открывшейся двери показалась знакомая фигура прославленного соболятника Перфила Петровича Седых.
* * *
— Мы соболем больше интересуемся, — степенно говорил охотник, встряхивая перед начальником экспедиции связку пушистых мехов. В трепетном свете догоравшего очага по ним пробежала волна темного золота.
— Куницей, белкой, колонком тоже, понятно, не брезгуем, — бойко вмешался старший сын Перфила Петровича Сергей.
— А крупного зверя, — продолжал, слегка принахмурив брови, старый соболятник, — без внимания оставляем. Бьем, сколь на потребу нужно...
— А медведи попадаются? — заинтересовался начальник экспедиции, возвращая хозяину зимовья связку «мягкого золота».
— Хватает! — Перфил Петрович махнул пренебрежительно рукою. — По осени одного пестуна взяли... А больше, Андрей Николаевич, нам ни к чему... Кабарги довольно.
За подслеповатыми окошками закручивала снежные вихри пурга. А в зимовейке было тепло и уютно.
Конюх Жмудь, сидя на толстом, низком чурбане, бормотал себе что-то под нос: совсем как скрипучее дерево в непогоду. Разложив вокруг себя шорный инструмент, он протыкал шилом порванную вьючную сбрую.
Кеша чрезмерно воспользовался радушием хозяев. Теперь, лежа на нарах, он то и дело охал:
— Голодный: душа винтом. А наелся, так и пуп на сторону...
Иван Иваныч вместе с братьями Сенотрусовыми набивал патроны, а Иван Седавных выстругивал новое топорище.
Пегая Найда, прижавшись к коленям своего хозяина-соболятника, опасливо настораживала острые ушки в сторону незваных гостей. Разлегшись перед очагом, Кривой, видимо, гонял во сне зверя: нервно повизгивая, не разжимая челюстей, брехал и подергивал ногами. Тюнька, положив бородатую морду на больные передние лапы, тяжело вздыхал: «Старость, мол, не радость...» Буран раздувал спокойным дыханием шарообразные бока: вчера, воспользовавшись всеобщей суматохой, ему удалось стянуть окорок сохатого...
— А медведица с медвежонком вам не попада... — Андрей Николаевич сорвался на полуслове.
— Следы... случалось однако... еще по чернотропу... — отвечал Перфил Петрович все тем же ровным, немного монотонным голосом. — Теперь она давно в берлогу залегла... Полагать надобно, где-то там! — махнул он тонкой морщинистой рукой на север...
Иван Иваныч быстро поднял голову. Розовый отсвет пламени пробежал по его седому бобрику. Переглянувшись с начальником экспедиции, они поняли друг друга без слов: наступает самая пора испробовать Бурана на медведице...
В пургу всегда спится чутко, вполглаза... Приятно слушать, как беснуется вьюга, охают и стонут деревья и ветер плачется в старых дуплах. К тому же Андрей Николаевич боялся проспать: ему не терпелось сходить на северные склоны «сивера». Кто знает, не посчастливится ли отыскать берлогу?..
Утром, закрыв за собою дверь, Андрей Николаевич огляделся. В холодной тени пихт снега искрились и переливались синими, зелеными и фиолетовыми огоньками. Рыхлые шапки снежной «кухты» на вершинах деревьев пламенели в первых утренних лучах. Неприхотливые экспедиционные кони-забайкалки (они все обросли пушистыми шубами) с видимым удовольствием копытили снег: добывали густые пучки пожелтевшей «ветоши» пырея.
Вдохнув полной грудью пахнувший свежим огурцом морозный воздух, начальник экспедиции заспешил на лыжах в обход невысокого гольца. Деревья, украшенные длинными прядями седых лишайников, осыпали его глыбами рыхлого снега, ветви били по лицу, но Андрей Николаевич не обращал ни на что внимания: только бы скорее, скорее попасть в непролазные трущобы северного склона. Наверное там, именно там залегла медведица с медвежонком: вряд ли Перфил Петрович мог ошибиться...
Трудный выдался день... Уже длинные вечерние тени легли на снегу, когда начальник экспедиции заметил засыпанный снегом завал, над которым словно что-то курилось. Приостановившись, он стал вглядываться... Нет сомнения: пар... но выходил он не сплошной струйкой, а отдельными небольшими клубами с перерывами в несколько секунд...
«Похоже на отдельные выдохи...»
Нависшие вокруг хвойные лапы все покрылись игольчатым инеем — кружаком.
«Берлога! Чело берлоги!» — вдруг понял Андрей Николаевич.
Взволнованное сердце забилось тяжелыми, глухими ударами, руки от нервного напряжения так ослабели, что он еле снял заряженное яканом ружье.
Медленно, шаг за шагом, стал он приближаться к завалу, вглядываясь в протаявший лаз. Снег вокруг отдушины уплотнился и пожелтел...
Начальник экспедиции наклонился близко к небольшому отверстию. Слабая теплота прошла мягкой волной по лицу, но никакого запаха он не ощутил...
«Когда медведь спит, он пахнет так слабо, что и не всякая собака учует, — вспомнились Андрею Николаевичу слова Нефедова. — Надо скорее спешить домой: приготовиться к завтрашней охоте...»
Совсем стемнело, когда вконец измученный начальник экспедиции добрался до охотничьего зимовья.
— И мы не зря время провели, — повернул Иван Иваныч прокуренные усы в сторону Андрея Николаевича. — На всю остатную дорогу запаслись и хозяев не забыли... В лабаз мясо стаскали.
— А завтра, чуть свет, к берлоге двинем... — радостно блеснув глазами, крикнул Гоша.
— На осине сливы... — проскрипел с улыбкой Жмудь.
— А хозяева где? — спросил начальник экспедиции.
— Связчик один тут... — стал объяснять Иван Седавных между двумя глотками крепчайшего чая, — тоже соболятник... утром еще приходил... Обмёты взяли и подались все к гольцу Дальнему... с ночевкой...
Андрей Николаевич даже обрадовался тому, что старый охотник не сегодня узнает об открытой им берлоге. Он ясно представил себе, как завтра приволокут они косматую тушу лесной хозяйки. Шкура — на ковер пойдет, понятно, в подарок его жене, Валюше, все остальное они отдадут хозяину. То-то он удивится: гость — геолог, а не только в камнях разбираться умеет.
— А теперь на боковую... — раздался хрипловатый бас Нефедова, — до света всех подниму! — пригрозил он.
Вскоре разноголосый храп уже сотрясал жарко натопленное зимовье. Один лишь Кеша, хозяйственный, беспокойный Кеша не мог уснуть. Ведь на его совести организовать пир, достойный такого охотничьего трофея, как матерая медведица. Не ударить бы ему, шеф-повару, лицом в грязь!
К тому времени, когда зычный голос Ивана Иваныча объявил побудку, Кеша залезал уже в третий раз на лабаз: пельмени относил морозить... А его гармонь, больше месяца «скучавшая» во вьюке, любовно вытертая, блестящая, уже красовалась на видном месте. Какой же без музыки праздник?
— Фу, как во рту горько! — сплевывал Андрей Николаевич мягкие, застрявшие между зубами, терпкие иглы. Все охотники жевали вместе с ним пихтовую хвою, чтобы медведица не учуяла того предательского запаха человека, которого так боится любая лесная тварь...
Отворачивая обмороженное лицо от колючих заноз ветра-хиуза, начальник экспедиции придерживал за поводок Бурана. Пес рвался и скулил: собакам передавалась тревога готовых к опасной охоте людей. Они шли друг за другом, цепочкой по одной лыжне.
Объятая тишиною, дремала тайга. Где-то на востоке, в коническом раструбе между двумя плосковерхими гольцами, затрепетало тусклое, зеленоватое зарево: чувствовалось, что до рассвета недалеко.
Когда первые утренние лучи робко тронули вершины деревьев, охотники уже обогнули голец.
— Вот там... — приостановившись, начальник экспедиции приложил бинокль к глазам...
Нефедов, слегка прищурившись, стал вглядываться. На фоне синей, словно озябшей за ночь, хвои можно было различить еле заметные клубы пара... Старик наморщил лоб так, что его шапка из лап кабарги совсем налезла на брови:
— Однако такой берлоги я еще не видывал, — сказал он с раздумьем, — выскиря нет... Да и чело не на юг, а прямо вверх смотрит...
Взятый на поводок, Кривой так бесновался, что Ивану Иванычу пришлось зажать ему пасть рукою. В другой он держал рогатину, которой отдавал безмолвные команды. Охотники разошлись в разные стороны. Держа ружья наизготовку, они заняли свои места. На самых ответственных, справа и слева от предполагаемого хода зверя, — встали лучшие стрелки — братья Сенотрусовы... Воткнув рогатину ратовищем в снег, Нефедов уже снимал ошейник с дрожащего от нетерпения пса. Андрей Николаевич, расстегнув пряжку, придерживал Бурана за шею. Наступил самый ответственный момент. Скоро, очень скоро, оглушенная свирепым лаем, вылезет обозленная медведица...
«Выдержит ли Бурашка экзамен?»
Взмах руки... Одноглазый пес с воплем бросился вперед, за ним — Буран... Десяток глаз следят за Кривым... Но почему он сбавляет аллюр и оглядывается на хозяина? Куда девалась его охотничья страсть? К берлоге пес подходит медленно, молча, даже нехотя... Ткнувшись носом в отдушину, он поворачивает голову к Ивану Иванычу. Глаза его словно спрашивают: «И зачем мы только сюда пришли?» Затем... затем... Кривой «расписывается» на челе берлоги... Буран, потянув ноздрями пар, «визирует» запись своего четвероногого учителя...
Через минуту десяток рук — пошли в ход сучья из завала — уже раскапывали затвердевший снег... Вскоре показалось отверстие заржавевшей трубы... обсадной трубы буровой скважины...
— Неужто вы не знали? — с рыжебородого лица Перфила Петровича насмешливо смотрели узкие зеленоватые глаза. — Годов пять или поболее тому назад здесь много приезжих робило. Наподобие вас что-то в земле искали...
«Коробка компаса... Все понятно...»
Андрей Николаевич стал вспоминать... «Да, да, сомнения нет... Краем уха он что-то слыхал...» Чтобы не встретиться взглядом со старым соболятником, он помешал рассыпающиеся угли. Уши его пламенели...
— На сивере вышку построили. Глубоко, сказывают, бурили... А руды подходящей не встретилось... — Перфил Петрович помедлил, ища забытое слово, — один колчедан, из которого купоросное масло гонят... Бросили, понятно... А из скважины земляной жар в любой мороз паром пыхает...
Начальник экспедиции неловко улыбнулся и покосился в сторону Ивана Иваныча...
— Да, охота наша вроде как с прорехой получилась, — миролюбиво отозвался тот. — Беды нет. Не в останний раз в тайге... А кобель подходящий, — он ткнул прокуренной трубкой в сторону Бурашки, — такой за себя постоит!
