Хорьков Э. А.
Здравствуй, Весна!
Однажды, когда я сидел дома и смотрел на высокие, начинающие таять сугробы, ко мне зашли два Вовки: худой, с длинными висячими усами Вовка Островский и его друг — Вовка Дедов. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы у меня забурлило в сердце. Вовки шли с охоты!
Перемазанные грязью, страшно довольные, они крепко жали мне руки.
На подвесках у Возки Дедова висел изумительно красивый чирок-свистунок.
— Сидишь, — почти торжественно, с нотками превосходства, сказали они. — А утка уже пошла...
Как хрупкую драгоценность рассматривая чирка, я мгновенно представил, как «идет утка».
— Где? — накинулся я на Вовок. — Где, черти, ну говорите же!
Вовки сделали умильные рожи и сказали:
— На стадионе...
Весь следующий день был для меня пыткой. На каждом перерыве я выходил во двор института и с упоением смотрел на радостное бездонное небо.
А весна была всюду. Чернел асфальт тротуаров, шумели на голых ветвях драчливые воробьи, тенькали синицы, и первые вешние воды начинали робко выбираться из сугробов. И кругом солнце и солнце: в лужах, в окнах, в глазах... Нет, Вовки не должны соврать!
Я прибежал на стадион и на черных пятнах земли сразу увидел утиные следы. Как забилось сердце! Как заныла истосковавшаяся по охоте душа!
Я примостился в окопчике для метаний, почти у самого берега Кубани, против маленького островка, и замер, сжавшись в комок.
...Вот он, первый весенний чародей, плывет на льдине. Заходящее солнце, словно прожектор, бьет в его блестящую темно-коричневую грудь, и я в сильный бинокль отчетливо вижу бронзовую шею с белым колечком и радостный смешливый глаз. Селезень перебирает лапками, и его хвост с колечком временами задорно дергается.
Селезень появился так неожиданно и гармонично, как скрипка в концерте, и слил свою мелодию с хором весны. Этим весенним хором была вся природа, вся могучая и быстрая Кубань, все мое сердце. Нет, это непередаваемое состояние — быть на первой весенней охоте! Ведь весна и радость неразлучны, и каждая веточка поет о них. Поет и ветер, поют и птицы, и все поет и наполняет сердце пленительной тоской о чем-то еще не совершенном.
Я волновался, я переживал большое, чистое счастье. А первый весенний селезень смотрел на сверкающую, в льдинах, реку такими смеющимися и радостными глазами, точно замерший в счастливом изумлении перед открывшейся красотой человек.
Наверное, мы оба были одинаково взбудоражены весной. И мне захотелось обнять весь этот край, всю мою Родину, что-то рвалось из сердца и так тянуло вдаль, что я выскочил из окопчика и, подняв ружье, закричал:
— Здравствуй, весна!
Трясогузка
Однажды Витька Подковыров спросил меня:
— Ты знаешь, почему трясогузки трясут хвостом?
Я сказал, что не знаю.
— А как греются, знаешь?
— Нет, — чистосердечно признался я.
Тогда он таинственно сказал:
— Завтра утром...
В общем, Витька так мне ничего и не объяснил.
Тогда я, тайком от Витьки, забежал в музей. Взяв пятый том «Птиц Советского Союза», я быстро нашел трясогузок. О них писалось много интересного, но вот почему они трясут хвостом и как греются — об этом не было ни слова. Я разочарованно закрыл книгу и пошел домой.
Тихим утром, когда уже солнце начинало пригревать, мы стояли между штабелями дров, сложенных на железнодорожной станции, и наблюдали за двумя белыми трясогузками. Те ходили по бревнам, что-то клевали и самым добросовестным образом трясли хвостами.
— Сейчас будет греться... — шепнул Витька.
Трясогузка подошла к нам метра на два и остановилась. Мы не дышали. Потом она вдруг распушила свои перья и стала, как шарик на палочке. Хвост уже не шевелился!
— Сейчас повернется, — опять шепнул Витька.
И трясогузка, словно услышав его, повернулась грудкой к солнцу. Потом, через минуту, она неожиданно стала тоненькой и грациозной и склевала что-то, вытащив из щелки в коре.
— Здорово! — восхитился я.
Трясогузка опять стала шариком и замерла. Мне не терпелось узнать, что же она будет делать дальше, и я вопросительно посмотрел на Витьку. Его глаза сказали: «Сейчас».
Действительно, прошло около минуты, и трясогузка повернулась боком к солнцу, еще минута — и лучи солнца ударили в черное пятно на ее грудке.
Это было настоящее открытие: трясогузка, чтобы равномерно согреваться, поворачивалась вокруг своей оси!
Витька жарко зашептал в мое ухо:
— Напишем в Москву. Только бы секундомер был, надо точно определить, сколько времени она греет бок, грудку и спину.
— Будем считать, — предложил я.
Витька обрадовался и таким же жарким шепотом продолжал:
— Я позавчера открыл это случайно. Черное пятно на грудке — это чтоб больше лучей поглотить, чтобы теплее было. А хвостом она трясет — тоже чтоб теплей было, мышцы работают...
В это время трясогузка опять повернулась — грудкой к нам. Ее черные живые глазки с любопытством и без страха поглядывали на нас. Я стал считать:
— Раз, два, три, четыре... — на счете 56 трясогузка повернулась боком. Я опять стал считать.
Витька в это время еле слышно шептал:
— Грудка за минуту, грудка за минуту.
Я не успел досчитать. Камень, метко пущенный из рогатки, убил ее. Мы выбежали из укрытия и увидели мальчишку, который радостно бежал к нам, за своей «дичью». В руках у него была рогатка из красной резины.
— Ты у-убил? — еле выговорил Витька, и слезы душили его. — Эх... ты!
Тот убежал, оставив нам свое оружие. Витька с отвращением поломал рогатку и выбросил на бревна. А потом, еще вздрагивая и всхлипывая, он подобрал трясогузку и нежно пригладил ей перья.
— Эдька, — печально сказал он. — А мы так и не заметили, куда она вращалась, по часовой стрелке или обратно...
Вальдшнеп
Он стоит, чуть приоткрыв опущенные крылья, склонив книзу длинный клюв, и смотрит большим и прозрачно-глубоким глазом, будто живое воплощение осенней задумчивой и грустной красоты опавших лесов, будто символ охотничьей страсти.
Его спина еще хранит солнечный бисер росы, что густым гнездом собралась у надхвостья, на его клюве еще бугрится маленький кусочек лесной земли. Красновато-коричневый и черный струйчатый рисунок нежно обнимает крылья и спину с серыми, как пепел костра, пятнами, и только ярко-белые блестящие концы перьев хвоста, нарушая скрытность птицы, неожиданным весенним букетом открылись снизу, когда вальдшнеп, вздрогнув, вдруг расправил веером хвост и ушел в кусты.
Прошли годы, а память о вальдшнепе свежа, как то далекое осеннее лучистое утро...
