Кальвино Итало
Ранним утром от нас видна Корсика: она стоит на горизонте, как корабль, нагруженный горами. В другом месте о ней сложили бы легенды, у нас — нет. Корсика — бедная страна, беднее нашей. Никто из наших там не бывал, никто о ней и не думал. Когда по утрам бывает видна Корсика — это знак того, что воздух чист и тих и не будет дождя.
В одно такое утро я и мой отец с собакой на поводке карабкались по камням Колла Белла. Отец был увешан сумками, фляжками, патронташами; среди всего этого богатства виднелась его белая козлиная бородка. На ногах у него были старые, исцарапанные кожаные гетры. Я был одет в старую тесную курточку и в узкие поношенные штаны. Я шел большими, как у отца, шагами, запихав руки в карманы и вытянув вперед длинную шею. И у меня, и у отца были старые охотничьи ружья хорошей марки, но неухоженные, изъеденные ржавчиной. На цепи, которая годилась бы и для медведя, мы вели пса с длинными ушами и короткой шерстью — нашего гончака.
— Ты останешься здесь с собакой, — сказал отец. — Отсюда простреливаются две тропинки. Я пойду. Когда свистну — спусти собаку. И будь начеку, не проморгай зайца!
Он ушел, а я присел на землю рядом с собакой. Пес визжал и рвался вслед за отцом.
Высокий холм Колла Белла был покрыт чахлой зеленью кустарников и жесткой травой, среди которых кое-где виднелись разрушенные античные террасы. Чуть ниже чернела темная зелень оливковых рощ, а выше поднимался порыжевший лес с пролысинами от пожаров, похожий на облезлую от старости шкуру собаки. В сером свете утра все предметы расплывались, теряя четкие очертания, как будто я смотрел на них сонными, не совсем еще раскрывшимися глазами. Море, прочеркнутое полосами тумана, сливалось с небом.
Послышался свист отца. Пес огромными прыжками кинулся вперед. Потом остановился, понюхал землю и помчался снова, не отрывая носа от земли, вытянув хвост, под которым как будто светилось белое (ромбовидное) пятно.
Рождалась заря, вновь открывая одну за другой все краски мира. Сначала красную: красноту ягод аронника и сосновой хвои; потом зеленую: зелень травы, кустов, деревьев, которые только минуту назад были совершенно одинаковы, а теперь сверкали множеством оттенков. И, наконец, голубую: кричащая голубизна моря заглушила все остальное, и рядом с ней краски неба казались бледными и боязливыми. Исчезла Корсика, выпитая солнечным светом, но граница между морем и небом не растворилась — осталась та неопределенная дымка, на которую странно смотреть, так как знаешь, что ее не существует.
И вот у подножия холма на берегу моря родились дома, крыши, улицы. Каждое утро рождался заново этот город — рыжий от черепицы, мерцающий стеклами окон, сияющий белизной штукатурки. Солнце каждое утро описывало его в мельчайших подробностях, рассказывало о всех улицах, пересчитывало все дома. Потом оно поднималось выше, открывая все новые и новые детали и, наконец, добиралось и до Колла Белла — желтой, сухой, пустынной — и обнаруживало здесь еще один дом — затерянное жилище на опушке леса, на расстоянии выстрела из моего ружья. Это был дом Баччичина Беато. Его окружала полоса серой вскопанной земли — она чем-то напоминала лунную поверхность. На ней поднимались жалкие стебельки растений. Это был рахитичный, чахоточный виноградник. Лишь одной смоковнице хватило силы поддерживать свои листья, но и ее перекрученный ствол, казалось, корчился под их тяжестью.
Из дома показался Баччичин. Он был так худ, что, для того чтобы увидеть его, на него надо было посмотреть в профиль: в анфас были видны только седые торчащие усы. Одет он был в бумазейные штаны и рубаху, на голове — шерстяная шапка, как у всех местных крестьян. Увидев меня, он подошел ближе:
— А, зайцы, все зайцы! — сказал он.
— Да, зайцы, — ответил я.
— На прошлой неделе вон в той роще я стрелял в одного большущего... Промазал...
— Плохо.
— Да, плохо, плохо... Я теперь за зайцами не хожу. Предпочитаю постоять под сосной и подстеречь дроздов. За утро пять-шесть раз выстрелишь.
— Вот и пропитание на целый день, Баччичин!
— Да, конечно... Впрочем, я все мажу...
— Бывает. Дело, видимо, в патронах.
— В патронах, в патронах...
— Те, что продаются, никуда не годны. Надо набивать самому.
— Наверное... Да я их, кстати, сам и набиваю. Может быть, плохо?
— Да, это надо уметь.
— Надо, надо, а как же!
Говоря, он остановился как раз на перекрестке двух тропинок и не двигался с места. «Если он там останется, — думал я, — ни один заяц здесь не пробежит. Сейчас я ему скажу, чтоб он отошел». Но почему-то я промолчал, и он остался на месте.
— И нет дождя, дождя нет! — продолжает Баччичин.
— Корсику сегодня видели?
— Да, Корсика... Сплошная сушь... Корсику, как же, видел.
— Неважный год, Баччичин Беато.
— Да, год неважный. Посадил я бобы...
— Уродились?
— Уродились? Как же!
— Плохие семена вам продали, Баччичин Беато.
— Плохие семена, плохое лето... А я взял и посадил восемь артишоков.
— Да, не повезло вам, черт возьми!
— Сказать сколько я снял?
— Скажите.
— Ничего! Все погибли.
— Черт подери!
Из дома вышла Костанцина, дочь Баччичина Беато. Лет шестнадцати, лицо — как олива, глаза, рот, ноздри — все в форме оливы и косички по плечам. Стройная, как статуэтка, дикая, как козочка, шерстяные чулки до колен.
— Костанцина! — позвал я.
— О!..
— Не лает. Видно, еще не поднял, — сказал Баччичин.
Мы прислушались.
— Не лает, можно пока остаться, — и он ушел.
Костанцина села рядом со мной. Баччичин Беато расхаживал по своему участку, срезая в винограднике сухие ветки. Время от времени он прекращал свое занятие и возобновлял разговор.
— Что нового на Колла Белла? — спросил я девушку.
Она начала старательно перечислять:
— Вчера ночью вон там я видела, как резвятся зайцы при лунном свете. Недавно под дубом вырос гриб. Ядовитый. Красный, с белыми пятнышками. Я убила его камнем. Большая желтая змея проползла вчера по тропинке. Она живет в этом кусте. Не швыряй в нее камнями — она хорошая.
— Тебе нравится жить на Колла Белла?
— Вечером нет: в четыре часа поднимается туман и город исчезает. А по ночам здесь ухает филин.
— Ты его боишься?
— Нет, я боюсь только бомб и аэропланов.
Появился Баччичин.
— А, война... Что нового на войне?
— А война кончилась, Баччичин!
— Да? А что теперь вместо войны? И потом я что-то не верю, что она кончилась. Сколько раз уже это говорили, и сколько раз она начиналась сызнова. Разве я не правильно говорю?
— Вы правы...
— А что тебе нравится больше — Колла Белла или город? — спросил я Костанцину.
— В городе есть тир, — ответила она, — трамваи, люди, которые всегда спешат и толкаются, кино, мороженое, зонтики на пляже.
— Эта не так уж рвется в город, — сказал Баччичин. — Зато другой дочери он так понравился, что она так и не вернулась оттуда.
— Где же она сейчас
— Кто знает!
— Да... Хоть бы дождь прошел!
— И правда. Хоть бы прошел дождь.
Издали послышался заливистый лай.
— Подняла зайца, — сказал я.
Беато остановился, скрестив на груди руки.
— Хорошо гонит, — сказал он. — У меня была собака, ее звали Чилилла. Так она могла хоть три дня гонять зайца. Однажды она выгнала его там, на вершине, и привела мне его под выстрел, на два метра... Не попал...
— Ну, не могут же все выстрелы попадать в цель!
— Факт, не могут! Так она продолжала гнать зайца еще два часа...
Послышались два выстрела. Потом лай раздался уже совсем рядом.
— Через два часа, — продолжал Баччичин, — она снова пригнала мне его под выстрел. И я снова промазал, разрази его гром!
Внезапно на тропинке мелькнул заяц. Добежав почти до ног Баччичина, он прыгнул в кусты и исчез. Я даже не успел прицелиться.
— Черт побери! — закричал я.
— В чем дело? — спросил Баччичин.
— Ничего, — ответил я.
Костанцина, как и отец, ничего не заметила.
— Так ты знаешь, — продолжал Баччичин, — эта собака не бросила зайца и приводила его мне столько раз, сколько мне понадобилось, чтоб в него попасть. Что за собака была!
— Где она сейчас?
— Убежала.
— Что ж, бывает. Не может же все всегда идти хорошо.
Появился мой отец с запыхавшейся собакой. Он сыпал проклятиями.
— Чуть-чуть не попал. Хороший был заяц. Вы видели?
— Нет, — сказал Беато.
Я повесил ружье на шею, и мы стали спускаться.
С итальянского перевела С. К. Бушуева.
