Кухарский Ян Эдвард
После бури
После вчерашнего ливня с градом природа еще не пришла в себя. Холодный ветер поспешно выдувает из лесу следы недавней бури; на опушке лежат скрученные в жгуты остатки нескошенных хлебов; избитые и бессильные ветви свисают с деревьев, поблескивая светлыми доньями вывернутых листьев.
Я бесшумно иду по влажной земле, думая о том, как пережили бурю мои лесные и полевые знакомцы.
Больше всего меня беспокоят куропатки. В этом году они поздно начали высиживать птенцов, и птенцы еще не окрепли. Если град застиг их в открытом поле, то вряд ли смогли помочь им крылья матери. Крупный град порой убивает и старых куропаток.
Огромный муравейник возле Уейского леса размок под тяжестью влаги. Но у его основания кипит работа. Муравьи отстраивают свои дороги, волочат сухие щепочки, очищают засыпанные песком коридоры. Поодаль лежит мертвая желтая синица. Глаза ее уже выедены, в раскрытом клюве и в нижней части брюшка роятся черные насекомые.
Я иду дальше и с каждым шагом вижу все новые признаки возрождающейся жизни. На рассвете перебежала дорогу голодная куница. Ее острые коготки оставили на серой глади песка тонко очерченные черные ранки. Потом на опушку вышел русак. Он попрыгал по дорожке, испугался кого-то и прыгнул в чащу. Следы его задних лап наискось перечеркнули тропинку.
Я сворачиваю вправо, чтобы напрямик дойти к Пекельским лугам.
Издалека примчался ястреб-перепелятник и, лавируя, как лыжник, между деревьями, вынырнул над соседним перелеском. Где-то прокричала сойка, с земли вспорхнули две сороки.
Над краем леса кружат вороны. Они возбужденно каркают и медленно сужают круги над одним и тем же местом. Я иду туда. Вороны кричат как одержимые, опускаются все ниже, но, завидев меня, улетают.
Внимательно разглядываю землю, но не вижу ничего особенного. Издалека светлеет среди коричневой хвои, устилающей землю, песчаный холмик, омытый дождем. На гладком песке виднеется свежий след косули, но я не обращаю на него внимания: я знаю, что вороны не будут кружить над косульим следом. Я делаю несколько шагов в сторону и вижу рыжее пятно, вытянувшееся у молодой сосенки. В траве лежит мертвая лисица. Редкая летняя шерсть взъерошена на затылке, туловище распластано, лапы раскинуты, морда уткнулась в кустик брусники. Внезапная смерть застигла хищницу в пути. Я нагибаюсь и вижу на загривке лисы две большие раны. Она убита совсем недавно, и раны резко выделяются в рыже-серой шерсти.
Я снова разглядываю землю вокруг, снова вижу косулий след. На этот раз я более внимателен и постепенно начинаю понимать. Дюйм за дюймом осматриваю клочок песчаной почвы, ближайшие окрестности. Я нахожу другие следы, и они рассказывают мне все перипетии разыгравшейся трагедии. Теперь я прочитываю ее с начала до конца.
На рассвете, когда ветви стряхивали остатки ливня, косуля вышла со своим теленком из глухой чащи и осторожно, поминутно принюхиваясь, направилась к прибрежным лугам. В то же самое время из норы выскочила лисица. После двухдневного поста она была голодна, в норе ныли и царапались голодные лисята, и, когда она почуяла запах косули и еще чего-то слабого, пахнущего молоком, лисица решилась... Пути зверей пересеклись, когда между косулей и лугом лежал лишь узкий, в несколько десятков метров шириной, клин перелеска. Это место беспокоило косулю: именно здесь ходили люди, — и она осторожно обогнула мягкий песчаный пригорок и остановилась. Теленок, притаившись у ближайшей сосенки, ждал ее зова.
Косуля принюхивалась долго и внимательно. Она сгибала стройную шею, ловила ветер, всматривалась в виднеющийся сквозь редкие кусты луг, недоверчиво поглядывала на густые посадки.
Замершая у опушки лисица медленно поднялась и подкралась на согнутых лапах. Горизонтально вытянутый хвост подрагивал, уши легли на спину, острая морда метила прямо в стройную, покрытую крапинками шею теленка. Раздувшиеся ноздри впивали опьяняющий запах. Еще метр, еще полметра и — прыжок...
В этот миг ветер изменил голодной лисице — сменил направление, и в ноздри косули, как молния, ударил резкий и ненавистный лисий запах. Тот, кто охотился на лисиц, знает, каким мгновенным прыжком может исчезнуть с глаз застигнутая врасплох Патрикеевна. Но косуля была еще проворней. Толчок, прыжок, удар вычертили в воздухе рыжую молнию. Острые, как шпаги, передние копытца прибили врага к земле. Теленок исчез в лесу.
Рыжая фигурка конвульсивно задрожала и замерла. Тогда косуля, присев на задние ноги, вытащила из мертвого тела смертоносные копытца и, фыркая от омерзения, прыгнула к спасенному малышу.
Муравьи уже путешествуют по стеклянным лисьим глазам. Где-то на дне их запечатлелся, быть может, образ ускользнувшей добычи — маленького косуленка.
Но если хоть один из голодных лисят переживет сиротливое детство, он все-таки снова начнет тот же путь, который сегодня на рассвете закончила его мать.
Первый луч
Из зарослей, перед самым носом собаки, вылетел великолепный тетерев, и солнце сверкнуло на миг в его иссиня-черном хвосте. Тетерев тяжело поднялся на десять-пятнадцать метров и полетел к Уейскому лесу. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез среди сосен и берез.
Говоря откровенно, я надеюсь побывать на многих более красивых и обильных токах, надеюсь не раз еще поднять с земли черного лесного рыцаря, но этот апрель над рекой Пшемшей навсегда останется в моей памяти.
И виной тому одна-единственная неповторимая минута перед рассветом. Их немного, таких минут, — из богатого дневника охотничьих воспоминаний они добываются, как драгоценные камни. И под лучами света они горят никогда не меркнущим блеском.
Ведь если погоня за дичью, мгновенная вскидка ружья и меткий выстрел — это проза охотничьей жизни, то поэзия ее — это вечное и невыразимое общение с природой. Ее нежность и жестокость, улыбки и грозные раскаты грома, непостижимая до конца мудрость и расточительная красота — вот сокровища, из которых могут черпать без меры и глаза, и уши, и сердца.
Но часто бывает, что охотник возвращается домой с богатой добычей в тороках, но без трофеев в сердце.
Тяжелая тьма еще покрывала сосновый бор и луга над Пшемшей, когда мы двинулись к своим шалашам. Лесник Сарета уверенно вел меня по краю болота к песчаному откосу. Потом я пошел сам — по сырому лугу к кустарнику и, наконец, добрался до шалаша. Я закутался в бурку и замер. Из лесу донесся крик какой-то птицы, и снова стало тихо.
От этой тишины звенело в ушах; даже легчайшее дуновение ветра не шевелило листьев. Земля дышала свежей влагой, из лесу тянуло смолистым запахом молодых побегов. До рассвета было еще далеко.
Вдруг неожиданный всплеск крыльев: где-то совсем рядом сел тетерев. Я проверил расположение бойниц: все в порядке. Звуковые волны утихли, успокаиваясь, но тишина уже не звенела в ушах — она была напряжена, чутка, полна ожидания.
Серело. С каждой минутой я видел все больше и больше. Пять, десять, пятнадцать метров — тьма отступала, пряталась в лесу, скрывалась в густых зарослях. Луг стал голубовато-серым. И вдруг громкие звуки: тююх-шииит...
Зрение поспешило на помощь слуху. Метрах в тридцати от шалаша сидел тетерев. Он склонил стройную шею, прислушался, потом засеменил к кустам. Замер на мгновение и снова начал токовать. Разок-другой он повторил бесстрастное «тююх-шииит», а потом эти звуки начали сплетаться каким-то страстным, невыразимым, содрогающимся бормотанием. И сам он содрогался. Неподвижно вытянутые вдоль туловища крылья с треском волочились по земле, вздрагивал широко распущенный хвост. Тетерев кружился на месте, сверкал белым зеркалом перьев, прыгал то в одну, то в другую сторону, описывал полукруг и снова вертелся на месте, будто бросая вызов невидимому противнику. Напрягая шею, он все чаще поворачивался в сторону кустов.
Я всмотрелся попристальнее и, наконец, заметил: в тени куста сидела тетерка. Она раз-другой нехотя клюнула побег молодой листвы, затем принялась чистить перья. А черный кавалер безумствовал.
Уже рассвело. В чаще сороки сзывали желающих на какой-то разбойничий поход, мелкие пташки хором приветствовали наступающий день.
Но вдруг все неожиданно стихло. Тетерев замер; тетерка, скосив голову, завороженно загляделась в сторону леса; смолкли сороки; ни одна пташка из шумного хора не прервала тишины. Наступила минута такой сосредоточенности, что в груди у меня замерло дыхание — в ожидании чего-то великого, которое вот-вот произойдет...
Из-за горизонта сверкнул первый солнечный луч, и ему навстречу поднялась волна радостного щебета, еще более звонкого, более взволнованного, чем прежде. Тетерев вздрогнул, пошатнулся и снова забормотал, напрягая все силы.
Тетерка снова принялась за туалет.
Я вздохнул. Потом медленно поднял ружье и медленно опустил его. Я не мог убить этого тетерева. Но когда на поляну опустился другой и с разбега налетел на соперника — я поднял оружие во второй раз.
С польского перевел М. М. Черненко.
