Некрасова М. А.
Лодка мягко скользила по озеру. На корме сидела девушка. Весла в руках охотника вздымались, как два черных сильных крыла.
Вдали, в багровом дымном облаке, сияла белокаменная монастырская крепость. Как огромный затонувший корабль, она протянула к небу свои вершинные мачты-шатры. В закатном свете все выглядело таинственно и дико.
Вот лодка врезалась в берег. Девушка быстро спрыгнула на землю.
«Мой родной берег, вечно новый и всегда такой же», — подумал мужчина и тихо сказал:
— Нам надо торопиться, оставим в избе вещи и, пока не стемнело, успеем дойти до утиного озера. Ведь вы хотели постоять на вечерней заре?
— Конечно, — горячо согласилась девушка.
Взяв рюкзак, он быстро пошел.
«Как странно, что я привез ее сюда, ведь она и представления не имеет об охоте. Поймет ли, что это не прогулка? Скорее всего охота сорвется...» — с досадой думал он. И, чувствуя неловкость, шагал еще быстрее, молча, не оглядываясь.
До озера он свернул на тропку — нужно было пройти немного лесом, за которым и было утиное озеро. Заря заметно угасала, он знал теперь, что не успеть на перелет. И ему казалось, что в этом была виновата его спутница.
Девушка чутко вслушивалась в шорохи леса. Она не знала пути, не знала опасностей, подстерегающих человека в лесу, и ей было весело: впереди шел человек суровый и странный, мало знакомый, но в которого почему-то верилось. Казалось, лесу нет конца и бесконечны его темные влекущие недра. Но вдруг вторым небом блеснуло светлое озеро. На берегу стояла покосившаяся избушка. Обогнав охотника, девушка торопливо распахнула дверь и остановилась у порога.
...Из избы потянуло крепким и терпким запахом сена, сыростью промытого водой дерева и чем-то еще уютно знакомым.
— Хорошо-то как! — воскликнула девушка, подойдя к маленькому оконцу. — Волны так близко, как будто мы не на берегу, а где-то среди воды.
Она весело и ясно посмотрела на него черными глазами.
И он вспомнил, как она, робкая в своей новой должности лаборантки, пришла в институт, только что окончив школу. Она с деловитостью говорила всегда только о работе, а он, постоянно занятый своими научными исследованиями, почти не замечал ее. Но однажды, задержавшись в институте после удачно сделанного опыта, он размечтался о возможности поехать в свободные дни на охоту, она оживилась и с интересом слушала его охотничьи рассказы. Тогда он заметил это удивительное сияние ее глаз, от которого становилось весело, легко и решил позвать ее на охоту.
И вот они здесь, одни, на пустынном берегу озера...
Смотря на нее теперь, он опять чувствовал ту же знакомую легкость.
— Солнце зашло, и утка, конечно, села, — сказал он и, помолчав, живо добавил: — Ничего, попробуем ее выпугнуть, надевайте сапоги!
Туго затягивая ремень патронташа, он повернулся к окну и стал ждать. Быстро смеркалось, поднялся ветер, озеро потемнело, волны чаще и тревожнее бились о берег.
Через несколько минут они снова шли берегом. Они шли с молчаливой сосредоточенностью, и оба чувствовали по-разному эту знакомую каждому охотничьему сердцу волнующую напряженность. Все вокруг сдвинулось, причудливо увеличилось. Он прокладывал путь сквозь гибкие, липнувшие стебли тростника, вглядываясь в быстро сгущавшиеся, лиловые сумерки. Она осторожно пробиралась за ним, чутко улавливая каждое его движение. Вот он остановился и прислушался, стараясь различить легкие шорохи в тростнике. Она замерла, всматриваясь, как и он, в лохматые недвижные заросли.
Потом охотник, немного согнувшись, снова медленно двинулся вперед. Ей казалось, что вода слишком звенит под сапогами. Стараясь тихо ступать, она стала отставать от него и внезапно ощутила, что теряет след. Ноги все глубже уходили в мягкое, тягучее дно — идти становилось тяжело. Вдруг она скорее почувствовала чем увидела, что он обернулся и подал знак остановиться. Она опять застыла, слыша частые удары своего сердца. Тревожное и странное чувство все сильнее и сильнее овладевало ею. И было оно чем-то очень знакомо по детским играм в казаки-разбойники... С напряженностью она следила, как он сделал еще несколько осторожных шагов. Откуда-то из-под его ног с шумом вырвалась и с тревожным криком метнулась в воздухе черная крылатая тень. За ней другая, третья... Раздались выстрелы. В эту минуту ей хотелось радостно закричать, побежать, поднять упавшую утку. Она рванулась вперед и тотчас же ушла глубоко ногами в воду. Охотника скрывала темнота. Над озером опять широко раскатились выстрелы.
Взметнулись поднятые с ночевки утки — казалось, небо зашевелилось над головой. Вслушиваясь в шум их крыльев, похожий на внезапно налетевший ветер, она с восторгом смотрела в стемневшее небо. Была ли то охотничья страсть, может быть живущая подсознательно в каждом человеке, или азартность характера и сила впечатления — только она стояла не двигаясь, глубоко в воде и не чувствуя холода, скользко охватившего ноги в мокрой резине.
Утки теперь летели высоко, ища нового ночлега. Охотник вышел из зарослей, держа ружье наперевес; он нес за длинные шеи трех тяжелых уток. В легких отблесках догоравшей зари он казался выше и шире. И было что-то первобытно дикое и сильное и в нем, и в стемневшем просторе озера, и в загадочных очертаниях по-ночному черного берега.
Он искренне удивился, увидев ее беспомощно стоявшую в воде. Она, с трудом вытащив крепко ушедшие в ил сапоги, неумело стала выбираться на берег.
— Ну, видели сколько тут уток! На этот раз что-то особенное. Вам повезло, — сказал он, посмотрев на девушку. В темноте ее лицо было прозрачно-светлым, словно светилось изнутри.
— Какие большие! — удивилась она, взяв сетку, в которую он бережно уложил уток. — Я никогда не думала, что можно увидеть их так много...
И они опять пошли рядом по мокрому, плотному песку, говоря оживленно, но тихо. Озеро пенилось и шумело. Почти у самых ног бились волны, свежая, пахучая влага пронизывала воздух, холодя лицо и поднимая в душе радость привольной охотничьей жизни.
Девушка говорила, что на охоте как бы начинаешь жить заново и что ей тоже хотелось бы иметь ружье и научиться стрелять. А он уже думал, что вполне естественно то, что она с ним, здесь, в этой далекой северной ночи.
Скоро показалась изба. В лунном свете она выглядела так, будто могла исчезнуть так же сказочно, как и появилась.
— Сейчас вы узнаете, что такое охотничий дом.
При слабом свете зажженного фонарика изба была словно теснее, и невольно хотелось пригнуться, чтобы не задеть головой потолок.
— Каждый последний, покидая избу, оставляет в ней все, что нужно путнику для тепла и уюта. Таков старинный северный обычай. Вот видите! — он взял из охапки поленьев лучину и бересту. — Последним здесь был я, ровно год назад. Это моя заготовка, — говорил он, растапливая печь.
В открытом квадрате топки заиграл и загудел огонь, дробясь трескучими искрами.
«Огненное диво!» — думала она, глядя в печь. Казалось, что пламя сейчас вырвется, что его едва сдерживает небольшая горка неровных камней.
Девушка сидела на мягком сене, против огня, неумело ощипывая утку. Охотник ловко снял закипевший котелок и, заваривая чай, смотрел на озаренное лицо девушки, слушал ее рассказы: она вспоминала о детстве, о своем рано умершем отце.
— У меня осталось в памяти, скорее всего в памяти чувств, если она есть, нечто очень похожее на то, что я узнала сегодня. Отец был страстным охотником и, путешествуя с мамой, всегда брал и меня, еще совсем маленькую. Конечно, я не могла помнить и даже видеть никакой утиной охоты, но все же мне кажется, что сегодняшнюю охоту я когда-то видела...
Она задумалась. Казалось, время замерло около этого певучего огня. Недавно полыхавшие дрова теперь рассыпались большими горячими углями. Их багряный свет особенно живописно вырвал из темноты ее лицо.
И он вдруг подумал: «Как хорошо подходит ей имя Зорька, и почему я всегда избегал произносить его и обращался к ней в институте только по фамилии?»
Вслух он весело сказал:
— Сейчас я чувствую, что в этой избушке на курьих ножках, среди темного леса и вольного озера, живет сказка. Не правда ли?
— Да, я тоже так думаю, — живо ответила девушка и, посмотрев на него, добавила с улыбкой: — Вы здесь, в лесу, совсем другой...
— И вы тоже другая. И все потому, что здесь живет сказка.
Она засмеялась.
— Пора спать, завтра ранний подъем, — сказал он вставая. — Устраивайтесь у той стены — там больше сена, а я — здесь.
В лунную ночь ему, как всегда, не спалось. Бездонная ширь таких ночей беспокоила его душу. Он смотрел на мерцающие полосы света на потолке, вслушивался в шум волн, бьющихся у самого окна, и думал о том, сколько ночей он провел здесь, под этим теплым ветхим кровом, когда-то созданным и заброшенным людьми. Вот уже несколько лет он неизменно ездит на это озеро. Каждый раз, окунаясь в дикие глуби северной природы, он чувствовал, что приобщается к потаенным истокам жизни...
«Здесь действительно начинаешь жить заново», — подумал он, прислушиваясь к тихому дыханию девушки. У противоположной стены, в тени, среди взбитого сена, были едва различимы ее призрачно тонкие черты. И до странности чужими казались два рядом стоящих сапога. Черные, большие, они стояли по-мужски твердо, будто заявляли, что готовы пройти немало еще болотных и лесных дорог. Он вспомнил, как застал ее в воде, когда подошел с убитыми утками, с каким мальчишеским задором она несла ружье и радовалась всему.
Потом он закрыл глаза и мысленно увидел ее в институте: сдержанную, деловитую, ходившую так, словно она всегда торопилась. Он узнавал ее шаги по особенному стуку высоких каблуков. «Как мало они вяжутся с этими сапогами, — подумал он, снова взглянув на них и переведя взгляд на ее лицо. — Удивительное лицо, оно светится улыбкой, только в широко расставленных темных глазах есть нечто грустное, а может быть, и одинокое». Он мысленно произнес ее имя: «Зорька»! И потом подумал о том, как рано пришлось ей испытать трудности жизни. Она рассказывала, что ей приходилось помогать матери растить меньшого брата. «Она работала не переставая учиться», — подумал он. А он, в то время шестнадцатилетний, добровольцем пошел на фронт. Внезапно с живой ясностью он увидел широкий синий под звездами простор Днепра, ощутил по-весеннему хлесткий, сырой ветер и обламывающийся под ногами лед, зябко почувствовал двигавшуюся по нему усталую человеческую массу в серых шинелях, частицей которой он был несколько долгих лет. И до сих пор эти годы кажутся половиной жизни. Потом, когда, демобилизованный, он экстерном закончил институт, началась работа, работа, без конца работа. Жизнь словно раскололась надвое. И постоянной тяжестью давила эта пережитая война. Чем быстрее шли годы, тем дальше он чувствовал себя от той молодежи, которая танцевала рок-н-ролл и не знала цены тому, что было завоевано для них жизнью многих и многих. Он казался себе старым, но откуда же эта странная легкость, которая и сейчас не покидала его?.. Думая так, он уснул.
Едва забрезжил ранний северный свет, охотник встал, взял ружье и тихо вышел. Свежее утро всей своей осенней прохладой дышало в лицо. Пахло мокрым песком, ракушками и рыбой. Солнце медленно, точно нехотя, отрывалось от сонной земли.
Никогда не спеша с первым выстрелом, он долго не сворачивал в лес, идя всегда вдоль озера...
Так всякий раз он встречал свое первое охотничье утро. И, пока он шел, растворяясь в его тишине, мигом отлетало все то, что связывало его с городом. В этот раз особенно хотелось идти к солнцу, смотреть на его радостно льющийся свет, чувствовать, что здесь все так же, как и прежде, чуть лишь подросли уже зардевшиеся осинки по краю леса. Он смотрел на золотые листья под ногами, на сверкающие капли холодной росы и удивлялся сам себе, что смотрит на них без той щемящей грусти, которая всякий раз сжимала его сердце мыслью об еще одном промелькнувшем годе.
Дойдя до большого прибрежного камня, он свернул в лес.
Вскоре он вышел к болоту. Над ним висела синяя мгла. А маленькие изогнувшиеся сосны стояли, словно в дыму. Сквозь них, будто пламя, рдел переливающийся разноцветьем мох — он мягко обнимал ноги.
Он шел, осторожно переступая с кочки на кочку, унизанные спелой клюквой, и думал, что подобные минуты дают такое сильное ощущение неизменности и вечности жизни, которое никогда не испытаешь ни в лаборатории, разгадывая тайны той же природы, ни в стремительном потоке бегущих дней в городе.
Здесь как нигде чувствуешь, что эта земля твоя и простор ее бесконечен, и хочется тогда идти, идти в него без оглядки, просто так, без всякой цели. Ему было необычно весело.
Вдруг тяжело сорвался тетерев и темно мелькнул в голубых просветах сосен. Не успел смолкнуть выстрел, как поднялась другая птица, и вновь раскатился по лесу выстрел.
Охотник долго кружил по болоту, не раз поднимая уже взматеревшие выводки. А когда солнце стало пригревать сильнее, вышел к озеру. На его поясе, переливаясь на солнце и опустив плюшевые головы, висели две иссиня-черные птицы. Все его существо переполнялось особенной, как бы несущей, легкостью.
Вот лес позади, вот он миновал приметный камень, вот перед ним изба. Отраженное маленькое солнце горело в ее окне. Он открыл дверь и остановился на пороге...
Зорька как будто спала, хотя глаза ее были открыты; они казались темнее и глубже. Он ей молча бросил убитых птиц.
Она слегка приподнялась и с восторженным восклицанием осторожно и ласково провела рукой по скользким, холодным перьям. Потом взглянула на него. В просвете низкой, покосившейся двери он стоял чуть наклонившись вперед. Туго перетянутый широкими ремнями, он, как и ночью на озере, был больше и шире. А за ним в открытую дверь золотым потоком вливалось солнце наступающего дня.
