Суреев П. А.
На заре своих охотничьих скитаний мне повезло: самый первый выстрел из «настоящего» ружья я сделал не по фуражкам, не по воротам сарая и не украдкой по кринкам, развешанным на частоколе для просушки, а по самой настоящей дичи — зайцу.
И он, этот выстрел, мне запомнился навсегда — как первая и самая ярчайшая вспышка в заповедной лесной сутеми, первое, ни с чем не сравнимое, переживание охотничьей страсти и как первый печальный урок...
Случилось это так.
На следующий же день, как только я стал обладателем «настоящего» ружья, меня пригласил «сбегать в лесок» один заядлый охотник и следопыт, мой будущий наставник и старший друг в лесных скитаниях, Ванюха.
Помню, занималось свежее утро. Гулко выстукивали каблуки по скованной морозом еще голой земле. Все кругом было для меня ново, необычно, таинственно и заманчиво.
Есть некая печальная красота в этих стынущих декабрьских зорях. Блеклый горизонт как будто начинает наливаться кровью, и синева, не отступая, а смешиваясь с багрянцем, густым фиолетовым настоем разливается все шире и шире по небу. Что-то таинственное и тревожное мерещится в этих переливах красок, и окружающее безлюдье и тишь будто напоминают тебе, что ты один, один в этом пустынном мире... И тут слух твой улавливает слабый, но удивительно мелодичный, как говорят, малиновый, звон. Это пуночки стайкой устремились к проезжим дорогам, к колхозным скирдам и сараям, где они могут найти себе скудную пищу. Так было и тогда — точь-в-точь...
Голоса незнакомых птичек — а их можно услышать лишь в предрассветную пору — насторожили мой слух. Зорко всматриваюсь в блеклую высь, но ничего не вижу — пуночки будто растворились в сумеречном воздухе.
— Северные гости, — слышу глухой, отрывистый голос Ванюхи. — Прилетели к нам зиму зимовать...
Наставник мой немногословен, и потому я особенно стараюсь запомнить каждое его скупое, но исполненное большой значимости слово.
Он идет впереди меня, сдерживая на поводке Заливая, своего знаменитого гонца. Мне хочется быть рядом с ним, но лесная тропинка узка, и, как только я захожу к нему сбоку, под ноги мои начинают попадаться пни и коряги, а каждая веточка будто нарочно цепляется то за ружейный ремень, то за карман куртки.
— Что, все колючки да шишки на пути-то? — добродушно замечает Ванюха, шагая впереди меня широко, уверенно. — Несмышленой овце и хвост мешает...
Обидно, но надо принимать. Верно, по сумеречному лесу ходить я еще не научился. Но это пустяки по сравнению с огромной радостью: я, парнишка, иду на настоящую охоту с настоящим ружьем. И с кем иду-то!
— Не устал? — спустя минуту опять спрашивает Ванюха.
— Ну, что ты! — спешу уверить его. Поминутно поглаживая ладонью холодную ружейную ложу, я в нетерпении думаю о первой предстоящей охоте.
— Дошли...
Ванюха останавливается. Говорит он еще глуше, вкрадчивее, словно боится нарушить лесную тишину.
— Теперь слушай, — в который раз наставляет он меня. — При охоте не горячись. Подлаживайся к гону. Старайся бить зайца, когда он подпрыгнет. Помни это! Ну, пускаю собаку...
Мне действительно везло в тот день. Где-то рядом яростно гонял зайца Заливай. Я несколько раз видел мелькавшую между кустов туманную тень, слышал шуршанье опавшей листвы. Заяц сбивал собаку со следа, часто затаивался: белый, он так боится черной тропы. Стоя под елочкой на краю вырубки, я видел, как с другой стороны ее, прислонившись спиной к высокому пню, следил за гоном Ванюха. Близость жаркого гона, мельканье зайца меж кустов — все это так взволновало меня, что я совершенно растерялся, не зная, что делать. «Бей, когда подпрыгнет», — не выходил из головы совет Ванюхи.
И тут случилось такое, что редко может повториться. Гонный заяц, спутав в чаще собаку, выскочил на открытое место, раз-другой пробежал туда-сюда, сделал несколько ошалелых скачков в мою сторону и, не добежав до меня десятка шагов, плотно прилег у березового пня. Он весь был как на ладошке — большой, пушистый, с черными пуговками широко раскрытых глаз.
Ружье мое заходило ходуном. Не только руки тряслись — всего меня било, как в лихорадке. Мушка описывала всевозможные «кривые» вокруг пня и зайца, иногда ложилась на белый пушистый бок. «Бей, когда подпрыгнет», — продолжало сверлить мозг...
Вновь собака прихватила след, с ревом кинулась к лежке. Белой птицей мелькнул передо мной в стремительном прыжке заяц, и я судорожно нажал гашетку...
Эх и потешался же потом Ванюха!
— Что же ты промазал? Все выжидал? — спрашивал он, давясь от смеха.
— Ты же сам говорил: когда подпрыгнет... — бормотал я.
— Думать надо, дружок, думать, — уже серьезно, но по-прежнему тепло и добродушно выговаривал мой наставник. — Вот, если бы на бегу бил...
Что бы там ни было, но вечером, возвращаясь с охоты, я чувствовал себя будто повзрослевшим. Я был счастлив. Счастлив, хотя бы оттого, что вот иду из леса рядом с Ванюхой, возвращаюсь с настоящей охоты как равный с равным. Покоренный музыкой гона, переживший минуты безумного азарта охоты, я уже навсегда стал ее пленником.
А что касается моего нелепого выстрела, то я утешал себя одним: у кого из нас, охотников, не случалось порой смешного, порой опрометчивого, а то и опасного?
Ну, а это «бей, когда подпрыгнет», стало для меня напоминанием о том, чтобы всегда поступать сообразно обстановке. Да, на охоте надо думать...
