Устинович Н. С.
Друзья так расхвалили Пятиозерье, что я в первый же день отпуска поехал в этот незнакомый мне край. По их словам, уток там было тьма-тьмущая, а держались они на тех озерах якобы из-за какой-то травы, некогда посеянной неведомым охотником.
На маленькой железнодорожной станции мне сообщили точное расстояние до деревни Пятиозерки: восемь километров плохо наезженной лесной дорогой.
Я вышел из вокзала на зеленую площадь, пересек примыкающую к ней широкую улицу, и передо мною открылось поле, вкривь и вкось изрезанное перелесками. Километра через два пашня осталась позади, перелески слились воедино и дорога потянулась среди нескончаемых стен пылающего осенними красками осинника.
Стоял ясный, довольно свежий день. Так часто бывает осенней порой в Сибири: и солнце светит вроде бы во всю силу, и ветра нет, а воздух наполнен прохладой, совсем не располагающей к медлительности движений... В такую погоду можно с уверенностью рассчитывать на дружный вечерний перелет уток, и я радовался, что все складывается для меня пока благоприятно.
В кармане у меня лежал адрес колхозника, у которого останавливались мои друзья. По их словам, это был радушный человек, и потому я, считая себя обеспеченным ночевкой, не торопился. Увидев в стороне первое из пяти озер, я свернул с дороги и пошел по низкому сырому берегу.
Насколько можно было понять, образовались здешние озера оттого, что маленькая речушка, разливаясь весной по необозримой равнине, наполняла водой обширные впадины, похожие на круглые мелкие тарелки. Через некоторое время речка входила в берега, однако вода в «тарелках» оставалась, и края их густо зарастали камышом. Получался самый что ни на есть «утиный рай».
Все это я определил, пробираясь потихоньку по берегу озера и высматривая подходящее место для вечерней сидки. Один мысок показался мне очень удобным, я свернул на него, но скоро в замешательстве остановился. Место было уже занято, из-за маленького тальникового куста торчала чья-то голова в защитной фуражке.
— Располагайтесь, — сказал незнакомец, поняв причину моей нерешительности, — место неплохое. А я сейчас уйду. Мне — дальше.
Я подошел к нему. Под кустом сидел худощавый седой мужчина лет пятидесяти с ружьем и маленьким рюкзаком за плечами. Я вспомнил, что видел его на перроне в городе. Значит, он приехал в одном поезде со мною и пришел к озерам немного раньше меня.
— Устраивайтесь, если хотите, — повторил мужчина. — Я иду на следующее озеро Присел передохнуть...
Мы обменялись какими-то случайными фразами и через минуту, вероятно, разошлись бы, но тут на мыске нашем появились новые люди. Два молодых колхозных тракториста, воспользовавшись свободным часом, проплыли на долбленой лодке по лабиринту камышей и, взяв по паре уток, возвращались на полевой стан, чтобы заступить в ночную смену.
— Нет ли у вас покурить? — попросил один, чубатый и по-цыгански смуглый.
Мы достали папиросы, парни закурили и вытащили лодку на берег.
— Много нынче уток? — спросил седой мужчина.
— Много, — ответил чубатый. — Теперь всегда много. С тех пор, как заросли наши озера панинским рисом, у нас тут утиное царство.
Я вспомнил рассказы друзей о какой-то высеянной на озерах «траве» и заинтересовался.
— Что это за «панинский рис»?
— Да вот он — перед вами, — махнул рукой парень.
Только теперь обратил я внимание на растение, принятое мною вначале за камыш. Да, издали оно походило на камыш, но было это что-то совсем другое. Длинные гибкие стебли увенчивались метелками, напоминающими овсяные или рисовые кисти.
— Тускарора, или водяной рис, — сказал седой. — Лучший корм для уток.
— Впервые вижу, — признался я. — Откуда это здесь?
— Тут целая история. — охотно стал рассказывать чубатый. — Эвакуировался к нам во время войны рабочий один из Ленинграда, Панин по фамилии. Семья у него там в блокаде погибла... Ну, поправился маленько после голода — работать в МТС токарем стал. А был он заядлый охотник. И оказалась у него горсточка семян этого самого риса...
— В Ленинграде съесть не успел, — горько усмехнулся седой мужчина. — Семена-то эти с крепкой игольчатой остью, надо парить вначале...
— Не знаю уж, как там было, но только посеял Панин свой рис на одном озере, — продолжал тракторист. — С урожая семена собрал и тоже посеял. И так год за годом. На другие озера занес... Многие смеялись над ним, тронутым называли. А он знай свое дело делал. Сумел деревенских охотников организовать, те помогать стали. Одним словом, засеяли все Пятиозерье. Развелось у нас с тех пор уток видимо-невидимо — очень уж любят они этот рис. Убьешь кряковую, а она будто после откорма.
— Рабочий этот и сейчас здесь живет?
— Нет, уехал. Говорят, в Ленинград не вернулся, а на каком-то заводе в нашем городе работает. Только я думаю, что враки это. Живи он недалеко, приехал бы обязательно поохотиться.
— Одним словом, добрую память оставил о себе человек, — вставил второй тракторист. — И люди не забыли его, рис-то этот так и назвали — панинский. Многие о нем прослышали, издалека за семенами приезжают.
Трактористы попрощались и ушли, а я подумал о неведомом рабочем Панине. Вот ведь не слишком давно произошла вся эта история, а уже приобрела оттенок легенды. Сам Панин скорее всего еще жив и здоров и, конечно, меньше всего интересуется последствиями своего маленького доброго дела. И, разумеется, совсем не знает он о том, как часто произносится в Пятиозерье его имя...
«Все-таки следовало бы ему сюда наведаться, — решил я. — Порадовался бы человек. Надо напечатать заметку в газете. Прочитает — приедет...»
Тут мысли мои прервало восклицание незнакомца:
— Поучительно же бывает посмотреть на свои дела со стороны! Хорошо, когда появляется после этого уважение к самому себе. Нет большей награды...
Я с удивлением обернулся к соседу. Он крепко сжимал в горсти пучок метелок риса, поглаживал его ладонью другой руки, а сам глядел на бесконечные зеленые заросли.
И я вдруг догадался.
— Простите... Это вы Панин?
Седой мужчина, не отрывая взгляда от зеленой дали, кивнул:
— Я...
Гордый характер
Когда мне нужно долго и безотрывно поработать, я уезжаю из города в таежную деревню Крутую. Там живут мои давнишние хорошие знакомые, которые охотно уступают мне маленькую комнатку, где с трудом помещаются стул, стол и кровать. И для меня начинается счастливая жизнь...
Однажды я приехал в Крутую в феврале. Стояли ясные дни. Чистый, неистоптанный снег так сверкал под солнцем, что резало глаза. В полдень пригревало совсем по-весеннему. По правде говоря, не очень-то хочется сидеть в такую погоду за столом! И я хорошо понимал сына моих квартирных хозяев Юру, нет-нет да и убегавшего на лыжах в тайгу.
Правда, начались эти прогулки как-то внезапно, после одного случайно подслушанного мною разговора. Было воскресенье, к Юре пришли товарищи — такие же, как и он, колхозные парни. Сидели в соседней с моей комнате, щелкали кедровые орехи, болтали о всякой всячине. Потом начался более горячий разговор. Двери наших комнат были открыты, и я поневоле слышал все от слова до слова.
— Вот считают тебя все настоящим охотником, — говорит кто-то из Юриных друзей. — А ведь, если разобраться, безо времени произвели тебя в настоящие. Их у нас во всей деревне человека три-четыре наберется, не больше.
— Ты по каким же признакам определяешь? — донесся неприязненный и несколько повышенный голос Юры.
— По добыче, конечно, по опыту. Ты, например, каких зверей, кроме белки и соболя, добывал?
— Ну, этой осенью лицензии на сохатого да на коз брал. Сам знаешь, неиспользованными не остались.
— Так... Еще?
— Двух росомах застрелил, правда случайно. Рысь выследил — тоже взял. Волков и лисиц у нас нет. А горностаев да колонков — кто ж их считает...
— Медведя не добывал?
— Нет. Не приходилось как-то...
— То-то и оно. С ним, брат, не каждый рискует силами помериться. А звание настоящего охотника носят — не стесняются.
Не совсем дружеский выпад Юра оставил без ответа. Он, как я заметил, вообще не любил праздных споров.
И вот после этого разговора зачастил Юра в тайгу. Уходил без собак, иногда без ружья — как на обыкновенные прогулки. Но мне казалось, что за этими прогулками что-то кроется. И я не ошибся.
Однажды звонким морозным утром Юра оделся еще затемно, взял двустволку, лыжи и, кликнув собак, вышел со двора.
Я обратил внимание на то, что ушел он в тот момент, когда родителей не было.
Хватились его только часа через два. Мать, истопив печку, понесла еду собакам и обнаружила, что их и след простыл. Не появился к завтраку и Юра. А когда выяснилось, что нет ружья, старушка лишь горестно вздохнула.
Она привыкла к частым походам сына в тайгу, но все-таки, как видно, волновалась. Материнское сердце подсказывало, что на этот раз затеял сын что-то не совсем обычное.
Короток февральский день, но тянулся он слишком медленно. Глава семейства, уходя в колхоз на работу, намекнул насчет своеволия нынешней молодежи и раздраженно махнул рукой. Старушка занялась обычными домашними делами, но все у нее не ладилось, шло не по заведенному порядку. Да и мне работалось плохо, мысли рассеивались, и никак не удавалось сосредоточиться.
Вернулся Юра уже к вечеру. Поставил в угол ружье, старательно обмел с валенок снег, устало сел на низенькую скамеечку и, заметив вопросительно-настороженный взгляд матери, широко улыбнулся.
— Сходи, мама, к бате, скажи, что я медведя завалил. Пусть возьмет в колхозе подводу, привезти надо.
Старушка всплеснула руками, заахала, засуетилась. А Юра, обращаясь ко мне, пояснил:
— Все эти дни берлогу искал. Нашел. Он и ни к чему нам — медведь, да взять надо было, чтобы не болтали разного... о настоящих и ненастоящих охотниках.
— Ох и гордый же у тебя, сынок, характер! — как бы с осуждением сказала мать и покачала головой. Но я-то хорошо видел, что в ее глазах светилась не меньшая гордость за сына и что в душе она полностью одобряла его поступок.
Юра лукаво подмигнул мне и, вероятно отвечая на давешний упрек товарища, совсем по-мальчишески воскликнул:
— Пусть-ка теперь скажут что-нибудь такое... Медведь? Знаю, добывал!
