Репин Борис Николаевич
1
Николай приехал на весеннюю охоту сырым и ветреным апрельским днем. По хмурому небу бежали сизые тучи, принося очередные заряды снега с дождем. Оттаявшая пашня, кое-где прикрытая белыми заплатами осевшего снега, чернела между островами хвойного леса. Грачи, сбиваемые порывами ветра, низко летели над землей, часто и трудно махая отяжелевшими крыльями.
Серые цвета непогоды так изменили очертания уютной вятской деревеньки, что Николай не сразу узнал знакомую цепочку ветхих изб на пологой возвышенности по соседству со старой березовой рощей. Видавший виды «ЗиЛ», густо облепленный грязью вперемешку с соломенной трухой, натужно одолев последний подъем, остановился посреди дороги. Николай отдал водителю деньги, которые тот не глядя сунул под лобовое стекло, и сошел с попутной машины.
— На обратном пути заеду на лосятину! — прежде чем захлопнуть дверь кабины, озорно крикнул вслед ему шофер, молодой длинноволосый парень с большим перстнем-черепом на руке. Николай всю дорогу ему объяснял, почему весной зверовая охота закрыта, но тот в ответ только посмеивался.
Грузовик нырнул в распадок и на время исчез из вида. Николай огляделся. «Вот тебе и апрель... Настоящая промозглая осень... И мокрые притихшие воробьи на проводах, как ноты на линейках...». Ему вдруг вспомнились уроки музыки в детстве. Как мучился он, щупленький вихрастый мальчик («мой крысеночек» ласково называла его мать), терзая неловкими пальцами старое пианино. Мать с надеждой заглядывала в лицо учителя музыки, высокого худого старика с серебряными волосами, похожего на сказочника Андерсена, пытаясь уловить хоть намек на успехи сына. Уроки стоили денег, а их в семье всегда не хватало. Это неприятное воспоминание вернуло его к действительности.
«А может я не прав?.. Вот он, знакомый с детства, волнующий запах тающего снега и оживающей земли... И приближение охоты, с которой связано столько хорошего... Все-таки здорово, что я вырвался сюда!» — волна радости накатила, отодвигая неприятные заботы. Облегченно вздохнув полной грудью, Николай уверенно зашагал по разбитой дороге в деревню.
Егеря Миронова, невысокого, ладно скроенного человека лет сорока пяти, с остро скуластым небритым лицом, Николай застал за починкой калитки. Наряд егеря — обтрепанная спортивная куртка с вышитым на спине американским орлом и испачканные глиной модные джинсы, заправленные в кирзовые сапоги, завершала сбитая на затылок форменная фуражка с лопнувшим козырьком. Завидев Николая, Миронов уронил молоток там, где стоял, и, широко улыбаясь, шагнул навстречу гостю. Они обменялись крепким рукопожатием — холодная корявая ладонь егеря казалась железной.
Николай, врач-терапевт одной из московских клиник, привозил егерю, страдающему гастритом, желудочные лекарства и рецепты. Миронову нравилось это, хотя Николай ни разу не видел, как тот принимает эти лекарства и знал, что лечебного режима питания егерь, как и многие деревенские люди, не признает.
В избе егеря — с нехитрой мебелью, поскрипывающим дощатым полом, выгоревшими ситцевыми занавесками на окнах и небольшой иконой Николая Чудотворца в Красном углу, витал добрый устоявшийся дух деревенского жилья. Строгий старец на иконе благословляющим двуперстием как бы призывал к тишине в этом доме, и она, редко нарушаемая, царила здесь вдали от шума и суеты городской жизни. Натопленная печь исходила ласковым теплом, слегка пахнущим березовым дымом. Рано проснувшаяся муха вяло билась на холодном оконном стекле. Сильно отставшие ходики на стене с грузами в виде еловых шишек отщелкивали неведомое время.
За столом гость, как и в прежний приезд, выставил бутылку «Московской». Егерь заметно оживился и полез в буфет за стаканами.
— Ты когда крышу починишь, демократ? — увидев это, скорее для порядка, спросила жена егеря, хмурая и немногословная женщина.
— Полина, не возникай! — покосившись на гостя, с напускной строгостью прикрикнул на нее Миронов, уже охваченный застольным нетерпением. — Крышу я тебе закончу... Там делов-то осталось — на раз плюнуть...
Женщина устало вздохнула и подала к столу вареную картошку, сало, хлеб и кое-что из домашних солений — аппетитные запахи поплыли над столом. Мужчины чокнулись сначала за встречу, потом — за открытие охоты, потом — просто так. Николай закусил черным груздем, похрустывающим на зубах, егерь затянулся «Беломором».
Крышу Миронов чинил уже третий год. Он считал себя мастером на все руки и брался за любую работу: плотничал, столярничал, заводил пчел, держал бентамских курочек, чинил часы и охотничьи ружья. Даже картину Васнецова «Три богатыря» по клеточкам срисовал и на видном месте повесил: три синеглазых всадника с одинаковыми румяными лицами на низеньких лохматых лошадках сердито глядят куда-то вправо. И вовсе не ленивый он был человек, всегда при деле. Но хлопотливая егерская служба, склонность к застолью, а главное, непоседливая увлекающаяся натура, обычно мешали закончить начатое. А потому крыша текла, недостроенный забор валился, бентамских курочек таскал хорь, а картошка в огороде егеря убиралась под самые заморозки. Давно начатая починка часов и ружей подвигалась так медленно, что казалось, их хозяева уже забыли про свои вещи или благополучно покинули этот мир, так и не дождавшись конца ремонта.
Выпивая, Миронов делался гордым и обидчивым. Зная это, Николай терпеливо дождался момента, когда тот первым заговорит об охоте.
— А теперь слушай сюда, — сказал егерь после обычного обсуждения новостей, доверительно понижая голос и оглядываясь, хотя жена ушла к соседке, и они были одни. — Хватит тебе топтаться вокруг деревни. Пойдешь на Марфин бор, его у нас горельником называют — пожары там бывали... Наши охотники туда редко ходят, больно далеко. Если что, — скажешь, я разрешил, — Миронов многозначительно подмигнул.
— А как там охота, много глухаря? — нетерпеливо спросил Николай.
Миронов оставил без внимания этот вопрос.
— Есть тут одна закавыка... Идти до места километров 25, не меньше. Дорога, правда, прямая, но тяжелая. Топкие переходы... Боюсь, не дойдешь.
— Как это — не дойду! — вскинулся Николай, сердце которого забилось от сладких охотничьих предчувствий. — Было бы ради чего...
— Ради чего! — передразнил егерь. — Настоящий ток увидишь, потом спасибо скажешь. Идти надо сегодня в ночь, чтобы без лишних глаз... И груза взять килограммов на сорок, не меньше, — егерь мельком взглянул на городской рюкзак Николая. — Тебе неделю жить в лесу. Учти, я с тобой не пойду — открытие охоты, сам понимаешь...
Егерь выдержал значительную паузу. Слышно было, как по деревенской улице проехал трактор. Николай чувствовал, что у Миронова есть какой-то план, и не ошибся:
— Короче так. Есть тут одна старая кляча... Ну, в общем конь списанный, Чалый. В следующий понедельник его уже отвезут, а до того времени он твой, понял? Я с мужиками договорился, две бутылки отдал. Вещи и жратву он тебе до места дотащит, но верхом не садись — околеет раньше времени, — довольный своей шуткой егерь громко захохотал и тут же закашлялся до слез, поперхнувшись табачным дымом.
Предложение показалось Николаю необычным и заманчивым. Он представил себя, стройного молодого мужчину в ловко подогнанном охотничьем снаряжении, на фоне деревенской клячи и невольно пожалел, что оценить это зрелище будет некому, и что женщин (Николай был холост) на такие охоты не берут. Он с удовольствием подумал о том, как смешно и забавно расскажет знакомым об этой поездке, и как приятели-охотники будут завидовать ему.
— А куда в понедельник отведут Чалого? — машинально спросил Николай, думая совсем о другом.
— Куда, куда... Это уже — не твоя забота, — егерь привычным движением руки смахнул со стула большого серого кота, который нахально тянулся к тарелке с закуской, и встал из-за стола.
2
Отец Николая, композитор-песенник, разошелся с матерью, когда мальчик пошел во второй класс. Отца Николай помнил плохо — высокий человек с гордым польским именем Бронислав, слегка одутловатым лицом, окруженный цветами и поклонниками, приносил в их дом ощущение случайного праздника и снова нырял, как в омут, в бесконечные творческие командировки. Иногда по утрам из ванной доносился его сочный слегка вибрирующий голос — отец любил музыку Верди:
Ты забыл край дивный свой,
Бросил ты Прованс родной...
Николай в детстве много болел, и мать отдала много сил, пока он вырос, окреп, окончил институт и стал преуспевающим врачом. Возможно, это объясняет ту безмерную любовь и заботу, которой она окружала сына, единственного ребенка в семье, даже в зрелом возрасте. Глядя на этого образованного молодого мужчину со смуглым, немного восточным лицом, с темными волнистыми волосами, она иногда украдкой смахивала счастливую слезу. Это была ее победа, а победитель может не стесняться своей слабости.
Однако материнская любовь, как медаль, имела не только лицевую сторону. Подрастая, мальчик привыкал смотреть на окружающую жизнь сквозь призму собственных интересов, отодвигая от себя всё, что угрожало его свободе или жизненным удобствам. Со временем это свойство так глубоко укоренилось в нем, что стало естественной формой его планов и поступков.
Отец Николая иногда выезжал с приятелями на охоту. После его ухода из семьи осталось несколько охотничьих брошюр и кое-что из снаряжения. Мальчик еще в раннем детстве любил примерять отцовский патронташ, а позже уже с любопытством подростка перечитал попавшиеся на глаза охотничьи книжки. Обложка одной из них — спаниель с битой уткой в зубах — запомнилась надолго. И все-таки пробуждение охотничьей страсти у Николая произошло много позже, когда их сосед, учитель-пенсионер, взял его с собой на весеннюю тягу в подмосковное Манихино. Николай, в ту пору старшеклассник, уныло долбил тригонометрию, готовясь к выпускным экзаменам. Вальдшнепа они тогда и не увидели, и не услышали — теснимое надвигающейся цивилизацией ближнее Подмосковье уже расставалось с охотой. Но ружье, которое сосед в тот памятный весенний вечер дал в руки онемевшему от счастья Николаю (это был довоенный, еще курковый Зауэр), сделал свое дело. С той памятной охоты Николай вернулся уже другим человеком, словно проснулась в его душе какая-то тайная сила, ждавшая своего часа. Отныне им прочно владело и крепло с годами это неугасимое увлечение, без которого жизнь казалась бедной и выхолощенной, но объяснить которое человеку непосвященному было почти невозможно.
Брак Николая оказался неудачным. Его жена Наташа, дочь отставного военного, как многие женщины ортодоксального воспитания, была уверена, что каждый шаг мужа должен быть всецело подчинен семье. Для Николая это было чем-то вроде холодного душа. Будь у Наташи больше ума, терпения и такта, глядишь, — как-то притерлись бы друг к другу. Ведь не был же он ни злым, ни черствым человеком. Да, он искренне полагал, что принося домой заработанные деньги и соблюдая некоторые внешние условности, во всем остальном может жить прежней жизнью, свободно распоряжаясь своим временем. Мать Николая, для которой правота ее любимого сына, попавшего в чужие руки, была бесспорной, невольно обостряла конфликт. Супруги промучались около года, после чего расстались навсегда, искренне виня в случившемся друг друга. Хорошо, что детей у них не было, иначе пострадавших было бы больше. Отныне Николай, наученный горьким опытом, уже не доводил свои отношения с женщинами до брачных союзов и в теперешнем своем 30-летнем возрасте вел холостяцкую жизнь.
Он имел достаточно оснований считать себя способным и удачливым человеком. Как-то само собой получалось, что Николай своевременно оказывался вблизи тех людей, дел и интересов, которые могли принести ему ощутимую, в конечном итоге материальную пользу. Действовал он не по холодному умыслу, а скорее безотчетно, подчиняясь какому-то внутреннему компасу жизненного успеха, который действовал безотказно. Аккуратно исполняя свои врачебные обязанности, Николай почти всегда думал о болезни своего пациента, не отвлекаясь на мысли о нем самом. Это была своего рода игра, в которой победителем выходило его профессиональное самолюбие, неуязвимое для человеческого сочувствия и душевных трат. В результате этого, он защитил кандидатскую диссертацию, преуспел по службе и неплохо устроил свою жизнь. Если бы не одно досадное обстоятельство...
Этим обстоятельством был его внебрачный сын Коля-младший, который жил со своей матерью в Воронеже и которому недавно исполнилось пять лет. На фотографии, которую по этому поводу Лена, мать мальчика, прислала Николаю, он увидел незнакомое мальчишеское лицо с наивным, чуть удивленным взглядом. Что-то новое тогда постучалось в благоустроенную жизнь Николая, и он, уже в который раз, пытался отогнать от себя тревожное и незнакомое чувство ответственности, которое вопреки его желаниям поселилось в нем.
Несколько лет назад Лена поступила в аспирантуру клиники, где Николай уже работал врачом. Белокурая застенчивая девушка из провинции не на шутку увлеклась своим коллегой, который был определен ее куратором. Роман, такой простой и естественный для Николая, для Лены был жизненным выбором — она это поняла, когда забеременела и решила во что бы то ни стало сохранить их ребенка. Потом у нее серьезно заболела мать, и Лена вернулась в Воронеж, чтобы ухаживать за ней. Мать вскоре умерла, а Лена родила мальчика и назвала его в честь отца Колей. В аспирантуру Лена уже не вернулась и на алименты не подавала, отмахиваясь от советов подруг. Во-первых, стеснялась, а во-вторых, узнав о рождении сына, Николай регулярно высылал деньги.
Его ответ на последнее письмо из Воронежа был как всегда вежливым, но твердым — он и впредь будет оказывать посильную помощь, но съезжаться и создавать семью не намерен. Тем более, что в свое время он был против рождения ребенка. Этим ответом Николай предупреждал дальнейшее развитие событий — Лена в письме приглашала его в Воронеж повидать Колю-младшего. Николай не сомневался в своей правоте, но почему-то содержание последнего письма Лены, и особенно фотография сына, не выходили из головы, вызывая потребность оправдания.
...Даже теперь, ведя в поводу старую деревенскую клячу темно-бурой масти, которую ему вручил Миронов, Николай по дороге на глухариный ток то и дело мысленно возвращался к последнему письму. Переходя очередную, заваленную буреломом топь, Чалый, навьюченный мешками с припасами, тяжело задохнулся. Его впалые бока часто вздымались, он с хрипом хватал воздух, широко расставив дрожащие от напряжения ноги, чтобы не упасть. «Э-э, братец, так ты у меня завалишься посреди болота... Вот будет дело!» — с тревогой подумал Николай, и сняв с острой хрящеватой спины Чалого свой тяжелый рюкзак, надел его на плечи. Потом, выйдя из мшары и поднявшись на пригорок, решил передохнуть. Голубые мхи и песчаные осыпи соснового бора даже в ненастную погоду были сухи и радовали глаз. Он достал кусок ржаного хлеба, особенно душистого на свежем воздухе, разрезал на две половины и на ладони протянул их Чалому. Отвыкший от ласки старый конь не сразу, как бы нехотя потянулся к хлебу и съел почему-то только половину. «Ишь ты, какой вежливый», — подумал Николай и ласково потрепал Чалого по спутанной гриве. Потом он достал бутерброды и с аппетитом перекусил, запивая талой водой, от холода которой приятно ныли зубы. Чалый неуверенно подошел к Николаю и, заглядывая ему в лицо печальным агатовым глазом, осторожно потерся мордой о плечо своего нового хозяина. Это мгновение словно соединило их невидимой, но прочной нитью. Николай понял, что поводья, за которые он вел Чалого, больше ему не потребуются. И действительно, всю оставшуюся дорогу старый конь не отставал от него ни на шаг и, казалось, понимал не только слова, но и жесты. Тогда у Николая впервые возникло и стало крепнуть то странное и уже не покидавшее его ощущение, что они с Чалым знакомы давно и только были надолго разлучены силой неведомых обстоятельств, и что теперь эта разлука закончилась навсегда.
3
Чалый прожил трудную жизнь казенной, попросту говоря, ничейной лошади. Эта жизнь была такой же спутанной и узловатой, как его полуистлевшая сбруя. И еще однообразной. Изо дня в день конюшня, телега, дорога... У Чалого всегда были временные хозяева, которые его запрягали, грузили и крепко стегали, когда у лошади не хватало сил прорваться через глубокую грязь или взять крутой подъем. Задуманный самой природой и утвержденный веками союз человека и лошади почему-то обходил Чалого стороной, хотя он постоянно тянулся к людям всем доверчивым лошадиным существом.
Иногда во время долгих ночей Чалому снился бескрайний луг — медленные волны зеленой травы и большие белые бабочки, застывшие в полете... Сверкающий диск над головой медленно покачивается на тонкой золотой нити... Бойкий жеребенок с пушистым лисьим хвостом резвится возле телеги, в которую запряжена его мать, пузатая деревенская лошадка буланой масти. Возница, подслеповатый старик с белой бородой, похожий на библейского пророка, дремлет, сидя в телеге. Кобыла аппетитно щиплет траву, пофыркивая и позвякивая мундштуком, жеребенок тоже пробует щипать траву, но она для него еще не так вкусна. И он доверчиво и требовательно тычется в мягкое и теплое материнское вымя, пахнущее молоком... Потом телега трогается, и кобыла оборачивается к жеребенку, словно зовя его за собой в царство вечного тепла и материнской заботы. Но жеребенок медлит, и сладкий сон обрывается. И опять — горькое одиночество, знакомый мрак грязного стойла и отвратительная мышиная возня под ногами...
Хозяева Чалого менялись, так и не успев как следует освоиться. Одни из них увольнялись, найдя более выгодную работу. Другие, Чалый не переносил этот резкий запах, обычно спивались. Конюх по имени Федор оставил в жизни Чалого особенно глубокий и печальный след. Он стал конюхом потому, что по пьяной лавочке вконец рассорился с женой. Это была странная пара, всей деревне на забаву. Она, рослая полнотелая доярка с тонким голосом и лаковым румянцем на щеках — настоящая матрешка, всё время грызущая семечки. Федор, тщедушный мужичонка, болезненно мнительный и неприкаянный. Сколько напрасных усилий, чтобы выглядеть посолиднее: и плохо растущие усы, и зеленая фетровая шляпа с поникшими полями, и нарочито грубый голос... Но в самую точку бьет беспощадно меткое русское словцо. Вот к Федору и пристало обидное прозвище «Довесок». Из-за вздорного характера его никто не любил и мало кто жалел. Даже бывшие дружки-собутыльники отворачивались от него. Разве что соседская бабка Авдотья, повстречав слоняющегося без дела Федора, которого она знала с детства, начинала причитать:
— Ты ба, Федюня, к делу какому пристал... Мотаисся, неприкаяннай... Ить людей не слышишь, хочь бога побоись... Вона мужики сказывають, лесопилку опять пустили, катежи строить будуть... Сходи, наведайся, глядишь, денег приработаешь...
— Ну, какой я тебе пильщик! — Федор возмущенно вытягивал свои узкие грязноватые ладошки с дрожащими пальцами. — Мне, бабуля, работу легкую, умственную надо... Про кампутер слыхала? Эх ты, глухота деревенская! Я, может, с виду такой, зато мозгами шурупить почище других умею. Они еще попляшут у меня! — грозил он кому-то пальцем.
Однажды под вечер жена вытолкала Федора из избы, швырнув вслед ему старый нагольный полушубок и перед тем, как навсегда захлопнуть дверь, крикнула вслед что-то очень обидное. Разумеется, деревня всё видела и всё слышала. И Федор стал жить в пустой деревенской конюшне, спиваясь всё больше. Чалый был его единственным собеседником.
— Хорошо тебе стоять и сено есть... А я — обеспечивай тебя, ходи за тобой... Ну что молчишь? — приставал он к лошади, пытаясь обнять ее за шею. И когда Чалый отшатывался от этого нестерпимого для него водочного перегара, на Федора накатывала хмельная злоба.
— А-а-а... Морду воротишь! Гордый больно стал! Я те покажу небо в алмазах, — и Федор принимался с тупой яростью избивать привязанную лошадь чем попало. Лошади не умеют кричать от боли, и молчание Чалого еще больше распаляло Федора. Он бил, стараясь ударить больнее, пока хватало сил. Потом, когда вспышка ярости проходила, он лил пьяные слезы и на коленях просил у Чалого прощения.
— Прости меня, Чалушка, дурака глупого... Жизнь у меня конченая, совсем с рельсов сошел... Никому не нужен... — тщедушное тело Федора тряслось от рыданий. Он исступленно колотил себя в грудь маленькими острыми кулачками и тыкался лбом в лошадиные ноги.
Однажды, крепко выпив, Федор заснул на сене с папиросой в зубах. Чалый ощутил смутную тревогу, когда из конюшни побежали целые полчища крыс. Потом пронесся нарастающий гул, и яркое голодное пламя взметнулось к стропилам конюшни. Запертый в стойле Чалый бился, как пойманная рыба в сети, задыхаясь от дыма и обезумев от ужаса. Когда подоспела помощь, пожар уже полностью охватил конюшню. Федора пытались вытащить из огня, но пылающая кровля рухнула, накрыв его неприступным жаром. Чалому повезло. Его с обожженными боками и поврежденным правым глазом успели вывести на улицу и окатить холодной водой...
Ту памятную зиму Чалый провел под открытым навесом гаража. Хорошо, что кто-то из шоферов иногда накидывал на его спину кусок пропахшего бензином брезента. Так он выстоял все морозы, дожил до весны, но жестоко застудился — суставы распухли, и ноги плохо повиновались ему. Теперь Чалого больше не запрягали, и он чувствовал, что дни его сочтены. Давно бы его пустили в расход, но надо было поднять и оформить какие-то бумаги, с кем-то что-то согласовать, а заниматься этим в запущенном деревенском хозяйстве охотников пока не находилось — других забот хватало.
И всё же Чалому уже на пороге небытия было суждено встретить того единственного человека, своего Хозяина, которого он ждал так долго. Эта яркая и короткая, как вспышка, встреча озарила жалкую загубленную жизнь старого коня, неожиданно придав ей возвышенный и трагический смысл.
4
Мироновские приметы оказались верными, и к исходу дня Николай и Чалый были уже на месте. Для стоянки была выбрана небольшая площадка, покрытая ковром сухой хвои в куртине старых разлапистых елей — темно-зеленый остров посреди однообразного и редкого сосняка с пихтовым подлеском. То и дело поглядывая в сторону Николая, Чалый обнюхивал травяные кочки и прислушивался к лесным звукам. Собирая хворост для костра, Николай вышел на небольшой болотистый лужок, посреди которого стояла копна прошлогоднего жестковатого сена. Наверняка, хозяин махнул на нее рукой — дорога длинная и тяжелая, а прибыток невелик. Это была большая удача — теперь есть и корм для Чалого и мягкая подстилка для обоих.
К вечеру, когда запылал костер из соснового сухостоя, охотничий лагерь был уже полностью готов. Николай соорудил глубокий навес из большого куска брезента, растянув его на жердях и пригрузив сверху еловым лапником. Под навесом он расстелил сено и такую же подстилку сделал под старой густой елью — для Чалого. Когда холодный весенний сумрак, пропитанный смолистым духом мятой хвои и оттаявшей земли, накрыл легкой синей пеленой острые контуры деревьев, сморенный усталостью Николай уже крепко спал сном молодого и здорового человека, поджав ноги и укрывшись старым егерским тулупом. Улыбаясь во сне, он уже не видел, как догорал костер, и не слышал переклик гусиных стай, в бескрайней ночной вышине спешащих на север. Ему снился давно забытый детский сон о чем-то родном и добром, чего нельзя увидеть глазами и выразить словами, но зато можно ясно и пронзительно чувствовать всем своим существом.
...Под утро Николая разбудил странный шум. Чалый громко всхрапывал, нервно переступал и то делал угрожающие выпады в темноту, то пятился к навесу, словно защищая своего хозяина от невидимого врага. Это продолжалось довольно долго, и Николай не на шутку встревожился. Чтобы разрядить обстановку, он вытащил ружье, которое лежало под головой, и выстрелил вверх. Резкий звук разорвал глубокую предутреннюю тишину леса. Что-то ухнуло поодаль, затем раздался удаляющийся треск валежника, и вскоре всё стихло. Только запах горелого пороха напоминал о случившемся. Чалый еще долго пофыркивал, взволнованно раздувая ноздри, да и Николаю уже не спалось. Утром, когда он обошел окрестности лагеря и внимательно рассмотрел следы, стало ясно, что к ним наведывался медведь. Недавно вставшего из берлоги зверя скорее всего привлекли сюда запахи съестного, а, может быть, и намерение задрать лошадь. Николай растроганно припал к шее Чалого, ласково трепал его запутанную репьями гриву:
— Старый ты мой чудак... Сам еле на ногах стоишь, пучок сена по часу разжевать не можешь, а меня спасаешь...
Надежные вестники погоды, медногрудые зяблики, обосновавшиеся по соседству с лагерем, вместо легкой раскатистой трели «рюрили», как говорят охотники, упорно обещая ненастье. И правда, еще три дня погода не улучшалась, дождь чередовался со снегом, холодный ветер гудел в вершинах деревьев. Сверяясь по егерским приметам, Николай почти ежедневно ходил на разведку тока, но поросшие крупной сосной беломошные гривы по краям огромного болота с необобранной прошлогодней клюквой хранили молчание. Зато в небольшом пологом распадке, заросшем ольхой и осинником, на дне которого струилась вытекающая из болота торфяная протока, удалось найти место вальдшнепиной тяги. И вот уже две длинноклювые птицы (первый трофей!), раскинув красновато-бурые крылья, висят рядом с навесом, радуя глаз и волнуя ожиданием новой охоты. Возвращение Николая в лагерь Чалый обычно приветствовал легким ржанием. Он натягивал веревку, которой был привязан к дереву, и неловко переступал непослушными ногами, стараясь дотянуться до хозяина.
Большого ухода за Чалым не требовалось. Старый конь ел мало, воду для питья находил сам — в весеннем лесу, окруженном болотистыми низинами, ее было достаточно. Пил Чалый медленно, с долгими перерывами. Поднимет голову от воды и задумается, словно вспомнит что-то — блестящие капли дождем падают с шершавых губ на водное зеркало, разбивая его на мелкие осколки... Николай нашел время расчесать редкую спутанную гриву своего товарища, выдрав из нее репьи и колючки. В другой раз сходил с Чалым на протоку, как смог отмыл его от застарелой грязи и присохшего навоза пучками жесткой прошлогодней осоки, макая ее в воду. Теперь Чалый заметно посвежел, даже осанка появилась. Разглядывая старые разбитые копыта своего друга, Николай догадывался, что ковали его не умелые кузнецы (они давно уже перевелись в русской деревне), а случайные, шабашные люди, которые меньше всего думали о лошади. Особенно огорчала хромота коня — единственная сохранившаяся подкова на правой передней ноге отчаянно болталась («хлебала», как говорят конюхи) на каждом шагу, причиняя Чалому большие неудобства. «Ничего, потерпи, старик, — подумал Николай, ласково охлопывая Чалого, — вернемся в деревню, я попрошу Миронова, что-нибудь придумаем».
По вечерам, продрогнув от холодной сырости на тяге, Николай любил перекусить и отдохнуть у костра, иногда засиживаясь далеко за полночь. Ему нравилось подолгу смотреть на огонь и наблюдать, как неровные отсветы костра пляшут на стволах ближайших деревьев. Таинственные, подчас едва различимые звуки весеннего леса, мерцающие звезды над головой, словно запутавшиеся в мохнатых лапах старых елей, и Чалый, то и дело касающийся мордой плеча Николая, — всё сливалось в одно счастливое ощущение безотчетной радости и покоя...
На третий день, уже начавший сомневаться в успехе глухариной охоты, Николай решительно повернул в глубь мохового болота и, подняв голенища сапог, двинулся в сторону соснового острова, едва видневшегося с береговых грив. По мере приближения остров уходил на северо-восток, становясь выше и лесистее. Вот уже пройден его береговой припай с окнами глубокой воды и почерневшим от времени, покрытым мхом буреломом. И тут Николай, едва вступив на берег, каким-то шестым чувством понял — здесь! Уже потом увидел он и белый токовой помет глухаря, обильно усыпавший мох под раскидистыми соснами, и темно-серые глухариные перья — следы боевых столкновений токующих на земле мошников. А вот и горельник, о котором говорил Миронов, — протянувшееся не на один километр кладбище обгорелых деревьев, почти скрытых от глаз густой сосновой порослью. Так и не обойдя всего острова, Николай вернулся в лагерь и на вечерний подслух слетающихся токовиков уже не пошел — всё и без того было ясно.
...Ток был уже в полном разгаре, когда Николай в редеющем сумраке вышел на глухариный остров и перевел дыхание. «Поздно!» — подумал он, кляня затянувшиеся сборы — в темноте у него отказал карманный фонарик. И ночные трубы журавлей, и предрассветное хорканье вальдшнепа — предвестники глухариной песни, — застали его на полпути. Было уже довольно светло. Он внимательно прислушался, в висках от волнения стучала кровь. Да, Миронов не обманул, ток был большой и непуганый. На слуху пело одновременно около десятка петухов, рассевшихся неподалеку один от другого, отчего казалось, что поет весь остров. Начав подскок к ближайшему певцу, Николай столкнул глухаря-молчуна, сидящего на полдороге. Грузно сорвалась с ветки крупная птица, шумно ударили мощные крылья. Гулкое эхо, удаляясь, раскатилось по сосняку. «Всё пропало!» — пронеслось в голове охотника. Казалось, весь ток замолчал, и охота безнадежно испорчена. Но это, к счастью, только показалось...
Второго глухаря Николай взял уже по свету, старательно хоронясь за стволами ближайших сосен. Последние метры подскока мошник уже не пел, а вытянув шею, настороженно выглядывал охотника, готовый сорваться с ветки. Выстрел Николая лишь на мгновенье опередил взлет глухаря. Крупная бородатая птица в черно-буром с серебристой пылью пере, немного побившись, затихла под сосной, раскинув необъятные крылья.
Чем удачнее складывается охота, тем быстрее летит время. Обидно, что хорошая погода установилась лишь в конце, когда надо было возвращаться в деревню. Николай каждый вечер ходил на тягу и добыл еще трех вальдшнепов. На глухариный ток он приходил еще раз, послушать петухов и уже больше не стрелял. Щелканье распевшихся мошников неслось отовсюду так же азартно и густо, как и в первый день. Вот бы вернуться сюда с Чалым будущей весной!
На обратном пути в деревню сморенный теплом Николай задремал на сухом пригорке во время очередного привала. Проснулся он от странного тревожного чувства и, открыв глаза, невольно вздрогнул, прямо над собой увидев морду Чалого. Конь мягко, но настойчиво толкал его носом в грудь и лизал лицо, не давая Николаю закрыть глаза. Через минуту, посмотрев на небо, Николай всё понял. Набегала низкая свинцовая туча, готовая пролиться дождем с градом, и Чалый опасался за своего хозяина, безмятежно заснувшего на открытом месте.
К вечеру смертельно усталый, переполненный яркими необычными впечатлениями, Николай уже вводил Чалого в ворота мироновского дома.
5
Утром, наскоро перекусив, Николай снял в сарае вязанку дичи и направился обратно в дом. Время поджимало, надо было спешить со сборами. А уезжать так не хотелось — яркое солнце и птичье многоголосье весеннего утра завораживали.
Внезапно заскрипели, отворяясь, заслоны скотного двора, и коренастый человек в рваном ватнике и резиновых сапогах вывел Чалого. Старый конь шлепал разбитыми копытами по грязи двора с выражением покорного равнодушия во всем своем жалком облике. Еще один незнакомый человек высокого роста шел сзади, разговаривая с егерем Мироновым. На незнакомце был видавший виды брезентовый плащ, какие обычно носят деревенские зоотехники и агрономы. О чем они говорили, Николай не слышал, но по оживленной жестикуляции Миронова было видно, что тот с утра уже под хмельком. Что-то недоброе показалось Николаю в сосредоточенности этих людей.
— Эй, мужики, куда вы коня ведете? — спросил он, подчеркнуто равнодушным тоном, всё еще не веря в худшее.
— Известно — куда, а то сам не знаешь, — Миронов развязно ударил себя по шее ребром ладони.
— Неужели все-таки это? Чалый... Как же так? — от страшной догадки Николая бросило в жар. Не помня себя, он слетел с крыльца и резко рванул к себе поводья лошади.
— Ты что, сдурел? — удивился Коренастый, однако поводьев не выпустил.
— Отпусти, живодёр! — крикнул Николай чужим срывающимся голосом, теряя самообладание и уже ничего не видя вокруг.
— А ну, вали отсюда! — Коренастый, угрожающе шагнув вперед, толкнул Николая в грудь тяжелой ладонью. Подбежавший сзади Миронов пытался оттащить Николая, схватив его за плечи, но только подлил масла в огонь. На мгновенье Николай вырвался из рук егеря и яростно вцепился в ворот ненавистного ватника. Тогда Коренастый не спеша выпустил поводья лошади и вдруг коротко и мощно ударил своего противника в лицо. Падая, Николай ударился о крыльцо и на мгновение потерял сознание.
Когда он пришел в себя, во дворе кроме Миронова уже никого не было. Он неловко хлопотал около Николая, что-то приговаривая, но тот, словно через толстое стекло, не слышал слов егеря. Черные, рассохшиеся от старости ворота двора были распахнуты, левая створка косо висела на одной петле. На деревенской улице яростно перекликались петухи. По-прежнему ярко светило солнце и сияла неестественно голубая небесная лазурь. Знакомые запахи сельского жилья и талой воды теплыми волнами струились над землей, но что-то незримо изменилось в окружающем мире.
«В чем я виноват?» — мысленно спрашивал себя Николай, нервно расхаживая по двору, и впервые не находил ответа. В голове от ушиба слегка звенело, но мысль помимо воли, работала с беспощадной ясностью. «Я всегда поступал так же, кажется, никому не делал зла, и все получалось хорошо... Откуда тогда это мерзкое чувство, будто я совершил предательство?» — в памяти промелькнули вечера в лесу, проведенные с Чалым, а потом — доверчиво распахнутые глаза мальчика на фотографии. Он вдруг поймал себя на том, что никогда не видел своего сына, не слышал его голоса. Что занятый разнообразными делами, льстившими его самолюбию и потому казавшимися важными, он никогда всерьез не думал о своей семье и собирался так жить дальше. «Неужели это я?» — Николай мысленно перелистывал, как книгу, свою жизнь и уже не только не гордился собой, но испытывал ранее незнакомое, острое, как боль, чувство горького разочарования и стыда...
...Два красавца-глухаря с ярко-красными надбровными дугами и несколько рыжевато-серых вальдшнепов лежали на теплом от весеннего солнца крыльце дома. Надо было аккуратно уложить дичь в рюкзак, чтобы не измять ее в дальней дороге.
