Осокин В. Н.
Вблизи Ярославля, на Московском шоссе, раскинулась деревня Макарово. Жители ее охотно посещают музей Н. А. Некрасова, находящийся поблизости, в Карабихе. От них директор музея А. Ф. Тарасов услыхал, будто Некрасов подарил в свое время жителю деревни Николаю Андреевичу Осорину два своих ружья и патронташ.
Тарасов решил попытаться найти для музея некрасовские ружья, поехал в Макарово, но сразу же столкнулся с трудностями. В деревне было много Осориных. Которые из них приходились потомками Николаю Андреевичу? Как выяснить, где живут именно они? Почти не надеясь на успех, сказал:
— Мне нужны те Осорины, с дедом которых ходил на охоту Некрасов.
Тогда, к удивлению и радости Тарасова, один из колхозников ответил: «Знаю, знаю», — и повел Тарасова на другой конец села. Здесь, в стареньком одноэтажном домике, действительно жили внуки Н. А. Осорина.
— Вот на этом белом камне, как наш дед поминал, Николай Алексеевич Некрасов любил посидеть с охотниками и поговорить об их житье-бытье, — начал внук Осорина. — Охотясь в Ростовском уезде, Некрасов в шестидесятые годы познакомился с дедом. Приезд Николая Алексеевича для местных охотников всегда был настоящим праздником. Не успевал он появиться в селе, как охотники сейчас же собирались у Осорина. Тут держали совет — куда пойти, избирали маршрут, готовились и на зорьке отправлялись на охоту. Ружья, рог и патронташ Некрасов не то подарил деду, не то позабыл у него в последний приезд. Так они и остались в нашей семье.
Из дальнейших расспросов выяснилось, что у Осориных уже нет некрасовских вещей. Рог и патронташ сгорели во время пожара. Одно из ружей пропало в 30-х годах, а второе продали охотнику в соседнюю деревню. Следы второго ружья после долгих поисков и расспросов удалось обнаружить. Охотник, купивший ружье у Осорина, через несколько лет променял его колхознику деревни Осиновец С. И. Макееву на собаку.
Тарасов поехал в Осиновец разыскивать Макеева. Около колхозной электростанции разговорился с электриком. Оказалось, что это и есть Макеев. К счастью, некрасовское ружье у него сохранилось. Он согласился передать его в музей. Взамен ему купили новое, тульское.
По определению специалистов, приобретенное музеем ружье выпущено не позже 1860 года. Это двустволка центрального боя бельгийской марки. Так, после долгих поисков, к экспонатам некрасовского музея прибавился еще один.
Рядом на стенке висит другое бельгийское ружье — с золотой монограммой «Н. Н.» на ложе. На затыльнике ружья надпись: «Любимый мой штуцер, меткими выстрелами из которого не раз на звериных охотах выручал я своих сподвижников и себя. Первоначально принадлежал поэту Н. Некрасову. Мною приобретен в 1878 году. М. В. Андреевский».
Андреевский был егермейстером, первым управляющим Беловежского удельного управления и автором широко известных в свое время «Охотничьих записок».
Некрасовские ружья... Старые, видавшие виды, облупленные, обветшалые, прокопченные, переделанные... Но и в таком виде, и, пожалуй, именно потому, «так много дум наводят» они...
Мы долго любуемся ими, переводим взгляд на другие экспонаты, на портреты поэта, на иллюстрации к его книгам — и перед нами, страница за страницей, оживают эпизоды некрасовской охоты, так тесно переплетенной с его страстной, вдохновенной творческой жизнью.
Ярославские, ростовские, костромские, владимирские, новгородские места... Как часто в его стихах мелькают названия деревень этих губерний, деревень, которые он знал именно потому, что в них жили его друзья, крестьяне-охотники. Куда только, в какие трущобы не забрасывала его хорошо понятная и знакомая многим охотничья страсть...
Читатель не найдет в стихах Некрасова так называемых чистых описаний природы — широких, эпических картин, окутанных туманом болот, деревушек, которые в живописном беспорядке вдруг как бы выбегают навстречу охотнику, вышедшему из леса. Вместе с тем поэт то и дело с удивительной охотничьей точностью и красочностью упоминает нередко трофеи охоты — то волка или лисицу, то зайца или медведя, то, наконец, селезня или утку, тетерева или вальдшнепа. Но все это так же, как и особенно ласково, по замечанию Н. С. Ашукина, произносимые имена собак — Кадо, Фингал, дается только для колорита. Суть не в них, а в ощущениях и переживаниях человека, героя стихотворения.
Некрасов унаследовал любовь к охоте от отца. И не будь Некрасов охотником, мы не имели бы ряда замечательных стихов.
Вспомним прежде всего поэму о родовой усадьбе Грешнево — «Псовая охота». Прыгают на сворах борзые, хрипло лают гончие, свистят и щелкают арапники, слышатся характерные собачьи клички. Шум, крики, запах водки, сигар, псины... И среди этой кутерьмы властительно прохаживается отец поэта, жизнь которого «бесплодна и пуста, текла среди разврата грязного».
Обычно исследователи подчеркивают эту сторону в изображении отца поэта и не отмечают другой. А между тем в поэме Некрасов не только презирает отца, но и своеобразно любуется им, как любуется король светотени Рембрандт морщинами своих стариков. Перед нами по-рембрандтовски сочный, насыщенный образ — тип ярославского помещика прошлого века. И особую живость придает поэме та своеобразная красота, которая привлекает в голландских портретах и натюрмортах, изображающих туши животных, убитых птиц, в беспорядке разбросанные среди них овощи.
Сам Николай Алексеевич псовой охоты не любил. Чаще всего он охотился с легавой собакой (как и Тургенев). Из зверей бил только зайцев.
У Некрасова были не только любимые собаки, но и любимые лошади. Это их «портреты» выполнил приезжавший в Карабиху прекрасный художник-анималист Сверчков. Пропавшими считались эти портреты, но недавно в руки внучатой племянницы Некрасова попалась художественная открытка — репродукция «портрета» лошади. Что-то мелькнуло знакомое.
Встретилась племянница поэта с двоюродным братом, тоже внучатым племянником Некрасова, и обоим вспомнилась выцветшая фотография 1913 года: умирающий старик полулежит на креслах с влажным платком на лбу. Это их дед, Федор Алексеевич Некрасов, перед смертью. На стенах его комнаты — доставшиеся от Николая Алексеевича сверчковские «портреты» любимых рысаков поэта.
На обороте открытки значилось: «Музей коневодства». И вот внучатые племянники — в этом музее, а вот — и сам портрет. Сомнений не оставалось, это одна из картин, висевших в комнатах деда и запечатленная на фотографии.
В Музее коневодства есть и другой мало кому известный портрет: Авдотья Яковлевна Панаева, гражданская жена Некрасова, в костюме амазонки, на огромном черном коне. «Смуглой креолкой» называли эту красавицу гости Некрасова. Этот портрет, по всей вероятности, скоро тоже будет находиться в Карабихинском музее Некрасова.
Отправлялся на охоту Николай Алексеевич, конечно, не в обществе Авдотьи Яковлевны, которая, видимо, просто «декоративно» любила покрасоваться на лошади и была далека от изнурительных охотничьих походов. Нет, Некрасов охотился с понимающими толк в этом деле егерями и прежде всего с костромским крестьянином, жителем деревни Шоды, Гаврилом Яковлевичем Захаровым.
«Некрасов, получивший от Гаврилы Яковлева тему поэмы, вероятно, воспользовался и многими живыми колоритными подробностями его рассказа, — замечает Н. С. Ашукин. — По крайней мере, подробности о Катеринушке, которая ждала парня до Покрова, основаны на рассказах жены Гаврилы. Нужно думать, что живая и образная речь Гаврилы Яковлева во многом обогатила Некрасова».
Гаврила Яковлевич прислал (вероятно, после настоятельных просьб Некрасова) свою фотокарточку. Бородатое, простое, добродушно-симпатичное русское лицо. За плечами — ружьецо — не подарок ли Николая Алексеевича? У ног — собака. На обороте — надпись, необычайное свидетельство меткости и яркости чисто народной речи: «Стосковалось мое ретивое, что давно не вижу тебя, сокола ясного. Частенько на мыслях ты у меня и как с тобою я похаживал по болотинам вдвоем, и все это очень помню, как бы это вчера было, и во сне ты мне часто привидишься. Полюбуйся-ка на свой подарочек, Юрку! Ишь, как свернулась сердешная у ног моих, ни на минуту с ней не расстаемся, — сука важнеющая, стойка мертвая, да уж и берегу я ее пуще глаз своих. А кабы знато да ведано, когда ты будешь, на которое число, в Карабихе или в Грешневе, так духом бы мы с Юркою пробрались бы полями к тебе».
Гаврила Захаров, Кузьма Орловский, Николай Осорин, Мироныч, дед Мазайкин — их много было, крестьян-охотников, его друзей, готовых для Николая Алексеевича в огонь и воду. Не потому что он, подобно широкой русской натуре, никогда не скупился «на чай» и щедрой горстью бросал мелочь. Он умел найти к любому свои подход, много и подробно расспрашивал о жизни и быте каждого охотника во время долгих скитаний по лесам и болотам.
Они, охотники, служили для Некрасова неисчерпаемым источником поэзии.
«Он был очень любопытен, — вспоминал Кузьма Орловский. — Всех обо всем расспросит и запишет в книжечку... Из рук не выпускал бумагу и карандаш. Идем, а он все велит говорить про то и се; сам же молчит, слушает, потом опять начнет черкать по книжечке. «Что, мол, это?» — спросили его, он и молвил: «Ты, милейший мой, побольше таких слов сказывай. Хорошие слова, брат, редки, как золото на земле».
Охота и стихи неразрывно связаны у Некрасова; в автобиографических признаниях они всегда соседствуют друг с другом.
Опять я в деревне. Хожу на охоту,
Пишу мои вирши — живется легко.
И отдохнув, в столицу возвращаюсь
С запасом сил и ворохом стихов.
Екатерина Буткевич, сестра поэта и наиболее правдивый, добросовестный его биограф, подчеркивала: «Охота была для него не одною забавою, но средством знакомиться с народом... Он говорил, что самый талантливый процент из русского народа отделяется в охотники. Редкий раз не привозил брат из своего странствования какого-либо запаса для своих произведений. Так, однажды при мне он вернулся и засел за «Коробейников», которых потом читал крестьянину Кузьме. В другой раз засел на два дня — и явились «Крестьянские дети».
От кого, как не от охотников, мог узнать поэт о десятках происшествий в деревнях? С ярославскими и костромскими помещиками встречался он редко, да и то больше в дворянских клубах. Да и вряд ли стали бы они рассказывать ему о крестьянских бедах с такой болью, какая звучит в подлинно народных, полных сочувствия к простому труженику некрасовских строках. Не мог он что-либо подобное вычитать и из газет...
Наконец существует множество документальных свидетельств, подтверждающих, что, охотясь, он заезжал к определенным крестьянам и, слушая их, много записывал. Так, например, «Орина, мать солдатская» была совершенно реальной женщиной, пожилой крестьянкой, у которой он не раз останавливался, выезжая на охоту вскоре после приобретения имения Карабиха. В Мисковской волости, Костромского уезда, случилось подлинное убийство коробейников, что с такой песенной, искусно замаскированной под удаль печалью отразилось в некрасовской поэме. И «Огородник», и «Меж широких хлебов затерялося» («Похороны») — художественные претворения слышанного от крестьян-охотников.
Большинство «детских» стихов («Крестьянские дети», «Генерал Топтыгин», «Пчелы») тоже написано под впечатлением охоты и бесконечных хождений Некрасова с ружьем по ярославской и костромской земле, скромной красками, но такой проникновенной своей чисто русской, тонкой и задушевной, красотой.
Вспомним хотя бы «Деда Мазая». Здесь, как, впрочем, и в других стихах, посвященных русским детям, отношение к животным описано широкой кистью большого мастера. Как симпатичен дедушка Мазай, который не убил зайцев, а «прокатил» их в лодке вдоль деревни, на веселую потеху всему крестьянскому люду, а потом выпустил перепуганных зверушек, и те веселой гурьбой понеслись в родные леса... Только человек, который очень хорошо знал и по-настоящему любил такого старика, как дед Мазай, мог столь живо запечатлеть душевный склад этого обычного, но необычайно привлекательного костромского крестьянина.
За всеми этими стихами четко вырисовываются облик и душа самого поэта. Современники говорят нам о том, что он был человеком необыкновенно высокой души и гуманного отношения и к людям, и к животным.
Жена его, Зинаида Николаевна, нечаянно убила Кадо. Некрасов рыдал над трупом любимой собаки, зарыл ее и надолго уехал из Чудова, где это случилось. П. М. Ковалевский утверждает, что эту собаку Некрасов любил как человека.
Критик Скабичевский рассказывает о квартире поэта: «Вошедший к нему в квартиру, не зная, кто в ней живет, ни за что не догадался бы, что это квартира литератора, и к тому же певца народного горя. Скорее можно было подумать, что здесь обитает какой-то спортсмен, который весь ушел в охотничий промысел. Во всех комнатах стояли огромные шкафы, в которых вместо книг красовались штуцера и винтовки. На шкапах вы видели чучела птиц и зверей. В приемной же комнате на видном месте, между окнами, стояла на задних лапах, опираясь на дубину, громадная медведица с двумя медвежатами, и хозяин с гордостью указывал на нее как на трофей одного из своих самых рискованных охотничьих подвигов».
На первый взгляд есть странное противоречие (каких было много вообще в жизни и деятельности Некрасова) в том, что поэт так жалел птиц и животных, а вместе с тем украшал свои комнаты их чучелами. Но что поделать, такова психология многих охотников!
