Веенцев В.
Солнечное утро
Заря только что началась. Солнечные лучи, пробив кущу, трепещущими дорожками легли между отдельными деревцами. В зарослях иван-чая засверкала росою круглая паутина. И внутри каждой такой перламутровой сетки с окошком посредине светило маленькое солнце.
С охоты...
Трава шевелится от множества малых и больших кузнечиков, и все они разноголосо трещат.
Внешне лес все еще зелен, но на отдельных деревьях — внутри них — уже появились первые осенние листья.
У серых мухоловок к концу дня наступает самая добычливая пора; выбрав поляну с невысокими деревьями, откуда удобнее всего обозревать вокруг, они, то и дело выпархивая из своих засад, щелкая клювом, ловко ловят жирных ленивых мух.
С пастбища скот спешит домой — с ревом, израненный слепнем и оводом.
Сказка
Я сижу на тоне — в заброшенной рыбацкой избушке на берегу Белого моря.
Топится печь, за окном — ночь и глухой рокот волн. При свете свечи я читаю сказку Андерсена «Дикие лебеди». «Далеко-далеко в той стране, куда улетают ласточки, когда у нас настает зима, когда-то жил король. У него было одиннадцать сыновей и одна дочка, Элиза...» — читаю — и точно переношусь в иной мир...
А всего лишь тремя часами раньше, возвращаясь с утиной охоты, я видел на озере лебедей, слышал их грустные клики. И вот снова как бы продолжение — сказка про них же...
По-видимому, кто-то из рыбаков-поморов забыл эту книгу — зачитанную, помятую, со стертым библиотечным штампом возле портрета датского сказочника.
Вчера на закате я пришел на тоню из лесу. Ощипал дичь, поужинал и открыл книгу.
Сначала заинтересовался предисловием «Великий сказочник». Оно понравилось мне, покорило поэтичностью, и все думалось: так написать мог только большой художник. Дочитывая, был радостно удивлен: в самом конце страницы, почти слитое с последней строкой, стояло — «К. Паустовский»...
Потом я читал сказки — одну за другой.
Вчера ночью, так же как и сейчас, бушевало море. Иногда волны, казалось, с какой-то особенной злобой ударяли в прибрежные камни, и тогда по оконцу хлестали соленые брызги. Свечу задувало ветром, пламя колыхалось, и мне чудилось, что я живу в сказке...
Сейчас мне тоже кажется, что я причастен к ней.
Ровесники
На пустошах, где недавно сеяли рожь, теперь выросли сосны. Они уже так поднялись, что догоняют придвинувшийся к ним из бора подлесок.
Но некоторые не вышли ростом и стоят чуть повыше розового иван-чая — с изогнутыми стволами и не с такими пышными крестиками маковок.
И, хотя не у всякой сосенки развесисто протянуты ветви-ярусы, все-таки год от года наросло их у каждой поровну.
Поэтому-то по ним и узнаешь, что все — и сильные и небольшие — деревца родились одним летом.
Долголетие
Когда срежешь какой-нибудь суковатый прут и вглядишься в его свежий срез, заметишь по годовым кольцам, что не так уж и мало прожил он: бывает — два, три года, а то и пять лет.
Задумаешься... Невольно мысленно начнешь отсчитывать свои собственные, особенно запомнившиеся в жизни, «кольца», и вдруг такой тонкий прут станет для тебя небывало ценным...
К погоде
День был теплый, тихий. Озеро точно застыло, а небо ослепляло синевой.
Вдруг с юга набежало темное облако, закрыло солнце, и посланный им ветер заиграл на воде.
Проплыло облако, и опять стало тихо.
Но долго не прошло, как появилось еще облако, и от него тоже поднялся ветер, взбив озеро.
Тогда против этого облака послало ветер первое, пересилило в борьбе и, нагнав волны, раскачало лодку.
Солнце застлалось мглою. И с этих пор не переставая все дул и дул северный ветер.
Первый день осени
В лесу ночью прошел дождь. А утро было светлым, день — теплым.
Но капли, собравшись в ложбинке упавшего осинового листа, не успели высохнуть даже к вечеру и продержались в нем еще один день.
Молодые годы
Эстонская гончая Звона подняла с лежки беляка и погнала по зрячему. Я остановился и стал слушать, всматриваясь в яркую зелень молодого ельника.
Я вспомнил, что несколько лет назад собака здесь точно так же гнала беляка. Тогда я тоже слушал гон, а вокруг меня плотным колким подростом едва лишь поднимался вот этот ельник. Собаке в то время минул год, и гнала она жарко.
...Теперь Звоне — двенадцать, и она стара, да и я уж не молод, а ельник — вон какой: перерос меня, высок, прям и редок, и на каждой маковке длинное копье, — значит, и он лучшие свои молодые годы прожил...
В сквозных лесах
Рассветы — студеные, дни — солнечные, ночи — долгие, звездные, с народившимся месяцем, с легкими морозцами.
Поутру в деревнях кричат петухи, а по опушкам бормочут тетерева, и над гулко застывшей землей со стекленеющими лужами поднимается оранжево-крутое солнце.
Голые, сквозные леса открываются в серебряной дымке, а когда подходишь к ним, вблизи, коричневеют ольхой и фиолетово синеют молодым березняком.
В низинах — высокая седая трава, скрывает по пояс, осыпает холодной изморозью. Поодаль кровенеют грозди калины, рябины, шиповника и то тут, то там сверкают капли подтаявшего на солнце инея.
Ломко трещит молодой ледок под бегущей впереди собакой, а вот уже слышен и раскатистый лай: где-то высоко на ели затаилась белка...
В конце зимы
В сумерки молодой, тонкий месяц, вонзясь острыми рожками в розовое небо, начал тихо мерцать и переливаться. А вечером он лег на вершину леса. И через белеющее снегами поле от моей засидки издали казалось, что деревья тянутся к нему черным, неровным пламенем.
От вечера к вечеру месяц все рос и рос и скоро стал округлым, похожим на подрумяненную пышку. На небе он появлялся уже позднее, таинственно выплывая над потемневшим горизонтом.
А когда пришло ему время «сойти», острые рожки его снова торчали, почему-то сердито уставившись в Землю.
