Гунн Г.
«Вслушайся в мнимое безмолвие ночи, и ты услышишь, друг, как заяц на кормежке гложет, скоблит ветку своими желтыми от древесного сока зубами. Под месяцем неярко светится на стволе вишни янтарный натек замерзшего клея. Сорви его и посмотри- комочек клея, будто вызревшая нетронутая слива, покрыт нежнейшим дымчатым налетом.
Изредка упадет с ветки ледяная корочка — ночь укутает хрустальный звяк тишиной. Мертвенно недвижны отростки вишневых веток с рубчатыми серыми сережками на них; зовут их ребятишки “кукушкиными слезами”...»
Короткий отрывок, весь пронизанный мягким, задушевным лиризмом... Целый мир, скованный морозной тишиной ночи, оживает перед нами — край, полный своей простой, но, видимо, дорогой сердцу художника поэзии. Мы еще не знаем этого края, но уже почувствовали его очарование по тем неповторимым приметам, которые столь тонко подмечены автором, и, поддаваясь изобразительной силе таланта, начинаем проникаться любовью к этому знакомо-незнакомому краю.
Отрывок, приведенный нами, принадлежит перу замечательного советского писателя, лауреата Ленинской премии, Михаила Александровича Шолохова.
Всем нам, читателям Шолохова, хорошо памятны его произведения: «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина», «Судьба человека», главы романа «Они сражались за Родину».
К полюбившимся произведениям искусства хочется время от времени возвращаться, перечитывать их — творчество подлинно большого художника многогранно, и каждый раз открываешь в нем новое, дотоле от тебя сокрытое.
Таково же и творчество Шолохова. И сейчас нам хочется снова открыть знакомые страницы шолоховских произведений и задуматься над одной из сторон щедрого таланта художника — над его мастерством изображения родной природы.
Шолохов широко пользуется всеми возможностями, которые предоставляет пейзаж художнику-реалисту. Особенность его писательского мировосприятия — органическая взаимосвязь жизни людей и жизни природы. Его герои живут среди родной донской природы, пашут эту землю, сеют, косят, убирают урожай, видят над собой родное степное небо, бесконечную степь, щедро политую их кровью и потом.
Умение изображать жизнь людей в нерасторжимой связи с природой проявляется уже в ранних «Донских рассказах» писателя. С могучей, удивительной силой это свойство шолоховского таланта обнаруживается в «Тихом Доне».
«Тихий Дон» — это огромная по объему и по числу изображенных в ней лиц, характеров, событий народная эпопея. Образ природы введен автором уже в название романа: тихий Дон — река и одновременно поэтический символ всего Донского края.
Уже с первых строк романа мы видим вороненую рябь Дона, «нацелованную» волнами гальку на его берегу. Многим из нас никогда не приходилось бывать на Дону, но, читая роман, мы узнаем, что летом река отливает безмятежной голубизной, что темны на Дону июньские ночи, когда на аспидно-черном небе «в томительном безмолвии вспыхивают золотые зарницы, падают звезды, отражаясь в текучей быстрине», и сотни других особенных примет, доступных только взору человека, принадлежащего этому краю всей душой и сердцем.
Образ спокойного в своем течении, тихого Дона использован автором и для контраста с тревожными событиями гражданской войны.
«Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьется там течение. Дон идет вразвалку мерным тихим разливом. Над песчаным твердым дном стаями пасутся чернопузы, ночью на россыпь выходит жировать стерлядь, ворочается в прибрежных теремах тины сазан, белесь и сула гоняются за белой рыбой, сом роется в ракушках...»
Сказочен Дон, и сказочна рыба в его глубинах... Но не везде таков тихий Дон.
«Но там, где узко русло, взятый в неволю Дон прогрызает в теклине глубокую прорезь, с приглушенным ревом стремительно гонит одетую пеной белогривую волну».
С водоворотом-коловертью сравнивает писатель события на Дону в 1918 году.
«С россыпи спокойных дней свалилась жизнь в прорезь. Закипел Верхне-Донской округ. Столкнулись два течения, пошли вразброд казаки, и понесла, завертела коловерть».
Так образ природы еще ярче, эмоциональнее оттеняет смысл охватившей казаков междоусобицы.
Жестокую правду братоубийственной войны на прежде «тихом» Дону изображает писатель. Мечутся вовлеченные в антинародное восстание казаки, постыла им война, много принесли они зла родной земле... А жизнь идет, сменяются времена года, так же прекрасна природа, по-прежнему несет весна обновление обожженному «степным палом» войны родному краю...
«А весна в тот год сияла невиданными красками. Прозрачные, как выстекленные, и погожие стояли в апреле дни. По недоступному голубому разливу небес плыли, плыли, уплывали на север, обгоняя облака, ватаги казарок, станины медноголосых журавлей. На бледно-зеленом покрове степи возле прудов рассыпанным жемчугом искрились присевшие на попас лебеди. Возле Дона в займищах стон стоял от птичьего гогота и крика».
Столь же поэтична и картина весенней ночи. В хуторе гаснут последние огни, легкий морозец кроет лужицы тончайшей пленкой льда, где-то на прошлогодней стерне опустились ночевать журавли. «Их сдержанное, усталое курлыканье нес к хутору набегавший с северо-востока ветерок. И оно легко оттеняло, подчеркивало умиротворенную тишину апрельской ночи... С полчаса глухая покоилась тишина, лишь изредка нарушавшаяся тоскующей перекличкой летевших и ночью куликов да дребезжащим посвистом утиных крыльев...»
Казаки лежат в сторожевом охранении, слушают журавлиный крик, доносящуюся из хутора песню, свист утиных крыл; их пугает странный шорох — это пробирается мышкующий еж. «И снова прядется тишина. И ночь — как сказка...»
От родной земли, от привычных трудов на ней оторваны обманутые белыми офицерами казаки, и словно чужим, сторонним становится им родной край. Сказочность, поэтичность природы везде противопоставлена писателем трагическим событиям войны.
Вот идет Аксинья луговым перелеском. «Где-то недалеко в непересохшем озерце щелоктали по камышу дикие утки, хриповато кликал подружку селезень. За Доном нечасто, но почти безостановочно стучали пулеметы, редко бухали орудийные выстрелы».
«Потом стрельба перемежилась, и мир открылся Аксинье в его сокровенном звучании: трепетно шелестели под ветром зеленые с белым подбоем листья ясеней и литые, в узорной резьбе, дубовые листья; из зарослей молодого осинника плыл слитный гул; далеко-далеко невнятно и грустно считала кому-то непрожитые годы кукушка; настойчиво спрашивал летавший над озерцом хохлатый чибис: “чьи вы, чьи вы?”; какая-то крохотная серенькая птаха в двух шагах от Аксиньи пила воду из дорожной колеи...»
И на фоне этого многоголосого сокровенного звучания проходит перед Аксиньей ее молодость и долгая, бедная радостями жизнь...
Та же весенняя природа окружает и Григория, когда он едет степью с побывки домой. Степь живет. Перебегают дорогу суслики, взлетают самцы стрепеты. «Снежно-белый, искрящийся на солнце стрепеток, дробно и споро махая крыльями, шел ввысь и, достигнув зенита в подъеме, словно плыл в голубеющем просторе, вытянув в стремительном лёте шею, опоясанную бархатисто-черным брачным ожерельем, удаляясь с каждой секундой».
Григорий слышит неудержимо-страстное «тржиканье» самцов, видит стрепетиный точок, замечает вскочившую с гнезда серенькую невзрачную стрепетку. «Горбясь, как старушонка, проворно перебирая ножками, она перебежала под куст увядшего донника и, не решаясь подняться на крыло, затаилась там».
«Незримая жизнь, оплодотворенная весной, могущественная и полная кипучего биения, разворачивалась в степи...» И лишь перекати-поле мечется, катится «вдоль и поперек по осиянной солнцем, восставшей к жизни степи». И, как ветер перекати-поле, мечет бесприютная судьба по жизни не нашедшего своего пути Григория Мелехова...
Образ родной степи, удивительно трогательный и нежный, завершает вторую книгу романа.
Похоронили в степи убитого белыми казаками красноармейца. Зарос маленький холмик степными травами, какой-то старик поставил в изголовье могилы часовенку...
«И еще: в мае бились возле часовни стрепета, выбили в голубом полынке точок, примяли возле зеленый разлив зреющего пырея — бились за самку, за право на любовь, на размножение. А спустя немного тут же возле часовни, под кочкой, под лохматым покровом старюки-полыни, положила самка стрепета девять дымчато-синих крапленых яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцево оперенным крылом».
Вечна жизнь на земле, как бы говорит этой лирической картиной художник, проносятся над родной степью тяжелые годы, а степь, природа остается все та же, и так же будут биться в ней стрепеты, будет серебриться вихрастый ковыль, будут гулять в ее просторах косяки коней, будут жить в этом прекрасном мире люди, победив в борьбе за правду и счастье.
Так возникает широкое лирическое отступление в VI главе III книги «Тихого Дона», где писатель говорит уже не от третьего лица, а от себя, от автора, выряжая свои самые сокровенные думы, всю свою любовь к родному краю:
«Степь родимая!.. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок, суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затвердевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая, степь!»
Сам Шолохов говорит о своем писательском мастерстве так: «У меня потребность изобразить явление в более широких связях — написать так, чтобы рассказанное вызвало в читателе и думу».
В шолоховских пейзажах, помимо их яркой эмоциональности, их особого лиризма, мы удивляемся и острому, всюду проникающему взгляду писателя. Изображая весну, он обязательно назовет виды перелетных птиц, остановившихся на донском половодье, расскажет о зеленеющих сережках, о липких, духовитых почках тополя, о запахе чернозема и молодой травы. И чувствуется, что любая на первый взгляд мелочь в природе одинаково дорога художнику — ведь и она тоже частица родной земли, и не увидеть ее — значит, не увидеть красоты своей Родины. Оттого писатель замечает даже крохотную пьющую воду из колеи птаху, что села рядом с Аксиньей, и еле заметный, почти отцветший цветок ландыша.
Бывает так, что мы, читая произведения какого-либо писателя, мастера пейзажа, не можем отделаться от ощущения, что такое восприятие природы может быть лишь у человека, обладающего тем своеобразным, безошибочно определяемым знанием природы, которое дает только охота. При всей сдержанности чеховского творчества мы находим в нем это «охотничье чувство» природы. То же самое можно сказать и о Куприне, Бунине. Можно сказать и шире: образы природы и охоты настолько тесно переплетаются в русском литературном пейзаже, что можно с полным основанием говорить о своеобразном «охотничьем видении» природы — о том восприятии родной природы, когда человек является не сторонним наблюдателем, а полноправным участником ее жизни.
Следуя по страницам произведений Шолохова, радуясь и восхищаясь его пейзажами, мы замечаем это свойственное его зоркому глазу «охотничье видение». Никогда мы не встретим у Шолохова «неживой» природы — природа у него всегда живет, населена зверями и птицами, полна скрытого, сокровенного звучания.
Не случайно также прибегает писатель к таким неожиданным «охотничьим» сравнениям, как, например: «молодая, низенькая, но складная, как куропатка, казачка...» или «искристым лисьим хвостом распушилось пламя». В «Поднятой целине» тревожная ночь, нависшая над Гремячим Логом, сравнивается с «серой волчицей» или: Давыдов, «как зафлаженный волк, пытался... выбраться из круга связанных с колхозом мыслей».
Все эти простые, но всегда меткие «охотничьи» сравнения позволяют писателю создать свежий, выразительный, максимально емкий образ.
Вспомним, наконец, единственную собственно охотничью сцену в «Тихом Доне» — травлю волка (кн. I, гл. XVII), наполненную мастерским описанием повадок зверя и неподдельным охотничьим азартом. Можно с определенностью сказать, что так понимать природу и писать о природе может только настоящий охотник, природознатец, писатель, обладающий острым, «охотничьим видением».
Писать о природе одновременно и трудно и радостно.
В русской литературе так много написано о ней великими мастерами, что действительно нелегко найти новые, свои, не избитые образные средства, трудно увидеть природу по-новому.
И радостно потому, что писать о родной природе — значит, писать о Родине, и нет ничего для художника чище, сильнее и бескорыстнее этого чувства.
Радость видеть и любить родную землю отчетливо проглядывает в пейзажах Шолохова, а знание родного края, среди которого вырос и по сей день живет художник, в сочетании с ярким самобытным талантом дает писателю свои, особенные, неповторимые средства изображения.
Тонким элегическим пейзажем открывается первая книга «Поднятой целины».
«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады».
Каким поистине тонким чутьем большого художника нужно обладать, чтобы подметить этот «грустный, чуть внятный запах вишневой коры», чтобы с точностью определить, что этот многоцветный аромат держится до голубых потемок, «до поры, пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов...»
«Многоцветный аромат» — это образное выражение самого писателя очень верно определяет ощущение, доносимое до нас шолоховскими пейзажами, они всегда красочны, наполнены нежными, трудно уловимыми степными запахами.
Порой шолоховская метафора неожиданна. Вот едущий в Гремячий Лог Давыдов увидел, «как фиолетовыми зарницами вспыхивали на солнце крылья стремительно поднимавшихся с дороги грачей». И такова сила поэтического видения художника, что мы убеждаемся в правде необычного образа.
Многоцветный образ родной природы проходит через весь роман. Как всегда у Шолохова, в «Поднятой целине» природа нераздельна с делами и заботами людей. Почти физически ощутима смена времен года действие в двух книгах романа идет с зимы через весну и лето до осени.
Мы узнаем, что в феврале солнце встает в «белом морозовом накале», что тополя «все серебряного чекана», что морозная пшеничная солома «пахнет лазоревым августом». А полночь в феврале так тиха, «что кажется: мир покинут живым». Но это только кажется, и ночью идет затаенная жизнь природы: «В голубой степи снежной целиной пройдет волк. На снегу не лягут отпечатки лапных подушек, а там, где когти вырвут обледеневший комочек наста, остается искрящаяся царапина — жемчужный след».
Ночь хранит свою тайну. И только на зорьке зазвучат утренние голоса жизни, «зашуршат в левадах голые ветви тополей, зачирикают, перекликаясь, зазимовавшие возле хутора, кормившиеся ночью на гумнах куропатки. Они улетят дневать в заросли краснобыла, на песчаные склоны яров, оставив возле мякинников на снегу вышитую крестиками лучевую россыпь следов, накопы соломы».
Как всегда, с особенной любовью изображает Шолохов приход весны. Вспомним (помимо приводимых отрывков из «Тихого Дона») некоторые ранние рассказы писателя, начало рассказа «Судьба человека».
«Великая благостная тишина стояла в полуденные часы над степью. Над пашнями — солнце, молочно-белый пар, волнующий выщелк раннего жаворонка да манящий клик журавлиной станицы, вонзающейся грудью построенного треугольника в густую синеву безоблачных небес». Это ранняя весна.
Как и в «Тихом Доне», в «Поднятой целине» встает перед нами во всей необозримости величественная донская степь. Полнокровный, живой образ весенней степи с особенной полнотой раскрыт в 34-й главе первой книги романа.
Перед нами возникает картина легендарного могильного кургана. Скорбен его вид весной, «среди ликующего цветения разнотравья», растущие на нем травы «выглядят старчески уныло», но осенью «величаво приосанившийся курган караулит степь, весь одетый в серебряную чешуйчатую кольчугу».
Проносятся мимо времена года, и живет вокруг кургана охраняемая им степь. Летом слетает на курган из подоблачья степной беркут. «Шумя крылами, он упадет на курган, неуклюже ступнет раза два и станет чистить погнутым клювом коричневый веер вытянутого крыла, покрытую ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив в вечно синее небо янтарный, окольцованный черным ободком глаз».
В творчестве Шолохова мы не можем не заметить ту особенную «охотничью жилку», то глубокое проникновение в потаенный от постороннего взора мир природы, которое дает человеку, художнику только охота, многолетняя привычка наблюдать, познавать и запечатлевать виденное в образах искусства. Бесспорно, что такое познание — художественное познание мира природы через охоту — только способствует обогащению мастерства подлинно народного писателя.
Поразительна охотничья зоркость автора в этой главе!
Особенно удивителен, почти сказочен «старый сиводуший лисовин», который приходит зимой на курган. Он стоит на вершине кургана, как изваяние из желто-пламенного мрамора, «стоит долго, мертво», «стоит, опустив на лиловый снег рыжее ворсистое правило, вытянув встречь ветру заостренную, с дымной черниной у пасти, морду. В этот момент только агатовый влажный нос его живет в могущественном мире слитных запахов...» И мы узнаем эти чудесные запахи, доступные только обонянию зверя: пресный, все обволакивающий запах снега, неугасимую горечь убитой морозами полыни, сенной веселый душок конского помета с ближнего шляха и «несказанно волнующий, еле ощутимый аромат куропатиного выводка, залегшего на дальней бурьянистой меже».
Запах куропаток оказывается разложимым на множество оттенков — в нем «так много плотно ссученных оттенков». В этом запахе — «терпкая кислота свежего птичьего помета и сдвоенный запах пера»: влажное от снега перо «лучит воспринятую от травы горечь полынка и прогорклый душок чернобыла», «а от синего пенька, до половины вонзающегося в мясо, исходит запах теплой и солонцеватой крови...»
Да, таким глубоким проникновением в жизнь природы может обладать только большой художник и настоящий охотник!
И эти звери и птицы изображены писателем «не просто так» — в контексте они придают еще больший лирический накал повествованию. Они необходимы здесь — мертв и гол был бы без них пейзаж.
На этом величавом, живом фоне степи происходит тяжелая борьба в душе Нагульнова. Он возвращается из райкома, где с ним так несправедливо обошлись, мысли о самоубийстве приходят в голову Макара... А весенняя степь живет. Вместе с Нагульновым мы слышим голоса гусей, уток, куликов со степного пруда, видим стремительно пронесшуюся стайку свиязей (писатель-охотник всегда определит точно — именно свиязей, а не уток вообще). Мы видим выбежавшую из бурьянов потревоженную волчицу, видим взлетающих стрепетов и куропаток, сторожкого дудака... «Великая, плодотворящая работа вершилась в степи: буйно росли травы, понимались птицы и звери...» И Макар Нагульнов, одолев свои тяжелые думы, умиротворенный мудрым величием родной степи, быстро шагает к хутору — навстречу трудам и борьбе.
И вот перед нами вторая книга «Поднятой целины».
Снова мы встречаемся с давно полюбившимися героями, снова перед нами самоцветными красками сверкают пейзажи донских степей.
«Земля набухала от дождевой влаги и, когда ветер раздвигал облака, млела под ярким солнцем и курилась голубым паром...» — мы снова узнаем и о сырых туманах, что встают из низин и растворяются в нежнейшей бирюзовой дымке, и о росе, что садится всюду, свинцово-тяжелая, «как рассыпанная каленая дробь».
Снова перед нами просторные картины степи, для которой художник находит все новые и новые краски: «Степь без конца и края. Древние курганы в голубой дымке. Черный орел в небе. Мягкий шелест стелющейся под ветром травы...»
Как и прежде, природа живет одной жизнью с героями «Поднятой целины».
Вот идет Давыдов мертвой засолоненной целиной. «Но и здесь, на скудной почве, цвела своя неумирающая жизнь...» Выпархивают кузнечики, бесшумно скользят ящерицы, тревожно пересвистываются суслики, плавает над степью лунь, взлетают жаворонки Давыдов чуть не наступает на жавороночье гнездо и думает: «Всякая мелкая пташка, и та гнездо вьет, потомство выводит, а я ковыляю бобылем почти сорок лет, и еще неизвестно, придется ли мне посмотреть на своих маленьких...»
Нет, не пришлось Давыдову узнать это простое человеческое счастье: он и Нагульнов погибли от руки врага.
«...Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака... Вот и все!»
Так просто и с такой глубокой затаенной болью звучит финал романа.
А жизнь идет, и все так же величава и прекрасна окружающая природа. «Так же плыли над Гремячим Логом белые, теперь уже по-осеннему сбитые, облака...» И по-прежнему оживляют осеннюю природу голоса птиц в нераспаханной небесной целине.
«Длиннее и темнее стали ночи, и уже иные голоса зазвучали в ночи: журавлиный стон в аспидно-черном поднебесье, грустный переклик казарок, сдержанный гогот гусей и посвист утиных крыльев».
Осенними холодными ночами сидит возле могил Давыдова и Нагульнова припавший к ним всем сердцем, прежде смешной и нелепый, а теперь такой трогательный в своем горе, одинокий дед Щукарь.
«А в непроглядно темном небе до зари звучали стонущие и куда-то зовущие голоса журавлиных стай, и до зари, не смыкая глаз, сидел на скамеечке сгорбившийся дед Щукарь, вздыхал, крестился и плакал...»
Кончается «Поднятая целина» картиной надвигающейся грозы — последней в году, очистительной осенней грозы. И эта символическая картина как бы вселяет в нас уверенность, что прошли трагические грозовые события и снова будет не затуманена и прекрасна жизнь родного края. Прославлением жизни, могучей, полной сил природы звучат заключительные строки романа: «...за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в этом году гроза».
