Прибытков В. С.
Середина октября. Уже морозит. По утрам тронутая инеем трава лежит белыми прядями и сбитые ночным ветром листья березок вмерзают в первый лед придорожных канав. Томительно, сильно пахнет горькая кора осин.
В эту пору тетерева не выдерживают стойки собаки — взматеревшие петухи взлетают далеко в мелочах.
Единственный способ добыть тетеревов — пристроить на одинокой березе где-нибудь возле уже убранных овсяных полей чучело, засесть в шалашике и ждать, пока, обманутые спокойствием матерчатого петуха, к нему подсядут птицы.
Но мне невыносимо жаль взволнованную охотничьими сборами собаку. Она скулит с той минуты, как завидела вытащенные из чулана сапоги. А когда дело доходит до ружья, мечущийся вокруг пес нарушает строгий запрет прыгать на грудь, пытаясь любой ценой напомнить о себе, и, наконец, сламывает мое упорное молчание.
— Ладно, пойдешь! — говорю я, впервые за утро глядя в измученные глаза своего рыжего друга и улыбаясь ему. — Что же делать! Пойдешь.
Собака с разбега распахивает лапами дверь, и мы выходим в звонкий холодок утра, навстречу желтой осенней заре.
Свищу возле новой, еще пахнущей свежим деревом избы. Тут живет тракторист Вася Он молод, плечист, хорош здоровой красотой возмужалого, знающего себе цену человека.
На свист приотворяется дощатая дверь, в щель просовывается всклокоченная голова Васи. Он кивает и шепотом просит:
— Годи малость... Сейчас обуюсь.
Понятно. Вася не хочет, чтоб жена услышала наш разговор. Она вообще не признает охотничьих увлечений мужа, вечно бранится с ним и, бывает, прячет Васино ружьишко. Я отхожу от избы и жду Васю. Жду недолго. Вася бежит по улице, на ходу нахлобучивая беличью вытертую шапку, застегивая замасленный ватник. Улыбка у него конфузливая.
— Что, вырвался? — смеюсь я.
— Не говори! — машет рукой Вася. — Капусту рубить хотела нынче... Ты зачем с собакой? Думаешь, вальдшнеп пошел?
— Да нет... Просто так взял.
— А... Ну, ладно... Куда пойдем?
— Хочешь на Марьинские мелоча?
— Можно...
Мы проходим распаханные деревенские огороды, огибаем пахнущие навозом коровники и выходим в поля. Серая стерня мокра от росы.
— Потеплело, — замечает Вася. — Пусти собаку-то
— Куропаток хочешь найти?
— Чем черт не шутит! А хоть и не найдем, пусть промнется до леса-то; может, ход сбавит.
— Не бойся, она знает, как в лесу работать. Впрочем, пусть походит...
Идем, глядя за работающей «челноком» собакой, спотыкаемся, а заря все шире охватывает чистое небо, поднимается в нем, разливая по бледной голубизне, по редким неподвижным облакам густые золотые краски.
Вдали срываются со стерни и уходят к лесу тетерева. Вася останавливается, провожает птиц взглядом и огорченно вздыхает:
— Затабунились, черти... Конечно, разве к ним подойдешь теперь!
— Ладно, не горюй. А вдруг?
Это самое «а вдруг» случилось со мной вчера. В тонком березнячке темнели две высокие елки. Собака, припадая чутьем к палому листу, замолотила хвостом, медленно, зигзагами двинулась в чащу. Я передвинул на ружье предохранитель и полез следом. Тетерев сорвался с левой елки и пошел низко над березнячком прямо на меня. Это он собаку увидел! Сразу стрелять я не мог — помешали сучья, — и я ударил в угон, положив лирача первым же выстрелом. Подвешенный к сумке за лапы, он стучал краснобровой головой о голенище, чуть не доставая до задника сапога.
Собственно, этот матерый красавец и выманил Васю из дому, подбил его махнуть рукой на всякие хозяйственные дела.
Что же теперь огорчаться, если ясно, что все наши расчеты именно только на «вдруг».
— Идем, — зову я. — Идем же!
— Да иду, иду... Смотрел, куда полетели.
— Ну, брат, на этих смотреть уже нечего... Шагай!
До Марьинских мелочей от нашей деревни километра два, издали они едва угадываются глазом, плохо различимые возле старого бора, под боком которого разрослись и крепнут.
Два километра — для охотника не расстояние, он и двадцать отмахает, только бы не зря идти. А под Марьино ходят не зря. Этот район Калининщины, между ручьем Крутеи и Московским морем, богат зверем и дичью. Под Марьином же охота по перу особенно добычлива. В свое время, конечно. Но хотя сейчас время для ходьбы по тетереву упущено, мы и то не теряем надежд. Не может быть, чтобы в таких мелочах да не повезло!
Мы с Васей проходим поле с очень высокой стерней.
— Не твоя работа? — подкалываю я спутника.
— Это-то? Не, не моя. Но из наших чертей кто-то. Погоди... Ага! Мишки Новосильцева дела.
— Что же он так? Ведь здесь добрых полметра оставлено.
— Вижу. Мишка — молодой, первый год работает... Надо будет сказать ему.
Искоса гляжу на Васю. Он чувствует мой взгляд и вдруг закипает:
— Прежде чем людей судить, ты разберись! Нам, знаешь, на председателей везет! Один, понимаешь, большой любитель культуры попался: в коровниках, вместо крыш, — чистое небо, а он все деньги в постройку клуба вбухал. Другого выбрали. Тот все силится планы досрочно выполнять. Как начнет перевыполнять, так без семян и останемся... Ну и опускаются у иных руки.
Подходим к мелочам. Они пестрят редкой листвой берез и осинок, загадочно темнеют сырой глубиной своей, полной обманчивой тишины и покоя.
Подзываю собаку.
— Покурим? — сразу перейдя на шепот, предлагает Вася.
Курим в полном молчании, торопливо, но жадно, чтобы подольше не тянуло к табаку. Втаптываем окурки в землю.
— Закраинами пойдем? — шепчет Вася.
Закраинами так закраинами. Посылаю собаку, и, держа ружья в руках, мы осторожно двигаемся вдоль мелочей. Но не успеваем сделать нескольких шагов, как где-то впереди, в самой чаще, очень далеко от нырнувшей в березняк собаки, плещут сильные крылья, шумят кусты — и поднимается, летит в сторону бора невидимый нам тетерев.
Вася опускает вскинутое было ружье.
— Черт! — плачущим голосом говорит он. — Так мы зря топтаться будем... Давай лучше по-над бором скрадывать. Там хоть увидим чего... Вишь, они в лес подаются.
— Попробуем по-над бором...
Продираемся сквозь мелоча. Трещит валежник, цепляются за шапки гибкие мокрые ветви, липнут к лицу и рукавам свалянные дождями клочья серой паутины. В неровностях земли налита прозрачная неподвижная вода, а над бурыми гниющими листьями алеют на тонких стебельках капельки загустевшей крови — ягоды ландыша.
— Гляди-ка! — усмехается Вася и показывает кивком на что-то у себя под ногами.
Там на шляпке огромного, раскисшего подосиновика лежит толстый трухлявый сук березы. Гриб рос, рос, поднимал свою ношу, поднимал, да так и перестоял, и вот уже свернулся набок, расползся коричневым студнем, а сук по-прежнему лежит на своем месте!
Взгляд у Васи такой, словно он настороженно прислушивается к чему-то внутри себя. Задумавшись, он до самого бора шагает молча.
А бор уже рядом. Уже видны голые кусты шиповника с оранжевыми ягодами, и строго темнеют за кустами вековые, плотные ели.
— Довольно... Отсюда пойдем! — окликаю я Васю.
Он вскидывает голову, оглядывается и, видимо согласившись со мною, приготавливает ружье.
Но не везет нам и по-над бором. Мы перевидели уже пятерых тетеревов, по трем стреляли, но не взяли ни одного. Далеко. Слишком далеко!
Вася, постреляв, вошел в азарт. Раскраснелся, вспотел, распахнул ватник и, наверное, завидует рыщущей в мелочах собаке: она же быстрей и всегда оказывается к дичи ближе, чем мы.
— Ну, черт! — грозится Вася. — Все равно, пока не убью, из леса не уйду! До ночи ходить буду! Ведь должны мы хоть одного взять, а, Сергеич? Скажи, должны?..
Что отвечать в таких случаях? Меня самого досада разбирает. Мне уже кажется, будто второго из петухов можно было взять все-таки, а я мазанул.
— Хоть бы метрах в пятнадцати поднимались! — жалуется Вася мне, собаке и мелочам. — Ну, один бы раз...
Солнце уже высоко, часов десять наверняка есть, и все вокруг яркое, четкое: и серо-зеленые стволы осинок, и медные, непросвечивающие листики берез, и тени леса Облака, пока мы ходили, тоже тронулись в путь и плавно скользят в очень высоком небе к северу. В поле дует, конечно. Вон, как покачиваются верхушки елей!
Я замечтался и, когда взгляд мой падает на собаку, останавливаюсь, не опустив занесенной для шага ноги. Собаку словно пригвоздило к месту в самой неловкой позе: корпус согнут чуть ли не под прямым углом, крестец приспущен, а расставленные передние лапы упираются в мох с таким напряжением, будто сзади на бедного пса наваливается непосильная тяжесть. Вот оно! Вот!..
Но каким-то образом сбоку прямо под стволы налезает ничего не заметивший Вася, и петух, дивной красоты петух, сверкая сизым пером спины и показывая белоснежный пух под хвостом-лирой, взлетает с оглушительным треском и мчится в сторону поля.
Вася всполошенно вскидывает ружье, куда-то наугад палит, а я с маху разламываю стволы, прислоняю разряженную бескурковку к первой попавшейся березке и, резко отозвав собаку, достаю папиросы. «Растяпа! Глухарь слепой! Топтун! — мысленно ругаю я Васю. — Зачем только взял тебя!»
Собака растерянно и виновато заглядывает мне в глаза, неуверенно поколачивает хвостом.
— Бедняга моя, — ласково говорю я. — Ты не при чем. Ты хорошая. Ты молодчина. Иди сюда, бедняга... Такое уж у нас счастье сегодня. Ничего не поделаешь. Сами мы виноваты. Сами!
Я разговариваю с собакой, а Вася стоит, где стоял, и не решается обернуться. Потом отчаянным жестом сдвигает на затылок свою беличью шапку, все же оборачивается и открыто смотрит на меня таким страдальческим взглядом, что я отбрасываю папиросу и кричу:
— Где у тебя глаза были?! Ты по избе ходишь или по лесу? Грибник ты, а не охотник! Понимаешь? Ружье у тебя отнять надо!
— Дай мне по башке, Сергеич! — потерянно просит Вася. — Дай по башке!
— Слушать надо, как собака идет, следить за ней! А не по сторонам глазеть. Стрелок! Ну зачем ты стрелял-то хоть? Куда?
— Я, понимаешь, по шуму...
— Шумовик! Обрадовался случаю грохнуть. Ведь ты и не видел, где он поднялся даже!
— Не видел...
— Ну, и поди к черту. Такого петуха помешал взять!
— Здоровый был?
— Мало сказать — здоровый. Во был петух! Да что с тобой толковать!
— Я, понимаешь, только куст обогнуть, а тут, видишь как...
— Ладно, помолчи. И в затылке нечего чесать. Охотничек! Уж пошел с собакой, так помнить про нее надо, Вася. Нельзя же, брат, так...
— Прямо не пойму, Сергеич, как получилось...
— Ладно, садись. Давай перекурим.
Сидим, не глядя друг на друга. Потом встречаемся взглядами.
— Ты сильно на меня осерчал? — улыбается Вася.
— Лучше не вспоминай! Грибник ты!
— А обидно все-таки.
— Еще бы не обидно! Топтало!
— Может, скрадем его? Он метров на сто ушел, не больше, ей-богу!
— Ясно, не больше. К полю потянул.
— Давай, а?
— Погоди ты! Мы вот что сделаем. Выбирайся из мелочей на чистое и заходи вперед, понял? Только тихо. Так и бери все закраиной, закраиной, а я с собакой от леса зайду. На тебя буду нажимать... Сообразил?
— Сообразил, Сергеич!
— Стрелять выше роста, помни.
— Ясное дело! Ну точно расписано... Да бросай ты папиросу, бога ради, успеем еще накуриться-то!
— Ладно. Не горячись, порох!
И вот я зашел от леса и жду, когда, по моим расчетам, успеет выйти на место Вася.
Пора, пожалуй. Спускаю собаку, рукой показываю, как искать, и снова лезу в чащу. Вряд ли петух вылетит на меня. Напуганный треском валежника, почувствовав приближение пса, он либо пойдет вдоль мелочей, либо вылетит на поле. Лучше всего вышибать его на поле. Там он попадет прямо под Васин выстрел. И я показываю псу: шире, шире поиск, не бойся, — а сам ставлю ноги как можно мягче, неслышней.
Уходит влево, возвращается, уходит вправо собака; пружинят отодвигаемые рукой ветви, шелестят палые листья...
В мелочах светлеет, я угадываю приближение опушки, через несколько шагов вижу и просветы, а когда уже теряю надежду, он взлетает из-под собаки где-то слева, близко от поля, и по шуму ясно: идет вдоль мелочей, передо мной.
Не давая ему долететь, стреляю в воздух и ору невидимому Васе:
— Бере-ги-и!
Повезло! Петух свернул и вышел из мелочей на чистое. Замираю...
— Есть! — ликующе кричит Вася.
Но почему?.. Почему до выстрела? А вот и выстрел! Еще...
— Ну, а теперь? Теперь — есть?
Но Вася молчит.
Бросаюсь вперед не разбирая дороги. Хлещут, колют лицо ветки, чуть не падая, цепляюсь за кочки... Поле. На поле, опустив ружье, стоит Вася, глядит куда-то вдаль, улыбается и, завидев меня, возбужденно кричит:
— Ох, верно, до чего же здоровый! Первого такого встретил!
— Ушел?
— Что?
— Улетел, говорю?
Вася переводит взгляд с моего лица на свое ружье, удивленно поворачивает тулку в руках, словно впервые видит ее, и опускает голову.
— Опоздал я, понимаешь... — бормочет он. — А выстрелил — он далеко уже был... Сам не знаю, как вышло. Быстро летел очень...
Зря я крался, зря волновал собаку и волновался сам. Но и Вася оправдывается напрасно. И напрасно винит петуха. Петух не быстро летел. Не в петухе дело. А в доброй любви к красоте земли.
— Да, они сейчас быстрые, — соглашаюсь я. — А по чистому шел?
— Ну весь на виду. Каждое перо видел!
Глубоко завидую Васе, а сам огорчаюсь:
— Конечно, разве их теперь возьмешь! Трудно!
— Самое главное — летят быстро! — убеждает меня и себя Вася. — Никак не поспеешь.
— Ну что ты мне объясняешь! Знаю, октябрь.
— Октябрь, ясно!
...Мне хочется взять Васину руку и молча крепко пожать ее.
