В-в А. (Васьков)
...Сентябрь приближается к концу, все холоднее и холоднее в воздухе. В ясный день атмосфера прозрачна и бесцветна, земля не отделяет паров.
Все сжимается и сосредоточивается, приготовляясь встретить суровую гостью. Темною чистою синевою широко раздвинулось небо. Солнце светит особенно ярко; все освещенное его лучами: и белые стены церкви, и пожелтевшие листья лип, и новая тесовая крыша на избе крестьянина, и скирды хлеба, окружающие его гумно, — все блестит нестерпимо, болезненно режет, или, как говорят живописцы, дерет, глаз.
Контуры предметов как бы обрезаны ножом, самые облака сжимаются в плотные клубки; нет в воздухе тепла, нет уж тех голубых паров, которые летом обертывают все мягкою дымкою. Трепетно, с печальным шумом обнажается лес; когда после ненастного дня, намочившего деревья, хватит хороший утренник, листья осыпаются миллионами, застилая землю сплошным ковром, шумящим под ногою. Воды не кипят уже мириадами насекомых и инфузорий, мутящих их чистую струю; светлы и прозрачны делаются пруды, бочаги и речка. Даже самые лужи, налитые дождем, и те сквозят, как кристалл. Холод, принося смерть, очищает все.
С наступлением холодов охота с легавою собакою прекращается. Болотная дичь отлетела в края более теплые, тетерева и белые куропатки уже не таятся и не подпускают охотника на сотню шагов. Серых куропаток почти нет у нас, лет уже пять я не видал в поле ни одной.
Главная охота осенью — на зайцев. Их находишь везде: в мелких кустарниках, в рослом лесу и даже по полям. Преимущественно же они держатся в осинниках и березниках с густыми опушками и подседом из можжевеловых и ивовых кустов и орешника. Молодые побеги орешника зайцы очень любят и нередко объедают до того, что губят самые кусты.
Осенью начинается настоящая на них охота, но всего более ловят в капкан зимою, когда снег рыхл и зайцы ходят по тропам, ими же набитым. Кроме человека, зайцев ловят волки, лисицы, куницы, норки — вообще все плотоядные звери, бьют ястреб и другие хищные птицы. При таком всеобщем восстании на зайцев можно бы думать, что им грозит конечное истребление, но, кроме быстрых ног, единственного оружия против врагов, природа одарила их чрезвычайною плодовитостью.
У нас считают четыре помета: настовики, ярыши, колосовики и листопадники, но последний помет мал и производится только некоторыми самками. Самка беляка мечет от четырех до шести зайчат; русачья самка — от двух до трех и редко четырех, почему русаков гораздо менее, чем беляков. Осенью заяц, родившийся в наст, совсем уже большой, хоть и меньше матерого зайца, то есть перегодовалого. Молодых зайцев называют прибылыми; название это не совсем правильно, но к нему привыкли.
— А что, Никита, прибылые зайчихи мечут ли зайчат?
— Все равно, сударь, прибылые тоже три раза мечут.
— Как, три раза?..
— Три, сударь... Называют там еще листопады, да ведь их мало, почти не бывает. Сперва мечут по насту, потом — в яровой сев, а потом — как яровое начнет колоситься. Известно, мечут не в один раз — которая позже, которая пораньше.
— Да как же прибылая будет метать настовиков, когда сама родилась по насту?
— У нас, сударь, прибылым назывался заяц, который в остров прибыл. И примета была: если стоячее дерево оглодано — значит, прибылой заяц есть в острове. Тутошний гложет только лежачее дерево, а стоячего не тронет.
— Что ты тут толкуешь! Прибылым называют зайца молодого, родившегося в том же году.
— Мало ли, сударь, как называют! Называй, пожалуй, как хочешь! Мы называли прибылым зайца прибеглого. Ведь это, сударь, не нами, а еще стариками название-то установлено. Да вот хоть по-охотничьи считают трех зайцев: один в острову, другой в лугу, а третий в поле. Подкосили луга — и говорят: один заяц в острову прибыл; выжали в полях — говорят: другой заяц прибыл в остров.
— Да как же вы называли небольшого зайца, не матерого?
— Так и называли — не матерым. Ну, затравишь там зайца, — что, говорит, матерого затравил? Нет, говоришь, не матерой.
— Ну, хорошо, так не матерых-то зайчих травили ли вы когда сукотных?
— Как не травить, травили и сукотных. Уж на весну, сударь, у этакой будут самые ранние зайчата.
Название прибылого зайца нами искажено и употребляется в другом смысле, нежели употреблялось в старину. Впрочем, может быть, название прибылого в смысле прибеглого было местное.
Лет пятнадцать назад зайцев было так много, что для ружейной охоты у нас никогда не употребляли гончих собак. После Покрова, когда зайцы ложатся на логова, ходили на узорку, или, как говорят здесь, на узёрку. В 1845 году после выпавшего и потом стаявшего снега, я помню, ходили мы человек десять ружейников и убили в один день семьдесят два зайца. А сколько еще было сделано промахов! Зайцы тогда уже перелиняли и были совершенно белы. Мастера подозревать — а для этого надобно особенную способность — бивали по двадцати зайцев и более в один день; я же никогда не бивал более десяти, стреляя всегда почти в бег, когда заяц вскочит с логова.
Никита всегда славился искусством подозревать зайцев, несмотря на свои косые глаза. Он даже часто подозрит зайца еще совсем серого.
— Ату его! — с ружьем кричит он обыкновенно по старой привычке псового охотника.
— Что такое?
— Вон, сударь, лежит под можжевелиной, извольте стрелять.
— Где?
— Да вон травка-то наклонилась, видите?
— Ничего не вижу.
— Эх, сударь! Вон глаза-то выпучил!
— Ничего не вижу! Да стреляй ты сам.
— Ружье-то не сдает, уж я пытал чикать и пороху-то подсыпал на полку, да видно заряд подмок.
Никита по старой привычке ходит с кремневым ружьем.
— Ну сгони его, я буду стрелять в бег.
Не один раз я был свидетелем забавных случаев стрельбы зайцев на логове. Когда заяц подцветет, он таится и лежит очень крепко: после каждого выстрела, проносящегося свинцовым дождем выше его, он все более жмется к земле и, выдержав три-четыре выстрела неопытного или не умеющего стрелять в бег охотника, уходит совершенно целый, не унося ни одной дробины.
Нынешнею осенью я ходил с гончими; они подняли на мелочи прибылого зайца, гоняли его с полчаса и стеряли. Проходя краем леса, я вдруг увидал зайца, притаившегося в борозде. Мне видны были только его уши. Прицелясь немного ниже, я выстрелил, думая пробить тонкий гребень земли, скрывающий самого зайца. После выстрела уши спрятались, но заяц не вскочил. Минуты через две он опять поднял уши, я выстрелил из левого ствола — результат был тот же. Зарядив ружье, я подошел к самому зайцу, почти столкнул его ногою и убил в бег. Меня удивило то, что уши его были избиты дробью — первые два выстрела изрешетили их, но заяц не вскочил, хотя ему, без сомнения, было очень больно.
— Нынче, сударь, — говорит Никита, — мало зайцев оттого, что весной много на манку бьют. Прежде этой манеры не знали.
— Да зато прежде сколько охот было, ездили круглый год — запрета не было.
— Оно точно, сударь, охот было много, да ведь и лесу-то что было! Вот я уж запомню: где теперь поле от Знаменского к Мельникову, такой лес был, что взглянешь вверх — шапка валится. Вы, сударь, не изволите поверить... Раз из-за Слокотова — забыл, как деревушка-то, — мужики к барину приехали, говорят: батюшка, Сергей Иваныч, пришли к нам охотников — зайцы совсем одолели, кормить будем, говорят, и собак, и лошадей, только пришли. Вот нас барин и послал. Так зайцев, сударь, как выбегут вечером на поле, точно галок; и собак-то не боятся, так и лезут. Только бросишь гончих в остров — слышишь, тут верещит, там верещит, не успеваешь отбивать. И в передние, и задние торока — кругом обвешались. Мужики-то поочередно поля сторожили от зайцев; они, проклятые, весь хлеб приели.
— Куда же они девались? Говорили, что будто их леший в карты проиграл.
— Это, сударь, пустое, не извольте этому верить.
Я сохраняю самый серьезный вид.
— На зайцев чума была.
— Когда же это?
— Ну уж не могу вам доложить. Да ведь и не раз чума была; чай, изволите сами помнить, всего лет десяток, как валялось их много мертвых-то.
— Как же, помню.
— А все-таки, сударь, мало их стало, как проявили моду на манку бить.
Около 1847 года действительно был на зайцев мор — много находили их мертвых. Зайцы, которых тогда убивали, почти все оказывались больными: у них были большие мешочные опухоли, преимущественно на шее. У некоторых болячки покрывали губы, веки и уши. Теперь зайцев хотя и довольно, но на узерку ходить не стоит; всякий охотник поневоле заводит какую-нибудь гончую собаку.
В октябре все светлее и светлее становится в лесу: лист с дерев почти весь уже облетел, только на одном елошнике, окаймляющем берега поточин и овражков, покрасневшие листья еще держатся. От утренних морозов трава вянет и прилегает. Зайцы начинают затираться, держась преимущественно около приболотей и потных мест, где в высокой осоке, не очень чувствительной к холоду, находят себе закрытое убежище и мягкую постель.
В сырой, пасмурный и теплый день зайцы выбираются из уем и крепких мест в поля и на мелочи. Вот чудное время для охоты: ничто не блестит, не рябит в глазах, мокрый лист не шумит под ногою, грудь свободно и полно дышит влажным воздухом. Не знаю, как действует такая погода на других, но я люблю ее. Суровому жителю севера симпатичны туманы родины. Климат не балует нас, с детства мы привыкаем к непогодам. Перенесите нас на юг, и мы зачахнем под вечно яркими небесами; русская энергия, проявляющаяся в перенесении всяких невзгод, размякнет до неодолимой лени и вялости.
С утра начал сеять мелкий дождь, но это не беда. Только что стало светать, мы торопливо идем через поле к опушке леса. Время дорого: велик ли день, и не увидишь, как смеркнется! Пара моих гончих, Гудок и Дутка, уже исчезли в опушке. Мы торопимся еще более, почти бежим. Собаки показываются на крае поля: они причуивают по жировому следу.
— Го! Го-го! Го-о! А-а-а, собаченьки, добудь, добудь, до-бу-удь!
Гудок взлаивает, как будто пробуя голос.
— Тут! Тут был! Ну его!
Дутка подлаживает свой тоненький дискант. На самой опушке вскочил матерый беляк — погнали. Звонко раздаются голоса собак в обнаженном лесу. Мы расходимся в разные стороны; один — на перетужину, другой — на опушку, в самый угол вдавшегося в лес поля, третий — в середину леса, на знакомую луговину, надеясь, каждый по своему соображению, перенять зайца. Никита не торопясь направляется на то место, где собаки подняли зайца.
— Что по пустому-то бегать, воротится назад.
— Дожидайся, когда воротится!
Не остуженная шестью десятками лет, кровь кипит; точно угорелые бросаемся мы на голос собак.
Погоняв недолго, собаки смолкли: стеряли след. Но вот опять заревели, точно кто бьет их.
— Никита, не по лисе ли гонят? Что-то уж очень горячо!
— Какое по лисе! По зрячему, сударь, гонят — оттого и горячо.
— По красному зверю погонят, так тоже взлаивают — сейчас услышишь.
— Пустое, по гону не узнаешь. Кто скажет вам, сударь, — продолжает Никита с необычным жаром, — что по гону можно узнать, по чем гонят, — наплюйте ему в глаза!
— Да как же, — возражаю я, смущенный несколько и энергичностью выражения и своим охотничьим невежеством, — ведь все говорят, что по красному зверю собаки взлаивают!
— Мало ли что говорят! Точно, наш брат доезжачий узнаёт, потому что всякую собаку знаешь в стае: ленивая погонит по красному зверю горячее. Бывало, перевидишь лису в острове, так голоса не подашь по красному зверю, не-ет! А выскочишь на опушку да борзовщику знаком покажешь; эй, дескать, вы, вороны, берегите — лиса! Возьмешь хоть шапку да поднимешь на кнутовище — ну, уж там и знают.
— Отчего же голоса не подашь?
— А чтобы барин не знал, что по лисе гонят: голос-то подашь, а лису, пожалуй, отпустят, так куда деваться тогда с барином-то? Да к нему тогда целую неделю на глаза не ходи. Так вот как, сударь, а по гону где узнать — не узнаешь.
Никита отворачивается, чтобы понюхать табаку.
— Это, сударь, из нашего же брата какой-нибудь бахвал рассказывает.
Шагах в ста грянул выстрел.
— На, го-го! Дошел, дошел, дошел! — раздается по лесу.
— Ишь, черт, больно прыток, не даст барину-то выстрелить, — ворчит Никита.
В былые времена Костромская губерния славилась породою хороших гончих собак. Много богатых помещиков жили в деревнях и держали большие псовые охоты; даже татары держали большие стаи гончих: в старину все было дешевле, и прокорм собак почти ничего не стоил. Теперь больших устроенных охот вовсе нет и хороших собак чистой породы достать трудно.
Для ружейной охоты много собак не надо: две, три и не более четырех весьма достаточно. Для ружейника чем тише идет заяц, чем более делает он крючков и поворотов, тем лучше: скорее его где-нибудь перевидишь. От большой же стаи, хорошо съезженной и гонящей дружно, заяц уходит далеко. Угнанный раз из своего родного, хорошо знакомого ему места, он идет напрямик или беспрестанно уваливается, что при сухой и ветреной погоде сбивает собак, и они, наконец, совсем теряют след.
Гончая собака, воспитанная на воле, гораздо лучше выросшей взаперти на псарном дворе. Чутье у ней тоньше, и, оставленная в лесу, хоть верст за двадцать, она непременно воротится домой. Это последнее показывает, что и умственные способности ее развиваются на свободе более, нежели у собаки всегда запертой, которая, будучи оставлена в лесу, почти всегда пропадает.
У П. гончих щенят раздавали для выкормки крестьянам вновь женившимся; целое лето щенки росли на совершенной свободе. Всякий день, пока крестьяне работали в поле, их молодые воспитанники гоняли без умолка. Они смолоду приучались гнать верно, не надеяться и не носиться с лаем без толку, что обыкновенно делает большинство псарной выкормки. Осенью, по первым порошам, от крестьян собак брали и соединяли их в стаю. Приездка их была трудна, но зато стаи выходили дивные. На псарных дворах свирепствует чума, и первыми жертвами этой страшной болезни делаются щенки. Против собачьей чумы до сих пор нет верного лекарства.
Чтоб иметь здоровых и сносных гончих собак, должно кормить их хлебом. Они не будут так гладки и жирны, как собаки, кормимые мясом, но будут здоровее, с лучшим чутьем и неутомимее в поле. Признаки хорошей гончей собаки: сухая голова, большие умные глаза, небольшие висячие уши, стройные ноги и вообще сухое сложение. Конечно, качества эти есть признак крови во всяком животном, и я только напоминаю их тем, кто увлекается цветом шерсти — рубашки, как говорят про собак. При выборе щенят трудно угадать будущие способности, но как здоровая собака непременно способнее больной или слабой, то выбирать должно щенят здоровых. Здоровый щенок как будто сколочен весь; когда возьмешь его в руки, он сжимается комом. Слабый щенок вял; лишенный большой мускульной силы, он как будто тянется в руках.
Но я заговорился, а дождь расходится не на шутку; на деревьях, на кустах и траве висят капли и обдают как из ведра задевшего неосторожно за ветку. Облака мягкими, стушеванными волнами медленно поднимаются, как газовые занавески, над горизонтом. Собаки гонят плохо: вода поглощает пахучесть следа. Пора домой, да и день сделался такой темный, точно смеркается.
Погода совсем разненастилась — целую неделю льет дождь, обивая последние запоздалые листья с деревьев и прикладывая к земле намокшую траву. В такое время зайцы шибко затираются. Наконец сплошные дымчатые облака начали свиваться в клубья, окрашиваясь всеми оттенками розового и фиолетового цветов, и подниматься выше и выше; как в окошко, глянула лазурь неба, и солнце при самом закате прощальными лучами озолотило на несколько мгновений землю — завтра будет утренник.
Действительно, на другой день заря занимается на безоблачном небе и, понемногу разгораясь, обливает бледно-розовым светом предметы. Крыши изб, заборы, двор и посредине его колодец с долбленым подле корытом для водопоя, далее луг и поле — все покрыто седым снежным наносом. Мороз ледяными иглами исчертил воду. Через двор, по пробитой тропе, длинною вереницей тихо выступают гуси, поджимая лапки и внимательно поводя головами во все стороны. Вот пастух вышел на средину двора, снял шапку, помолился на все четыре стороны, опять надел ее, развернулся и хлопнул своим длинным кнутом — сигнал, чтобы сгоняли со дворов скотину. Ясное, светлое солнце блеснуло над горизонтом. Дым из труб столбом поднимается кверху.
Такого дня нельзя пропустить охотнику. Никита предупреждает мои приказания.
— Надо, сударь, ехать, — говорит он, ставя самовар на стол, — этакого дня не скоро дождешься.
— Едем, вели заложить беговые дрожки да телегу. Да собак-то посадить, а то уйдут в первый перелесок. Мы поедем за реку.
— Слушаю-с, — говорит Никита и через несколько минут является в изорванном полушубке, подпоясанный веревкой и в лаптях.
— Эк ты нарядился! Сапог-то жалко? Ведь мокро — тотчас ноги промочишь.
— Высохнут, сударь. Сапогами-то в лесу никого не удивишь — лучше их поберечь. Да и ходить так легче: ноги не натрешь.
Философия бедняка. Русский народ вообще бережлив, хорошее платье он надевает не для себя, а для других — напоказ.
С утра кусты и деревья бросают длинные тени; луговины, освещенные косыми лучами солнца, льющими теплоту, блестят миллионами капель, но в тени еще царствует холод, и места, покрытые инеем, кажутся ярко-голубыми. Пестрая картина, в которой теплые и холодные тоны перемешаны гармоническим образом, едва ли уловимым для пейзажиста. Такое освещение в картине покажется ненатуральным, изысканным.
Целый день собаки гоняют без умолку, шумовые зайцы осторожно прыгают по сторонам, эхо громко вторит выстрелам.
Скажу несколько слов о ходьбе с гончими собаками.
Когда собаки в полазе, — в поиске, охотник, управляющий их ходом, может порскать; я говорю — может, потому что в этом нет существенной необходимости. Впрочем, надо сказать правду: хорошее и дельное порсканье возбуждает собак, веселит их. Хорошо порскать умеют немногие. Тут главное дело не в голосе и не в словах, какие набирает охотник, называя собак и дружками, и голубчиками, и всякими уменьшительными именами. Иной заливается соловьем, голосит без умолка, да что в этом толку! Надо изредка бросить энергическую ноту, привести в трепет собак неожиданностью возгласа, чтоб собака, застигнутая в своем беспечном беге этим звуком, вдруг остановилась, подняла голову, насторожила уши и с недоумением глянула вокруг себя, подумав: что это такое?
Когда собака взлает, добираясь по неостывшему следу, подайте ей голос: «Тут! Тут был! Слушай! Слушай! К ней! К ней!»
Погнали собаки — охотник не должен порскать более, не должен сбивать их бесполезными криками. Только изредка, если собаки гонят долго, надо подать им голос в рог или свисток — к чему собаки ваши приучены, — дабы они слышали, что вы — около них. Ружейная собака, погоняв с полчаса и не слыша присутствия охотника, бросает след.
Когда собаки гонят, заяц большей частью далеко впереди у них. Если перевидишь зайца или, выстрелив по нему, дашь промах, должно немедленно накликать собак: «Вот! Вот! Вот! Вот — он! Вот он! На-на! На-на! На-на!»
Злоупотреблять накликом не следует. Иные неразумные охотники, желая вызвать собак из острова или желая, чтоб они бросили гоньбу, называют их, как будто перевидели зайца, и даже стреляют. Раз обманутые собаки не будут другой раз верить, когда действительно из-под ног ваших пойдет заяц. Ничего не может быть досаднее, когда собаки не слушают назыву.
Но, кажется, из рассказчика я делаюсь наставником. Прошу великодушного извинения у читателя, тем более что я говорю о вещах, знакомых всякому хорошему охотнику, а я предполагаю, что читатели мои — все хорошие охотники или, по крайней мере, желают таковыми сделаться.
При множестве зайцев, водящихся у нас, собаки часто подменяют одного другим. Это, конечно, нехорошо, даже балует собак, но мы снисходительно миримся с таким неудобством: пусть один заяц подменяет другого, лишь бы их было много!
Когда собаки замолкли, потеряв след, заставьте их обшарить все кусты около того места, где они перестали гнать. Чаще всего заяц где-нибудь увалился тут. Если же при всем старании собаки не находят зайца — значит, он ушел назад.
Осень тянется долго, зайцы надоедают. Я удивляюсь псовым охотникам: круглый год они травят одних зайцев, и травят с увлечением, со страстью! Зайцы и зайцы — и ничего более — тоска! Ясно, что их тешат собаки, кочевая жизнь, не стесняемая никакими условными приличиями, простор и природа, хотя это и сознается не многими. Я знаю одного господина, держащего много собак, но вовсе не охотника, ездившего часто для того, чтобы только пообедать или позавтракать в лесу, в поле, где случится, со всею охотничьей обстановкой, послушать бесцеремонных шуток охотников, держащих себя во время охоты совершенно нараспашку, по старинной поговорке: «в поле съезжаться, родом не считаться», — посмеяться и потом, сделав все-таки порядочный моцион, крепко заснуть, возвратясь домой.
Охота на белок. Но это охота промышленная, скажут многие, и не может доставить никакого удовольствия настоящему охотнику. Я думаю совсем напротив: охота за белками имеет свои тонкости и прелесть, знакомые ее испытавшему. Во-первых, чтобы успешно охотиться на белок, надо иметь добрых белочных собак. Порода этих собак принадлежит России. Мы очень дорожим пойнтерами и сеттерами, но до сих пор мало знакомы и не оценили по достоинству породу собак белочных, способности которых и чутье стоят, может быть, далеко выше способностей и чутья других пород. Белочная собака — необходимый товарищ лесного охотника, заменяет ему всех других. Она ищет всякого зверя и птицу, зрение имеет очень острое, следя, например, куницу, идущую верхом несколько верст. Многие думают, что собака ведет по кунице в этих случаях чутьем. Я сначала сам так думал. Но внимательное наблюдение и многочисленные рассказы старых охотников утвердили меня в мысли, что собака ведет по зверю, идущему по вершинам деревьев, иногда очень высоких, не чутьем, а зрением. (У лаек чрезвычайно развит слух. По мнению ученых, им доступны ультразвуки, и именно слух гораздо более ориентирует лайку при преследовании зверька, чем зрение. — Ред.) Впрочем, и чутье белочных собак чрезвычайно тонко. Самая лучшая легавая собака не обладает таким чутьем. Я видел белочную собаку, искавшую болотную дичь, прихватывавшую изумительно далеко, через реку; это были утки, и они, может быть, перед этим переплыли ее, но ведь это след на воде, а не на земле, и наши легавые, добрые собаки, тут решительно ничего не слыхали. Охотник, перебивший из-под своей собаки тысячи белок, сотни куниц, десятки медведей и бесчисленное множество всяких других пушных зверей, водящихся и на земле, и на деревьях, и в норах, и даже в воде, ценит ее на вес золота, и не без основания! Хороших собак немного, как и вообще всего хорошего на свете. Отличительные признаки белочной собаки: стоячие уши, которые она не опускает, даже когда спит, и пушистый хвост. Как по этим признакам, так и по дикости нрава белочная собака ближе всех подходит к волкам и лисицам и как бы служит переходом к ним от собачьей породы. Цветом шерсти белочные собаки бывают всякие: черные, белые, рыжие, серые и пестрые; самая шерсть на них груба, не коротка и не длинна.
В октябре месяце белки уже выцвели — рыжая летняя шерсть заменилась дымчатою. Они преимущественно держатся в лесах хвойных, потому что главная их пища, особенно зимою, — семена сосны и ели.
В высоких и частых хвойных лесах держится много белок, но бить их там трудно, почти невозможно; в частом лесу нельзя отойти от дерева, чтобы осмотреть его: собака лает, а где сидит белка — не увидишь; если же белка пойдет на таком лесу в ход, следить за ней не поспеешь, хотя добрая собака ее и не просмотрит.
Самая добычливая охота — в не очень высоких и довольно редких сосняках. На сосне белка не может так укрываться, как на ели: ветки на сосне не часты и игольник не плотен. С хорошей собакой можно убить до сорока белок в день (я говорю про наши места, там, где белок больше, вероятно, и убить их можно больше). Направлять ход белочной собаки нельзя — надо самому следить за нею. Белочная собака не бегает около охотника; только подходишь к лесу, она пропадает из глаз и рыщет далеко, охватывая место кругами и пересекая его во всех направлениях. В тихий день лай ее слышен далеко; лай этот — редкий и отчетливый, смешать его с гончим по зайцу или лаянием на человека нельзя. Вот издалека наносит голос собаки. Мы направляемся к тому месту. Все явственней слышно лаяние.
— Смотри! Смотри!
Крик этот употребителен на охоте с белочными собаками, и действительно собака должна смотреть. При приближении охотника лай ее делается горячее. Мы обходим сосну кругом, но напрасно высматриваем белку — ничего не видно.
— Ну-ка, Никита, постучи.
Никита вытаскивает топорик из-за пояса и стучит по дереву. Топорик — необходимая принадлежность при охоте на белок. Он приносит пользу во многих случаях: нужно ли постучать в дерево, чтобы заставить белку взобраться на самую вершинку, или влезть на дерево, чтоб достать засевшую на сучьях убитую белку, топорик весьма полезен; он уж непременно торчит за поясом у всякого лесного охотника. Только что раздался стук — белка замелькала в сучьях. Она проворно бежит кверху по стволу дерева, но с противоположной стороны от охотника, на которого изредка взглянет, выставив на мгновение свою острую мордочку и пушистые стоячие ушки. Я отхожу от дерева, чтобы видеть вершину. А! Вот, наконец, показалась на самой верхушке, загнув хвост на спину наподобие французского S. Она собирается прыгнуть на другое дерево, но выстрел грянул — и медленно, цепляясь когтями, острыми, как иголки, за каждый сучок и ветку, она сваливается на землю, прямо в зубы собаки. Отбивши у собаки, Никита держит белку за хвост и любуется цветом шерсти.
— Экая белка, сударь, посмотрите, точно молоком облита!
Глаза его щурятся от удовольствия, и длинный нос как-то смотрит на сторону.
Я заряжаю ружье.
Через несколько минут снова раздается, саженях в ста от нас, лай собаки, и мы опять бежим туда. Но голос собаки стал удаляться: пошла в ход.
— Смотри! Смотри!
Пробежав с полверсты, мы подоспеваем к собаке, деревья густо сдвинулись, белка летит по вершинам... Я стреляю три раза на ходу, но совершенно безуспешно — белка идет все далее и заставляет нас обежать много места, покуда выгнанная на редочь падает под выстрелом.
Скоро собака еще подлаивает белку, но напрасно мы стучим по дереву и оглядываем его со всех сторон — ее не оказывается.
— Ишь, че-ерт, просмотре-ел.
— Да, может, ее тут и не было?
— Как не было — была, сударь: этот кобель не облается, видно, тут влезла, да верхом ушла.
Мясо белки собаки едят охотно; шкурка снимается чулком, шерстью внутрь, и когда засохнет, то надо уметь отличить белку вылинявшую от летней по мездре, потому что шерсти не видно. Конечно, это дело скорняка, но и охотнику, бьющему зверей, не лишнее знать это. У всякого пушного зверя, когда он перелинял уже, мездра светлая и почти белая.
Иногда в конце октября бывают теплые, прекрасные дни, точно в августе, но они коротки. Солнце низко ходит по небу, печально освещая бледную, умирающую природу. В такие дни охотник дорожит каждым часом: до рассвета выходит из дому и после заката возвращается домой. Заяц, совершенно белый, как звезда, мелькает между темными стволами деревьев, трудно прозевать его.
Осень приближается к концу; день от дня становится холоднее; дождь часто сменяется хлопьями снега, покрывающего землю и тотчас стаивающего. Речка и чистые места на болотах замерзают.
Но вот запорошил снежок и в ночь не стаял. На другой день еще подбросило и под вечер закрутило так, что свету не видно.
— Завтра будет пороша!
Для хорошей пороши надо, чтоб снегу выпало вершка на два, чтоб он перестал часа за два до свету и чтоб было тихо и тепло. Условия, кажется, не сложные, но очень редко вполне совмещающиеся на деле. Целую осень, иногда несколько осеней сряду, не бывает хорошей, мертвой пороши. Самый слабый ветер переметает пухлый снег, сдувая его в овраги и к опушкам, обнажая луга и озими. След, как печатный, в затишье, совершенно пропадает в местах открытых. Но с грехом пополам порош бывает много, особенно если в первозимье случится несколько оттепелей. На мокром снегу след ясен, отчетлив; правда, с вечера до утра, в долгую ночь, заяц наследит много, но к чему же ходить по жировым следам — охотник сумеет отличить след, идущий к логову. По снегу, хотя и неглубокому, ходить тяжело, много не обойдешь места, и потому лучше объезжать поля и опушки мелких кустов на лошади, в легких санях, или еще лучше ехать тройкой. На тройке можно объехать верст двадцать пять.
По первой пороше заяц мало ходит — он как бы боится снега, боится белизны, покрывающей все кругом его логова. Много исходишь или изъездишь места, покуда попадешь на малик.
Заячий след по-охотничьи называется маликом, лисий — нарыском, волчий — следом.
Малики русака и беляка различить легко: у русака следок маленький, узенький, нога у него не велика; следы беляка больше, особливо в глубокую порошу он широко раздвигает пальцы. Даже в дурную, слепую порошу привычному глазу смешать русачьи и беличьи малики трудно.
Заяц идет всегда прыжками; в одном случае он ходит шагом: когда переправляется через какую-нибудь глубокую воду и покуда ноги его достают до дна. К логову прыжки его широки, и он ставит ноги рядом; если у прямого следа он сделал прыжок в сторону под углом более или менее острым, можно быть уверенным, что это перед скидками на логово.
Русак ложится гораздо проще беляка: перед тем чтобы скинуться на логово, он сдваивает след, иногда очень длинной петлей, то есть идет прямо шагов сто-двести, возвращается назад тем же следом и вдруг аршина на три на четыре делает прыжок в сторону, ставя все четыре ноги почти вместе: это скидка к логову. Еще несколько таких прыжков, и русак ложится под кустом или в меже поля около густого, потемневшего от морозов былинника, если пороша мелка, или роет нору в берегу овражка в опушке, когда снегу намело уже по пояс. Редко русак делает более двух-трех петель — он большей частью ограничивается одной. Он охотник ходить по дорогам и старается на них сделать петлю.
Беляк, перед тем как ему лечь, делает тупики. Тупик — тоже, что и петля, только он гораздо короче; беляк сделает прыжков десять — сдваивает и скидывается, делает опять тупики — и опять скидывается. Таким образом он делает тупиков с десять и более в разных направлениях, и сойти его труднее, нежели русака. Покуда рассматриваешь тупики, он уходит, ложась часто около первого тупика, придя к нему рядом других тупиков. Белая шерсть беляка не отличается от снега, и, если он вскочит в стороне, ничто не зарябит, не замелькает в глазах; мягкие его лапки становятся на снег без всякого шума.
Охота по порошам не добычлива для ружейника, но в ней есть какая-то прелесть ожидания. Вот вы пересекли малик — он идет к логову, — вы встаете с саней, отправляетесь по нему; вот тупик и скидка — какой тревогой, каким трепетом ожидания проникаешься весь. С ружьем наготове, внимательно, робко кидаешь взоры во все стороны, взглядывая в то же время и на малик...
Может быть, еще оттого дорожишь порошами, что это последние поля. Скоро зимняя стужа и глубокие снега заставят запереться в комнате на длинные, скучные для деревенского жителя пять-шесть месяцев...
