Толстой Л. Н.
Охота Ржавского
Нынче я встал в 5 часов, убрал свою лошадь, без седла сел на нее и поехал купаться. Вернувшись, напился чаю, взял ружье, свистнул собаку, подпоясал кинжал и пошел к Ерошке, с которым я уговаривался идти на охоту. Я проходил целый день и не видал, как прошло время. Я обыкновенно беру с собой в мешочек папирос, хлеба и кусочек жареной фазанки, но обыкновенно, и нынче тоже, возвращаюсь домой с нетронутым мешочком.
Ежели бы мысли в голове лежали, как папиросы в мешке, то можно бы было видеть, что и они также в продолжение целого дня не были тронуты. Ты охотник и потому можешь себе представить то наслаждение, которое испытываешь, проведя целый день в таком лесу, как кавказский. Не воспоминания, а отрывки того и другого; опомнишься и застаешь себя отчего-то казаком, работающим в садах с казачкой-женой, или вдруг абреком в горах; или кабаном, убегающим от меня же. День был тихий и жаркий; но в лесу было еще сыро от росы и хорошо, ежели бы не мириады комаров, буквально облепляющих тебе лицо, спину и руки. Сначала я думал, что здесь невозможно охотиться летом от этих насекомых, но теперь так привык к ним, что почти не замечаю их; даже мне кажется, что ежели бы не было этой окружающей тебя комариной атмосферы, этого комариного теста, который (!), проведя рукой, размазываешь по лицу, и этого беспокойного зуда по всему телу, здешний лес потерял бы свой характер. Эти мириады насекомых идут к этой до безобразия богатой растительности. Избыток силы, девственность этого нетронутого, непроходимого леса, в котором только звери и птицы проложили свои тропы, странно действуют на душу. Свободнее, сильнее чувствуешь себя, и хочется той же полноты и роскоши, которыми дышат эти перевитые снизу и сверху старые раскидистые деревья. Ходить можно только по слабо проторенным арбами дорожкам, по которым ездят на кордоны и за дровами. Между заросшими колеями по грязи или песку беспрестанно попадаются раздвоенные звериные следы, и кое-где с дорожек в лес идут пробитые между камышом, ежевичником и тернами звериные тропы. И беспрестанно по росистой траве между ежевичником виднеются темно-зеленые фазаньи дорожки.
Только что я вышел из станицы, как собака моя, треща по тернам, уж стала спугивать фазанов, раза два я выстрелил в чаще, как только слышал в чаще тордоканье и треск крыльев. С полверсты от станицы есть моя любимая знакомая полянка, на которой я всегда нахожу фазанов и куда я пробирался. На полянке я нашел два выводка и убил трех, но еще было рано и погода отличная, я пустил пульку в один ствол на всякий случай и пошел дальше, почти без всякой цели, но с надеждой открыть новые места и, может быть, наткнуться на зверя. Пулька нужна, кроме того, и на случай встречи с абреком, которая здесь возможна особенно в эту пору года, когда лес одет и так част, что почти невозможно пролезть через него. Эта маленькая опасность еще увеличивает удовольствие. Как-то приятно чувствовать, что только сам на себя надеешься; не то что жутко, но приятно думать, что другому могло бы быть жутко на моем месте. Еще кто кого, посмотрим, — думаешь себе, подвигаясь все вперед, перехватывая ружье и ощупывая взводы. Идешь, прислушиваешься к своим шагам, к треску собаки и ко всем звукам леса. Вдруг покажется, что где-то в лесу затрещали терны, зашуршало что-то или замахались листья, и хватаешься за взводы, стараешься сквозь перевитую зелень рассмотреть середину леса. Иногда и стук своего сердца принимаешь за топот зверя. Иногда через дорогу пролетит птица, тебе кажется, что это зверь пробежал в чащу, и торопишься, бежишь вперед и все ждешь, все надеешься. А иногда оглянешься кругом себя и видишь новое красивое место, какой-нибудь перевитый извилистый сук кудрявой груши зелено и живописно блестящий на солнце, и думаешь: никто никогда прежде меня не видал и не любовался этим местом, а оно все так же живописно зелено, доставляет удовольствие. Вчера я убил четвертую фазанку на самом краю дорожки, там, где я вовсе не ожидал. Собака выгнала ее из чащи, я ударил ее в то время, как она летела через дорогу. Она взвилась высоко-высоко колом кверху и, как камень, головой вниз упала в чащу на другую сторону дороги, цепляясь за терны и виноградник. Я полез за ней и нашел ее между калиновыми и терновыми кустами, в такой чаще, в которой стоять не было никакой возможности. Я присел в тени. Продираясь туда, я устал, пот лил с меня градом, а здесь было так прохладно, уютно, под куполом обросшей виноградом калины. Я сел на траву и закурил папиросу. Надо мной висели темно-зеленые плети, перемешанные с листьями, под собой я мял такие кудрявые ветви ежевики, что жалко было. Тут было отлично, я вдруг почувствовал себя счастливым, — счастливым той мыслью, что здесь, в этом месте, где, может, не была никогда нога человека, сижу я, именно я, и думаю такие вещи, которых никто никогда нигде не думал, а уж тем более на этом месте. И знают ли эти деревья, этот лес, эти фазаны, копошащиеся около меня, и шакалы, чуящие меня тут, чувствуют ли они, что это я? Правду говорит Ерошка, что человек глуп, глупее свиньи, глуп, потому что не смеет того, чего хочет. Ежели бы я сказал тебе то, о чем я думал, ты бы еще раз назвал меня сумасшедшим, но чем же глупее желать быть деревом, чем желать быть губернатором. Я желал быть деревом всем существом моим. Теперь я этого не желаю; но отнюдь не знаю, правее ли я теперь, чем был тогда. Тогда я был правее, потому что был счастливее. Вот тебе образчик охотничьих мыслей; но не в том дело. На этом месте со мной случилось ужасное событие, о котором и теперь не могу вспомнить без содрогания и отчаянного раскаяния. Я встал и, проходя через низок, заметил по грязи, песку большой свежий олений след. Я пошел по следу, он вывел на тропу. Не прошел я 30 шагов, как услыхал вдруг лай моей собаки. Чем бы мне бежать на этот лай, я остановился, прислушиваясь. Вдруг страшный треск раздался по лесу в той стороне дорожки. Я выскочил на дорожку. В 10 шагах от меня треск все быстро усиливался и приближался к дорожке. Я замер. В 10 шагах от меня с быстротой, которой не помню уж как, но с быстротой непонятной для меня мелькнула над крайним кустом серая грудь, поджатые под нее ноги и рога на спине. Большие черные глаза испуганно блеснули на меня, и, перелетев через дорогу, одним прыжком олень скрылся по другую сторону дороги. Я жал гашетку спущенного курка. В то время, как я видел его, треску не было слышно; но скрывшись от глаз, снова страшно загудело по лесу, и все шире и шире разносился гул по тихому лесу, дальше и дальше от меня колебались сучья дерев. Я бросил ружье на землю, я проклинал себя, я говорил вслух, кажется даже, что я плакал. Через несколько секунд моя собака носом по траве с лаем проскочила по следу оленю и скрылась по дорожке, проложенной им в чаще. Надежды никакой не могло быть снова найти этого оленя; но я пошел по его следу и долго, как убитый, ходил по чаще, приглядываясь к притоптанной траве и поломанным сучьям. След вывел меня снова на полянку, я остановился и оглянулся, солнце уж спустилось к горам, становилось прохладно, и кругом, кроме незнакомого высокого леса, ничего не было видно. Я прислушался, звуков никаких не было, кроме шелыхания ветра в вершинах. Я стал кликать собаку, и мне показалось, что голос мой пустынно звучит в высоком лесе. Собака не ворочалась, я сообразился по солнцу и стал отыскивать дорожку, которая бы вывела меня к станице. Заблудиться в этом лесу трудно, потому что он нигде не шире двух верст и, идя на юг или на север, непременно выйдешь или к дороге между станциями, или на Терек, но кроме того, что ночью в лесу довольно опасно, мне бы не хотелось попасть в противоположную сторону и ночью без охоты пройти лишних несколько верст. На охоте 20 верст ничего не значит, но возвращаясь домой каждая лишняя сажень мучает.
