Богданов М. Н.
Я живо помню тот день, когда мы явились в гимназию после охоты в садах. Молва о необычайном улове птичек, о битве с семинаристами, о русаке, пойманном Валеткой, мигом облетела всю гимназию.
В большую перемену, в двенадцать с половиной часов, на площадке, где висели наши шинели, нас обступили гимназисты всех классов.
— Как? Что? Кого? Когда? Да ты не путай, рассказывай порядком, — слышалось со всех сторон, и наша артелька должна была отдавать подробный отчет. Шум усиливался. Кричали рассказчики, кричали допросчики, даже часовые и те увлеклись.
Герой-толстяк начал рассказывать, как Валетка схватил русака.
— Только что мы подошли, — говорил он, — заяц как прыгнет из хвороста, а Валетка, не будь плох, — цап его!..
— Ай! — раздалось в эту минуту.
Никогда не забуду этого «ай». Оказалось, что к нам на площадку незаметно пробрался Александр Дмитриевич, наш инспектор. Часовые прозевали его, а потому нам оставалось только молчать; предупредить рассказчика не было возможности, и в то самое время, когда его рассказ дошел до подвига Валетки, рука инспектора грузно опустилась на плечо толстяка. Нужно было видеть, как мгновенно изменился наш герой-богатырь: он вдруг как-то осел, сморщился, губы и щеки у него дрожали, на глазах показались слезы.
— Ага! Ты, Демосфен, о чем тут ораторствуешь? Пойдем-ка со мной!
— Я, Александр Дмитриевич, право, ничего... я только сон рассказывал... я так... право, так...
— Ну, ну, увидим, какой там сон... Валетка.
Что сталось со слушателями? — спросите вы. Попробуйте бросить горсть гороху на гладкий мраморный пол. Вся эта толпа, как горох, мигом рассыпалась в разные стороны.
Минут через пять начались классы. Был урок истории. Еще до прихода учителя к нам набралась куча гостей; но их не заметил бы самый зоркий глаз. Плотной кучкой упрятались они под задней лавкой. Пришел учитель. Урок истории тянулся своим чередом, а назади шла своя история. Под лавками и столами устроился настоящий клуб. Рассказ о битве с семинаристами чередовался с рассказами об охоте, и в то же время шел горячий торг птицами. Чижи, зяблики и прочая птаха продавались за булки, карандаши, за лист бумаги. Но больше всего волновала история с зайцем. Кажись, кликни только кто клич — вся гимназия, в первый же праздник, пошла бы в поход на косых.
Почти так и случилось. В следующее воскресенье с полсотни гимназистов отправились в сады — кто с ружьем, кто с собакой, а кто и просто с палкой. Конечно, зайцев и в глаза не видали, постреляли в цель, убили двух-трех галок да с тем и вернулись, словно дело сделали. Мы с ними не пошли, потому что на уме у нас было другое. Крепко запали нам в голову слова пчеляка, что надо идти, когда будет пороша. Ждем-пождем, а снегу все нет. Прошел сентябрь; наловили мы пропасть птиц; начались заморозки вперемежку с дождями. Наконец, как раз за день до Покрова, увидали мы первые снежинки. Словно белые мушки, крутились они в воздухе, падали на землю и мгновенно таяли. Но вот этих мушек стало падать все больше и больше; закрутились они целым роем. Мелкие снежинки превратились в целые хлопья. «Прикати, желанная», — говорили мы и не могли оторваться от окна. Наступил вечер, а снег так и валит, не унимается. Радости нашей не было меры. Дело было как раз с пятницы на субботу. Долго-долго не могли мы заснуть, мечтая о завтрашнем дне.
Настало утро, и радостно забились наши охотничьи сердца. Белый, чистый, пушистый снег покрыл ровной пеленой и улицы, и крыши домов. Кончился, наконец, класс, длинный-предлинный, как нам казалось, и вот мы разбежались по домам, пообедали наскоро, а затем вся компания собралась в условном месте на Венце (так называется край Симбирской горы, где начинается спуск к Волге). Узкими переулочками между садами добрались мы до жилища пчеляка. Наступили сумерки; об охоте уже, конечно, нечего было и думать. Старик встретил нас как старых друзей, притащил молочка, хлеба, медку сотового, потом принес целую охапку сена и бросил ее на пол избушки. Поели мы, поболтали и завалились спать на душистом сене. Наутро старик разбудил нас ранехонько.
— Ну, уж, — говорит, — задачливы же вы. С вечера опять потрусил снежок. Пороша мертвая, печатная; зайца бери хоть руками. Только как же вы пойдете?
— А что?
— Да артелью-то идти неладно. А вы разбейтесь по двое: один следит, другой блюдет. Вот и будет толк.
Так мы и сделали. Всех нас было семь человек; поэтому бросили жребий, кому с кем идти. По жеребьевке я оказался заштатным одиночкой. Делать нечего, пошел один.
Пороша была действительно редкая. Рыхлый снег укрыл землю вершка на два. Чудный, свежий воздух так и врывался в грудь. В садах была мертвая тишина. Прошел я один сад, перелез в другой — нет ничего, только кое-где виден мышиный следок. Ага! Вот и он, вот и русачина! Бойкими прыжками пробежал он ночью по саду. Я нагнулся и стал рассматривать его след. Печатный, как есть печатный! Все ноготки видны. Ну, косой, не уйдешь!
О, я был уверен в этом! Мне казалось, что стоит только пойти по следу, и непременно дойдешь до логова зайца. Ведь он не птица, летать не может. И я зашагал по следу; он привел меня к плетню, к тому самому месту, где заяц пролез сквозь большую дыру. Я перелез через плетень и очутился в огороде. Заяц, очевидно, приходил сюда поужинать; следы указывали, как он гулял по грядам, грыз обрубленный кочень капусты, листья брюквы; затем следы так перепутались, что я добрых полчаса напрасно проходил по капустнику, отыскивая их нить. Тогда я попробовал обойти гряды кругом и сейчас же напал на выход зайца. Ленивыми скачками косой направился по огороду, присел перед плетнем, перескочил через него в соседний сад и прошел по нему ровными прыжками. Но что же это такое? Навстречу моему зайцу, по тому же следу, как будто шел другой, и как ловко, лапка в лапку. Иду дальше и держу в памяти пословицу, что за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Вдруг — что за чудо! — следы пропали совсем: ни того, ни другого зайца следов как не бывало. Туда, сюда! Нет ничего. Вернулся назад, да ну-ка разбирать. Эге, наконец-то понял. Шел, шел мой зайчина, да и поворотил назад тем же следом, а потом скакнул в сторону и пошел опять мелкими скачками. Сажен через десять повторилась та же история: вернулся назад по своему следу и снова сделал скачок в сторону, а еще сажен через двадцать он выкинул такую штуку, что я не знал, что и делать.
Следы опять совсем перепутались. Остановился я в раздумье и читаю эту заячью грамоту. Не знаю, где искать косого. Вдруг за моей спиной, невдалеке, раздался выстрел. Я обернулся. Между яблонями стелется дымок, а за ним, словно призрак, стоит высокий сутуловатый старик. Белая окладистая борода, странный, скомканный картуз с большим козырьком, засаленный старый полушубчишко, в руках ружье. Признаться, я растерялся, струсил в первую минуту. Я думал, что передо мной видение. Но страх мой сейчас же рассеялся. Видение заколыхалось, закинуло ружье на плечо; левая рука потянулась за пазуху и вытащила оттуда тавлинку, правая щелкнула по крышке ее, захватила щепоть табаку и поднесла ее к носу. Медленно втягивал этот нос то той, то другой ноздрей любимое зелье; от удовольствия шевелилась седая борода. Наконец рука оторвалась от носа, щелкнула пальцами, тавлинка исчезла за пазухой, видение крякнуло, диковинный картуз приподнялся с головы.
— Доброго здоровья, сударь, — произнес старческий голос, и незнакомец зашагал ко мне, подошел и снова крякнул. — Зайчика изволите следить? — и серые глаза старикашки забегали по снегу.
Я чувствовал себя неловко, точно на экзамене.
— Да, зайца, да вот не знаю, куда он делся, не разберу.
— Надо полагать, сударь, что в первый раз изволите охотиться?
Я так и вспыхнул. Как это он узнал? Верно, я какую-нибудь глупость сделал.
— А что?
— Да так, видать. Надул вас куцый.
— Как надул?
— Да так, напутал вам тут тарабарску грамоту; пока вы ее разбираете, а его и след простыл.
Я окончательно растерялся.
— Да где же он?
Улыбнулся старик, снова достал тавлинку и зарядил нос.
— А вы, баринок, чьи?
Я назвал себя.
— Да вы, значит, внучек Надежды Алексеевны?
— Да.
— Ах, батюшки-светы, вот привелось когда увидеть. Ведь я вашему прадедушке служил, да и дедушке, Борису Петровичу.
— Как же тебя, дедушка, звать-то?
— Егор Степанов я, батюшка, чай, слышали? Тридцать лет у вашего дедушки доезжачим был, и на волю он меня, царство ему небесное, перед смертью отпустил. Ах, баринок мой! Видно, вы по охоте-то в дедушку пошли. Коль довелось, так послужу и вам. Только простите окаянного: не знал, согрешил перед вами. Зайчика-то вашего я убил!
Я решительно ничего не понимал.
— Ну вот теперь зато отслужу. Косой-то вас надул. А вам и невдомек, что он вон где лежал.
Я взглянул: и действительно, саженях в двух от нас, в кустах малины, чернело свежее логово зайца.
— Пока вы тут следы его разбирали, а он, не будь плох, и дал стречка мягкими ногами. Пойдемте-ка со мной.
Мы двинулись по следу, прошли сажен десять, глядь, лежит мой русак на снегу, большущий такой, глаза навыкате, белая шерсть взъерошена, а на спине курчавый бурый ремень.
— Ну и русачок же! — сказал Егор Степанов, поднимая зайца. — В нем фунтов пятнадцать будет. На другого бы я и не позарился.
Привязал он русака себе за спину, зарядил ружье, да, кстати, и нос, и мы двинулись в путь.
— Я уж вам, сударь, предоставлю русачка, — говорил Егор Степанов.
Прошли мы два сада, перелезли в третий.
— Ну вот, сударь, и малик (так называется у охотников заячий след). Только по нем не ходите, чтоб не затоптать. Это не по-охотничьи.
Держась заячьего следа, я увидел опять ту же историю. Русак бродил, разрывал снег, поедал травинки, грыз кору на деревьях и шел дальше. А в одном месте след опять спутался.
— Вот, сударь, — остановил меня Егор Степанов, — вы и знайте: как начнет русак метать петли, значит, он высмотрел себе логово и хочет ложиться, сделает на снегу петлю, а затем и прыгнет в сторону. Это по-нашему называется смётка. Вы по петле-то не ходите, а как дойдете до нее, так и ищите смётки.
И действительно, заглянул я направо, а смётка тут как тут. На добрую сажень отпрыгнул зайчина и пошел дальше.
— После первой петли, — продолжал Егор Степанов, — он сделает вторую, а спустя немного и третью. После третьей, почитай, всегда уж ложится.
Слова старика вполне оправдались, и я невольно подивился его знанию. Подошли мы к третьей петле.
— Ну, теперь, баринок, — сказал мне шепотом Егор, — смётку искать нечего; надо наперед осмотреться: где удульчик снега, где кустик бурьяна либо кочка какая — тут беспременно и лежит заяц. Ну, баринок, где же наш русак?
Как я ни разглядывал кругом — нигде ничего не видал, ни бурьяна, ни кочек. Старик смотрел на меня с усмешкой, потом наклонился, взял меня за плечо, повернул и указал рукой.
— Видите? Ну, теперь стреляйте, да только не торопитесь.
Сначала я ничего не мог разобрать; потом вдруг вижу, около забора, под срезанной веткой яблони, укрытой снегом, двигаются уши.
— Не торопитесь, не торопитесь! — шепчет Егор Степанов. — Прицельтесь хорошенько.
Я прицелился; но руки дрожат, пальцы не слушаются. Поднял ружье опять; раздался выстрел.
— Ай да сударик! — крикнул Егор Степанов и побежал к зайцу.
Я тоже, но, конечно, поспел раньше его и крепко ухватил мою первую добычу.
— Ну вот, почин мы и сделали. Правда, заяц-то прибылой (так называются зайцы, родившиеся в текущем году), да это ничего: на таком-то и учиться. Прибылой еще глуп, не так вороват, как старый.
Второчил я с торжеством зайца за спину, и мы двинулись дальше. Однако в этот день поохотиться нам больше не удалось: снова пошел снежок, запорошил старые следы. Я уже хотел проститься с Егором, чтобы вернуться к своим, но он так меня упрашивал зайти к нему, что отказать не было никакой возможности.
— Переночуйте у меня, баринок, — ведь не чужой вы мне. Покажу вам свою охотку, а наутро и еще зайчиков найдем, — и мы зашагали к его саду.
Егор Степанов был типичный дворовый старого времени. Отпущенный на волю моим дедушкой, он перепробовал всякое дело: и торговал, и землю снимал, и пахать пытался, и сады арендовал, — но никакого из этого проку не выходило, так что, в конце концов, он пристроился сторожем в одном из самых больших яблоневых садов Симбирска, у купца Карташова. Сторож вышел из него примерный. Обзавелся он домиком, купил телку, вырастил из нее корову, устроил себе огородик, а главное — занялся охотой. Были у него две гончие собаки, был у него брылястый лягаш, и все свободное время он проводил на охоте. Ради такой-то охоты и дорожил им хозяин. У других за зиму зайцы так обгложут молодые яблони, что все они погибнут, но к Егору Степанову в сад лучше и не суйся: живо подцепит косого вора. Летом, когда в иных садах двуногие зайцы по ночам нагружают целые мешки ворованными яблоками, к Егору Степанову за этим лучше и не ходи. Шумило и Громило (так назывались его гончие собаки) да лягаш Трезор такую зададут трепку, что и яблокам рад не будешь. Охотиться же старику было вволю. Весной спускался он к Волге с Трезоркой, садился на челнок, переезжал в поповские луга и стрелял там жирных дупелей досыта. Придет июнь месяц — в тех же лугах увидишь Егора Степанова с дудочкой и с сетью. Это он перепелов кроет. Около Казанской он бродит по зорям, вынашивает ястреба, а в августе травит на полях ястребами перепелов. Наступит сентябрь — звонко трубит его рог по окрестным лесам и садам: то работают его гончие, добывая зайца и лису. Наступит зима — бродит старый по порошам или расставляет капканы, а не то целые морозные ночи просиживает на приваде, поджидая волков. Придет весна — вынесет он на озерко свою круговую уточку и постреливает красивых селезней. Тепло и уютно жилось старику многие годы. Что добудет — снесет знакомым господам, а их у него было чуть не весь город; кто даст денег за дичь, кто гороху, кто овсеца, кто мучки. Между купцами он слыл за первого знатока соловьев и перепелов; и платили они ему за добрых певцов немалые деньги. Вот к этому-то Немвроду судьба и толкнула меня в обучение. Все рассказанное я узнал потом, а в то время, как мы шли, я только дивился, глядя на эту колоссальную, загадочную фигуру.
Долго пришлось нам шагать; хлопья снега залепляли глаза, таяли на лице. Начало вечереть; ноги мои постепенно тяжелели, заяц тянул плечо. Наконец мы перелезли через какой-то забор, причем немало покряхтел мой Степаныч.
— А вот, батюшка, и моя берлога, — объявил он.
Между яблонями светился огонек, и мы направились к нему. Как ни мягок был снег, а добрые псы Степаныча почуяли нас. Звонким тенором залилась одна собачонка, ей тотчас же подтянули баритон и густой бас. Над моим ухом раздался богатырский посвист Степаныча. Он свистнул, словно сказочный Соловей-Разбойник со своих семи дубов.
— Сюда, сюда, собаченьки! — гаркнул он.
Я так и вздрогнул. Никогда в жизни не случалось мне слышать такого человечьего голоса. Уж не к сказочному ли колдуну я попал? С шумом распахнулась калитка, и оттуда хлынула какая-то черная масса.
Раздался в воздухе визг, вой. Я окончательно растерялся. Кругом нас бегали какие-то черные фигуры, толкались, визжали, одна лизнула мне нос.
— Ого-го-оо! — загудел над моим ухом тот же могучий, волшебный голос.
Через минуту мы очутились в уютной, теплой комнатке, слабо освещенной сальной свечкой. Сгорбленная, худенькая старушка, с красным носом, с лицом, напоминающим индюшку, оглядывала меня с недоумением.
— Чего глядишь, Ивановна? Это внучек Бориса Петровича. Ставь самовар скорее да раскошеливайся, давай нам поесть.
Ивановна так руками и развела.
— Ах, батюшка! И видеть-то не чаяла!
— Ну, ну, после наглядишься, теперь некогда.
Старик живо разоблачился и принялся за меня.
— А вы, батюшка, сапожки снимите, чать ножки-то промокли. Ивановна, дай-ка чулки шерстяные.
Только теперь я почувствовал, что я и устал и озяб. Старик тер мои ноги, надевал на них чулки и ворчал на старуху, зачем у ней самовар не кипит. Точно во сне напился я чаю да, кажется, тут же и заснул. Проснувшись утром, я с удивлением осматривался, не понимая, где это я. На окнах клетки, на потолке клетки, в соседней каморке что-то шуршит. Вот отворяется дверь, тихонько входит Степаныч.
— Что, барёк, изволили проснуться? Только задачи нам нет, поэтому я и не будил вашу милость.
— А что?
— Да непогодь, будь ей неладно! То дождик, то крупа. Хоть нос не кажи на двор.
Я стал одеваться, Степаныч усердно помогал мне. Явилась Ивановна с самоварчиком. И чего только не натащила тут: и варенья, и калачиков, и сотового медку, и сливочек таких, что в них ложка вязла. Досадно мне было, что охота пропала, но, с другой стороны, было чего посмотреть тут. Показал мне Степаныч своих знаменитых соловьев, из которых один жил у него седьмой год.
— Пятьдесят рублей, батюшка, дают, да разве, когда помру, отдам, — говорил Степаныч, — потому в деньгах сытости нет. Сколько ни давай — все мало, а такого соловья не найдешь. Были у него тут и жаворонки, и перепела отборные, а в сенях, в чуланчике, сидели ястреба-перепелятники.
— Это, батюшка, еще при покойном вашем прадедушке Алексее Маркелыче у нас заведение было. Я да Ванька косой, Василий Филиппов, трое мы к этому делу приставлены были. В Бекшанке, где вы изволите жить, целая изба у нас была для ястребов-то. И столько мы этого перепела травили, что и счету нет.
Вышли мы на двор, а там другая охота. Окружили нас собаки, утки, с чердака слетелись голуби. Так целое утро провозились мы со Степанычем. Пора было собираться домой.
— Нет, батюшка, я вас сам предоставлю бабушке, — сказал Степаныч.
Запряг он в телегу старую, сивую лошадку, и потащила она нас на крутую Смоленскую гору.
Подавленный новыми впечатлениями, я несколько дней не мог прийти в себя. Степаныч, сам того не ведая, открыл мне новый мир. Птицелов сделался охотником, и многому, многому научился я у этого старого слуги моего деда.
