Тихова Т. Г.
Председатель охотничьего колхоза Родион Кириллыч Меньших подарил нам щенка — сына Лиски, лучшей лайки-медвежатницы от Акатуя до Култумы. Малыш был рыжевато-песочного цвета, с более темной мордочкой. Плотная шерстка, уши, стоявшие треугольниками, хвост колечком, кокетливо заложенный на левое бедро, — все доказывало, что это чистопородный лайчонок.
Так появился у нас Буран, Буранушка, Бурашка. Когда он начинал бурчать, словно тихо беседуя с нами, мы звали его Бурченькой.
Свое имя щенок знал в совершенстве. Крикнешь, бывало: «Буран!» — и он уже ковыляет, переваливается на своих крепких лапках.
На пороге — лето. Краса и гордость Сибири розовый багульник — даурский рододендрон — затянул ароматным плащом все сопки. Нежно и горьковато пахли распускающиеся лиственницы. Я ехала верхом, рядом бежал Буран.
Тропинка подошла к лесу. На опушке густым ковром цвели ландыши. Из темных зарослей тянуло прелью прошлогодней хвои и чудесным ароматом ночных красавиц — белых длинных, как свечи, орхидей-любок. Закуковала кукушка. Среди разноголосого птичьего гомона слышался стук молотка — это желна. А вот и он — большой черный дятел в красной шапке, с сердитым круглым глазом, долбит быстро и сосредоточенно. Пролетела синичка с белыми щечками на черно-синей голове. Между ветками мелькнуло ее нарядное желтое брюшко.
Высоко подпрыгнув, щенок залился лаем. Сидя невысоко на дереве, на него насмешливо смотрела сорока.
— Ты чего? Одурел совсем. Фу! — стала я пробирать лайчонка.
«Нельзя разве?» — виновато посмотрел на меня Бураша.
Так, постепенно, щенок постиг, что сороки, маленькие птички, ежи, лягушки и мыши не являются дичью — облаивать их нечего!
— Время Бурашку и по утке натаскивать, — сказал как-то в субботу вечером наш кузнец и лучший охотник Сергей Иваныч Шемякин. — Да не скачи ты так. Нос откусишь!
Лайчонок не видал своего друга с самого утра и сейчас, свиваясь и раскручиваясь пружиной, прыгал от восторга выше груди Шемякина. В то же время озорной коричневый глаз высматривал, что бы такое стянуть: закопченные в кузнице кожаные рукавицы или небрежно подвязанный кумачовый пояс?
— Молодежь уже на крыло поднялась, — пояснил старый следопыт. — Самая пора!
— А не рано? Бурашке и семи месяцев нет! — усомнился Андрей. — Ведь натаскивать полагается к году.
— То для городской собаки, которая и леса в глаза не видывала. А такому таежному герою, — Сергей Иваныч схватил скачущего щенка за загривок, — и теперь не рано.
На следующий день мы ехали гуськом по зарослям ольхи и смородины, увешанной спелыми гроздьями красных и черных ягод. С жимолости уже опадали последние терпкие плоды.
Ручей Могдыкан бесшумно пробирался между замшелыми камнями. Местами тропа терялась. Мы бросали поводья, и умные кони, низко опустив головы, сами находили дорогу. Ехали мы долго; падь превратилась в заросшее ущелье. И вдруг долина распахнулась. Впереди, между темными стволами лиственниц, сверкнул ярко-зеленый, омытый недавними дождями луг. В прозрачной дымке виднелась богатая утками заводь извилистого Газимура. Над водою нависли ивы, словно сотканные из голубоватого тумана...
Мы выехали на покрытую цветами речную пойму. Золотой расплав красильного дрока... Невесомый, как розовый дым, василистник... На приподнятом взлобке целые армии вычурных нарядных лилий тихо покачивались на высоких стеблях. Это сказочные цветы короткого, но щедрого сибирского лета — саранки — лиловато-розовые и красные, с темными пятнами на отогнутых кольцами бархатистых лепестках. Всех цветов — надменно пышных и приглушенно скромных, больших и крошечных, пряно душистых и едва отдающих травянистой свежестью — ни разглядеть, ни запомнить, ни перечесть...
Вот и заводь. Фисташковыми пятнами плавучей ряски пестреет застойная вода. Стрекозы-«коромысла» чуть трепещут металлически-синими крыльями во влажном воздухе.
Расседлав вспотевших лошадей — было очень жарко, — мы привязали их под ветлами. Чтобы коней не беспокоила мошка, развели костер-дымокур из гнилушек. А сами с Бурашей на поводке — он крутил шеей, пытаясь освободиться от непривычного ошейника, — стали внимательно осматривать все укромные уголки заводи. Утопая стеблями в теплой воде, у берега красовались бело-розовые цветы частухи, а где поглубже — рдест. Приложив руку козырьком к глазам, Сергей Иваныч стал вглядываться в воду.
— Смотрите! Мальки как играют. Известно — рдест! Он всем дает корм: рыба и утки объедают у него клубеньки, семена и зимние почки. А вот там, — указал он на густые заросли камыша и аира, — не иначе как утки от жары прячутся.
Сняв с подскуливающего от нетерпения Бурана ошейник вместе с поводком, Шемякин махнул в сторону заводи. Лайчонок, принюхиваясь, зашлепал лапами по воде. Через минуту он уже подплывал к камышам. Вдруг из-под самого носа щенка с кряканьем взлетела небольшая рябенькая утка. Это был чирок. Громко тявкнув и наполовину выскочив из воды, Буран поплыл вслед за улетающей птицей. Через секунду она скрылась в зарослях. Каким же несчастным и смущенным вылез песик на берег! Он даже избегал смотреть в нашу сторону.
Подняв ружье над головой, Андрей зашел в неглубокую заводь. Длинный прыжок, и лайчонок поплыл впереди хозяина.
— Ищи!
Быстро-быстро фукая носом, Буран заторопился к кустам. Оттуда взмыла утка. Выстрел. Кувыркаясь в воздухе, птица упала в камыши. Лайчонок заспешил к подранку. Ближе! Ближе! Догнал! Несколько секунд возни в воде — и чирок уже в зубах Бурана.
Положив селезня к ногам Андрея, Буран отряхнулся — сквозь брызги засияла радуга — и стал кататься по траве. Наконец он милостиво принял наши похвалы и ласки.
Увлеченные натаской, мы не заметили, как из-за деревьев вырастала сизо-аспидная стена многоярусной грозовой тучи. Треснуло так, словно небо раскололось над тайгой. Полыхнула похожая на ветвистую золотую жилу ослепительная молния. Кругом все потемнело: туча скрыла солнце. От предгрозового ветра ивы стали серыми: узкие листья повернулись к нам своей светлой мохнатой изнанкой. Вспышки следовали одна за другой. Травы заблестели не свойственными им оттенками редких минералов: малахита, изумруда и ослепительно-зеленого граната-уваровита. На нас надвигались, смазывая краски, серые полосы проливного дождя. Вскоре мы вернулись домой, мокрые до нитки, но довольные успехами понятливого ученика.
— Завтра до света вставайте, — сказал вечером Шемякин. — Тетеревиные выводки выходят кормиться рано.
Первые солнечные лучи легли на вершины сопок, а мы были уже далеко от лагеря, на обильном ягодой «рясном» брусничнике. Лайка, тыкаясь носом в землю, фыркала и крутилась на поводке.
— Свежий наброд чует, крепко он духовитый! — Сергей Иваныч расстегнул пряжку ошейника. — Ищи! — отпустил он лайчонка.
Пес помчался по следу и пропал в подлеске. Вскоре ему удалось «посадить» выводок тетеревов. Буран отчаянно визжал, подпрыгивал, цеплялся зубами за нижний сук, безуспешно стараясь достать сидящих птиц.
— Спокойно! — скомандовал Андрей.
Лайка должна облаивать птицу без «истерики», чтобы не спугнуть ее до прихода охотника...
Первый блин — всегда комом, а повторенье — мать ученья. Не прошло и двух недель, как Буран начал по всем правилам охотничьей науки искать и размеренно облаивать боровую дичь.
Как-то раз мы возвращались из лесу. Тяжелые корзины с грибами оттягивали нам руки, хоть плачь! Решив отдохнуть, мы улеглись на сухой мох. Буран куда-то убежал; его отчаянный лай доносился издалека.
— Гоняет кого-то, — сказал Андрей сонным голосом.
Положив голову на согнутые руки, я тоже стала засыпать.
Меня разбудил Буран: он брехал Андрею прямо в ухо, затем он стал теребить его за локоть. Перескочив через меня, пес несколько раз тявкнул, сообщая что-то важное, и тотчас умчался. Ясно, что Буран нас о чем-то предупреждал. Сразу прошла сонливость.
Опять слышен лай — все ближе, ближе... И вот между деревьями показался красивейший зверь Забайкалья — благородный олень-изюбрь. С разбега он остановился шагах в двадцати от нас. Лайка, подскакивая то справа, то слева к морде зверя, заливалась торжествующим лаем. Олень, высоко вздернув голову, громко фыркнул. Его длинные ветвистые рога-корона почти касались спины. Со стройной шеи свисал бурый мех пышного подгрудка.
Не обращая внимания на пса, олень не торопясь повернулся и скрылся в чаще.
Мы оба онемели. Оружия с нами не было. Да и все равно лишать жизни чудесного зверя мы бы не стали.
— У Бурашки природный талант к нагону! — сказал Андрей.
Стояли те осенние дни, когда солнце слабо греет сквозь еле уловимую пелену золотистого марева, окутавшего тончайшей дымкой притихшую тайгу.
Если бы меня спросили: «Где самая прекрасная осень?» — я ответила бы не задумываясь: «Конечно в Забайкалье!»
Здесь вы не найдете неистовой, цыганской пестроты осенней тайги Приморья: огненных каскадов хмеля и уссурийского дикого винограда, багровых вихрей облетающей рябины и ярких пятен клена, ильма и липы. Осень Забайкалья скромна, приглушенна, как задушевная песня. Среди ольхи и густой темноты сосен и кедрового стланика теплятся бледными огоньками облетающие березы. Ровными массивами желтеют даурские лиственницы. Цвет их мягкий, слегка охристый; на них почему-то хочется смотреть неотрывно, словно на груду догорающих углей. Только кое-где одинокими факелами пылает осина. И за всю осень — ни одного облачка. Ослепительное солнце греет все слабее, пока не наступит ясная, малоснежная, но суровая зима.
Незаметно подошел октябрь.
— Скоро и белка выходится, — озабоченно говорил Сергей Иваныч, поглядывая на сосну. Посорка — рыжеватые чешуйки от вылущенных шишек устилали покрытый лишаями камень. — Буранку учить будем!
К середине октября мех белки приобрел цвет вороненой стали, а хвост совсем почернел.
— Гляньте! Кисточки на ушах отросли и назад отогнулись, — объяснял нам Шемякин. — Значит, вовсе они выходились.
Решили учить Бурашку по чернотропу. В ближайшее воскресенье ни свет ни заря мы отправились в лес.
Белки жируют утром и к вечеру. Они оставляют пахучие следы. Молодой, еще неопытной лайке это облегчает работу.
Уходить далеко от лагеря нам не пришлось. Белок развелось великое множество — ведь два года подряд обильно уродилась кедровая шишка.
Спущенный с поводка Буран искательно заглядывал нам в глаза, словно спрашивая, что же теперь делать.
Сергей Иваныч подтащил пса к кучке посорки. Буран понюхал, оглянулся на нас: «Так ли я понял?.. — и помчался коротким галопом сперва вправо, затем влево, то и дело пересекая нашу тропу. Потом он стал петлять по извилистым следам жировавшей белки. Вскинув голову, пес к чему-то прислушался и бросился к высокой сосне. Устремив вверх свои зоркие золотистые глаза, он принялся лаять. Когда мы подошли к сосне, пыл Бурана достиг высшего предела — он лаял без умолку, до хрипа. Зверек, видимо, крепко затаился в высокой раскидистой кроне.
Сергей Иваныч постучал несколько раз топором по стволу. Белка тронулась, промелькнув среди ветвей, и быстро помчалась вверх по стволу с противоположной от нас стороны. Мелькнули только хвост и ухо с кисточкой. Вот зверек уже исчез среди хвои. Мы отошли в сторону, чтобы охватить глазом вершину. Белка приготовилась к прыжку на соседнее дерево. В этом миг Шемякин снял ее выстрелом.
— Пусть потреплет малость, — говорил он, когда Бурашка прихватывал зубами сбитого зверька. — Ну, довольно, шкурку порвешь! — отобрал он белку.
С явной неохотой собака пожевала брошенную ей лапку.
— Ничего! Скоро во вкус войдет, — усмехнулся Сергей Иваныч.
В этот день мы взяли девять белок.
Нам повезло: вечером на слегка подмерзшую землю выпал первый легкий снежок — пороша! Значит, на следующее утро можно снова идти с Бураном.
Сказано — сделано!
Не отошли мы и сотни шагов от нашего лагеря, как увидели на чистой пленке искристого снега мелкие, собранные в кучку, следки.
— Ищи! — Шемякин спустил собаку с поводка.
Буран помчался, извиваясь на ходу, каким-то боковым галопом, по беличьей тропе.
— Гляньте, четыре пальчика с длинными серпиками-коготками, — объяснял нам Сергей Иваныч. Я наклонилась, чтобы получше рассмотреть отпечатки. — Сбоку пятый, чуть виден. Это след передней беличьей лапы. А вот пять пальцев в растопырку — это задняя. И коготки на ней помельче.
— Странно, подошвы неотчетливы, — сказал Андрей.
— Шерстью обросли. К зиме у белки и пятки не видно, — ответил старый следопыт.
Буран уже где-то азартно лаял — вчерашний урок пошел на пользу. Мы поспешили на зов. Пес внимательно осматривал три смежные сосны. Их вершины переплелись ветвями.
Постучав по всем трем стволам одновременно, мы спугнули зверька. Через несколько секунд шустрая белка уже сидела на вершине. Ее черный пушистый хвост задрался вверх вдоль спины. Сергей Иваныч достал зверька выстрелом.
— Что бельчатник он будет отличный, нет сомнения, — сказала я, взяв собаку на поводок. — А по хищному зверю как?
Сергей Иваныч с минуту подумал, захватив привычным жестом скудную бородку в кулачок:
— По рыси, барсуку да росомахе хорошо пойдет! А по медведю... Вот уж не зна-а-ю...
Шемякин долго шагал молча. Старый таежник, видимо, обдумывал ответ: он не любил бросать слов на ветер.
Только вечером, за кружкой крепкого чая, Шемякин закончил утренний разговор:
— С медведем обстоятельства разные получаются. Иной раз лайка вязкая, а дай ей понюхать медвежий след — заскулит и хвост подожмет. Такую нипочем к медведю не притравишь. Другие бывают — вроде им и дела нет: ни страху, ни интересу. Из этакой, ежели ее со старой медвежатницей пустить, может толк получиться. Есть еще такие, что издали на медведя брешут — тех учат берлоги разыскивать. А самая наилучшая — та лайка, которая горячо побежит по следу и сразу бросится на медведя. Цены нет такой собаке!
Два года спустя наш Буран показал себя смелым медвежатником. В глухой Алданской тайге он вцепился в ляжку медведицы. А до этого случая он ни разу еще не встречал таежного хозяина.
Мы работали на Язгулемском хребте — каменистом, безжизненном, раскаленном днем и космически студеном по ночам. Ни клочка зелени — лед, снег и потрескавшиеся утесы. Кое-где в морщинах скал распластались жалкие эдельвейсы и какие-то белесоватые, словно меховые, листочки. Даже разлапистые лишаи, спрутами присосавшиеся к камням, радовали нас: все же они живые.
По утрам мы часто слышали приятные трели улара. А горластые кеклики не умолкали до вечера.
Но видеть этих птиц нам удавалось редко. Природа позаботилась о них, одарив осторожностью, острым зрением и тонким слухом. Они не подпускают к себе врага на близкое расстояние — снимутся и улетят в еще более недоступное место. Им ничего не страшно: густое, плотное перо защищает птиц от крепких ночных морозов и обжигающих лучей горного солнца больших высот.
Разглядеть птиц в бинокль и то считалось большой удачей. Однажды я видела, как, стоя на камне, улар вдохновенно «пел»; самочка насиживала яйца в ямке, небрежно выстланной сухими стеблями. Улар резко свистел, повышая тон — выше, все выше и, наконец, рассыпался мелодичной трелью, вроде ур-ру, ур-ру, ур-ру...
В другой раз мне удалось подсмотреть, как парочка нарядных краснолапых кекликов пасла свое потомство на скальной площадке. Пушистые комочки деловито царапали лапками неподатливый камень и что-то выклевывали.
Бурану на Памире не понравилось. Ночью — еще туда-сюда (таежный герой привык спать в снегу), но днем он задыхался в своей плотной шубе. И никуда не спрячешься: беспощадное солнце и камни раскалены, словно плавильная печь.
Наступила осень. Продовольствие было на исходе. Но где тонко, там и рвется: снежный барс — ирбис — задрал наших последних овец; они паслись на альпийском пастбище — джайляу, расположенном в низовьях долины Язгулема. Пришлось пробавляться недоваренным рисом с хлопковым маслом. Очень противно, но что поделаешь — на такой высоте ничего не разваривается.
Однажды под вечер из ближнего кишлака к нам поднялся охотник Зикрак Караширов. Полы его бурого халата-глима были заткнуты за пояс. На спине — дедовское ружье и какие-то палки. Отирая до черноты загоревшее лицо, он заговорил важно и доброжелательно:
— Пожалисто, сказай хочу. Ирбис баран кушаль, Зикрак кеклик добывай будим.
Как мы все обрадовались! Кстати, завтра и выходной день.
Пошли мы рано утром, когда еще солнце не появилось над перевалом. Несмотря на пуховые стеганки, зуб на зуб не попадал. Бурашку не пришлось брать даже на поводок. Умный кобель давно сообразил, что горная дичь — не дикуша, белка или тетерев — оптимистическим лаем тут ничего не возьмешь. Он даже стал словно ниже ростом: шел бесшумно на подогнутых лапах.
Солнце палило немилосердно — хорошо, что наши лица намазаны цинковой мазью, а на глазах — снеговые очки.
— Туда ходи! — показал Караширов на небольшую скальную площадку.
Сняв со спины свои палки, он развернул странную ширму: между двумя шестами была натянута ветхая тряпица неопределенного цвета с многочисленными пятнами и дырами. Брошенная на землю, она сразу слилась с каменной осыпью. Держа впереди себя палки с растянутым полотнищем, мы ползли вверх. Бурану было жарко, но он не отставал от нас.
Так нам удалось подстрелить трех кекликов и одного улара, которых Бурашка разыскал затем в каменной россыпи.
На прощанье Зикрак подарил нам «ширму». С тех пор кеклики и улары стали частыми гостями нашего котла.
