Еремин Д. И.
1
В канун первомайского праздника Жорж позвонил мне по телефону:
— Опять сидишь в кабинете? Интеллигенция! Вот погоди, я сделаю из тебя человека! Завтра же преподам тебе первый урок...
— Какой?
— На охоту едем. Днем хорошо отдохни, надень сапоги, понимаешь, и что-нибудь потеплей. А то с непривычки замерзнешь!
— он с издевочкой хихикнул. — Придется всю ночь сидеть в шалаше, а у тебя — никакой закалки... Слышишь меня? Ну, вот. Готовься к семи часам. Пообедаем — и поедем...
Ровно в семь я вышел к его машине. Уже охваченный предвкушением удовольствия от любимой охоты, Жорж всю дорогу учил меня, как я, новичок, должен вести себя на тетеревином токовище.
— Ты знаешь, кто тетерев? — спрашивал он пытливо и возбужденно. — Всем птицам птица! Невыносимо чуткий да хитрый! Все видит, все слышит! Поэтому сядешь в шалаш — не шуми, не дыши! Если слетит на землю один — не стреляй. Дождись, когда сядет их два или пять... с десяток. Тогда стреляй. Но только, прошу тебя, понимаешь, не трогай токовика: убьешь токовика — все немедленно разлетятся! Ты бей того, который не токовик. А главное, не дыши! Замри, понимаешь, как пень, без звука...
Тогда я был всего лишь начинающим охотником. Бывало, уедешь из города с чистым ружьем да так без выстрела и вернешься. И вовсе не потому, что задумаешься в тот момент, когда надо стрелять: здесь дело не в думанье, а в натуре.
Весной, в половодье, сядешь в нехитрый шалашик на берегу залива. В воде возле колышка плещется подсадная. Рассветный восток, словно палевая стена, встает над гладкой водой, над безлистым вербовником, высохшими за зиму метелками камыша и кромкой дальнего леса. Оттуда несется счастливое бормотанье тетеревов. И вдруг это тонкое, как стекло, и округлое, словно облако, бормотанье пересекает стремительный, сильный свист — к подсадной устремляется селезень. И в этот момент совсем и не думаешь: «А-ах, красавец!» Просто внимательно, зорко смотришь. А в душу твою врезается все: и свист, и сверканье крыльев, и розовые сапожки под белым брюшком летящего крыжня, и тень на воде, и суетливая подсадная.
Ты смотришь, но смотрит и красавец-молодец. А шалашик весной — прозрачен. Блеснули стволы — и с треском встрепенулась, поднялась сторожкая птица, взмыла — прощай...
Совсем по-иному ведет себя иной хвастливый мастер.
Шагах в сорока от него случайно шевельнется ветка. Это присела на мгновенье пичуга, и ветка захотела по-дружески покачать ее, да не тут-то было! Гремящий выстрел режет вокруг и ветки и еще сто сотен травинок. И хорошо еще, если раздастся один выстрел, а то ведь чаще всего звучат дуплеты!
Такой горе-охотник стреляет на всякий шорох, в любую дичь. Для него и лес, и луга, и воды — это лишь то, что простреливается насквозь. Потом разберемся, куда и зачем попало...
Жорж, как я теперь понимаю, едва ли тогда не принадлежал к самым горячим «горе-охотникам», но в тот первомайский вечер я еще только вступил в разноплеменное охотничье братство и потому принимал советы приятеля за драгоценные уроки его собственного опыта. Подскакивая и возбужденно ерзая на сиденье мчащейся в неведомое машины, он учил меня страстно — то угрожающе и свирепо, словно я успел уже наделать тысячу непоправимых охотничьих ошибок, то откровенно забавляясь тем, что вот есть же, оказывается, такие неопытные чудаки, то с ласковостью отца, всей душой желающего добра молодцу, выходящему, наконец-то, на самостоятельную дорогу.
Кроме нас, в машине были шофер и второй охотник, и это меня смущало. Когда Жорж закуривал или делал многозначительную паузу, одновременно окидывая меня недоверчиво-изучающим взглядом, я робко поддакивал:
— Да, конечно... не надо в токовика... понятно... я буду сидеть совершенно тихо...
— Ты разве сумеешь тихо? Охотник сумеет тихо! А ты — притаись, как мышка. Опять тебе говорю: такой, понимаешь, чуткий да хитрый птица, что надо совсем замереть, как труп!
Я обещал замереть, как труп, затаиться, как мышка, быть недвижимым, как пень. В конце концов мы сошлись на том, что я сяду к нему в шалаш.
— Мне будет, конечно, плохо с таким неумелым типом, как ты, — со вздохом сказал мой добрый учитель. — Но ради общего дела я готов терпеть...
К знакомому егерю мы приехали ранней ночью. Хозяйка поставила самовар, и трое из нас присели к столу.
— Какая теперь еда! — горячился Жорж. — Пора идти к шалашам!
Шофер и егерь понимающе улыбались, второй охотник молчал. Было видно, что они давно уже изучили темпераментный характер моего учителя и поэтому не очень нервничали от его упреков и понуканий. Когда он почти силком стал тянуть нас из душной избы на волю, егерь мягко заметил:
— Часок можно и посидеть. Идти тут всего километра два...
Но Жорж и с этим не согласился:
— Мне еще надо усадить в шалаш сосунка приятеля, понимаешь? Первый раз в жизни приехал на ток... Пошли!
Сухощавый, жилистый, невысокого роста, он весь был энергия и напор. Возбужденно расспрашивая о токах, собрав ружье, надев патронташ и сумку, он с таким красноречивым, почти ожесточенным нетерпением поглядывал в черное, проколотое звездами окно, что егерь, в конце концов, сдался. Сказав жене: «Я скоро вернусь», — он ходко повел нас невидимой в темноте тропинкой через колхозное поле — к тетеревиным токам.
Небо над нами таинственно и туманно светилось. Впереди и слева угадывались округлые горбы кустарника, а за ними — глухая стена большого черного леса. Не доходя до нее, мы сели в шалаш, и Жорж все время сердито, как гусь, шипел:
— Не цепляйся за куст! Не спрашивай громко! Тихо!
И я не цеплялся, не спрашивал, замирал на еле прикрытой еловым лапником, еще совсем холодной земле.
Понемногу стало сереть. И на поляне, казалось у самого шалаша, вдруг возник и пронесся к лесу неведомый, странный звук. Позднее, бывая на токовищах, я много раз нетерпеливо вслушивался в этот звук, и всякий раз он волновал меня несказанно. Могучий, как бы скользящий по наклонной плоскости сверху вниз, он был похож и на змеиное сказочное шипенье и на сочный свист огромной косы: подошел к поляне былинный Микула, взмахнул богатырской косой — и зеленым валом легла меж кустов трава — «чу-х-фы-х-ш...ш...».
Я схватил приятеля за руку.
— Что это?
Рука его была горячей и вздрагивала. Он молча оттолкнул меня, и я опять услышал широкий былинный свист.
Секунду спустя чудовищной силы выстрел накрыл все другие звуки. И все смолкло, все очарование сразу же исчезло. Только тяжелое, как у загнанной лошади, дыхание наполовину высунувшегося из шалаша Жоржа да слабое эхо в ближнем лесу...
Тишина длилась долго, и я чувствовал: если бы на поляне что-нибудь стукнуло, вскрикнуло, шевельнулось — Жорж выстрелил бы еще раз и кинулся в предрассветные сумерки за добычей. Но вокруг стояло тревожное, настороженное безмолвие.
— Ты что же наделал? — не удержался я от вопроса. — Всю дорогу учил меня: «не шуми, не дыши», а сам?!
— Темперамент! — Жорж расслабленно сел на землю. — Нет сил удержаться, черт меня побери! Теперь все пропало. Не надо было стрелять...
Он выругался, отложил ружье и обиженно засопел:
— Всегда не везет. И ты виноват: надо было за руку схватить, держать, понимаешь, держать все время. Теперь не то уходить, не то погодить...
С полчаса мы, томясь, просидели молча. Сзади и по бокам уже ясно выступили под светлеющим небом округлые заросли мелколесья. Лес впереди оказался не сплошной стеной, а редковатой опушкой, за которой толпились березы. Увидел я и второй шалаш — на другом конце кое-где обгорелой, рыжей поляны. Как-то дела у охотника там? Наверное, нас проклинает.
Неслышно поднялся ввысь первый жаворонок и так хрустально запел, что Жорж и я невольно улыбнулись. Счастливым шепотом Жорж сказал, будто великодушно даря мне и эту песню и близкое утро:
— Шаляпин!
Добрый мир вокруг наливался светом. А вскоре — я даже не сразу сообразил, что случилось, — на поляне. Жорж вдруг вкинул ружье, и опять прогремел оглушительный выстрел. Потом мой учитель выскочил из шалаша и еще раз выстрелил. Только тогда я увидел улетающего косача...
Жорж бежал по поляне и стрелял, а я и второй охотник молча смотрели на него, понимая, что нынче охоты больше не будет.
2
Осенью Жорж пригласил меня снова.
Мы выехали ранним сентябрьским утром. День начинался солнечный, весь в паутинках. Но даже в такую погоду мой требовательный учитель считал необходимым повоспитывать ученика. Попыхивая сигаретой, искоса взглядывая на меня черными выпуклыми глазами, он всю дорогу внушительно повторял:
— Помни, что в этой охоте необходима предельная осторожность! Что такое охота на тетеревей осенью? Это значит — тетерева всем семейством: мама и дети... Они сейчас кормятся спелой брусникой. Собака замрет, тетерева во все стороны — ф-р-р...р! — а мы их — ба-бах... понимаешь?
Он делал страшные, угрожающие глаза.
— Я просто тебя прошу: абсолютно будь осторожным! На коллективной охоте, прежде чем выстрелить, надо поглядеть направо, потом налево, и если увидишь, что нет никого, тогда и стреляй. Как говорится — ухо востро! А то перебьешь охотников и собак...
Мы ехали вчетвером в двух машинах: в передней, с легавой Зарей, редактор вечерней газеты — немногословный, но остроумный, насмешливый человек — и соотечественник Жоржа — солидный, крупный мужчина с густыми бровями и гулким басом, а в задней — мы с Жоржем и короткошерстная сука Милка.
Едва машины вырвались из городской сутолоки на простор шоссе, как Милка приникла к стеклу и стала неудержимо дрожать, как в малярийном ознобе. А когда по сторонам дороги потянулись поля и рощи, собака впала в неистовство: она рвалась за предусмотрительно прикрытое окно, на волю. Ноздри ее раздувались, язык вывалился из разинутой, жарко дышашей пасти.
В село Завидово мы приехали поздним утром, и Милка совсем, казалось, сошла с ума: не слушая окриков и угроз, задыхаясь в ошейнике, натянув поводок, она во всю силу тянула в поле. Немногим спокойней была Заря. И почти таким же нетерпеливым был Жорж.
— Пошли, Вано, пошли! — понукал он приятеля, сердито сверкая черными, выразительными глазами. — Отдыхать будем после, дома.
Солидный, положительный, ничем не похожий на Жоржа Вано басовито предупредил:
— Только давай договоримся сразу: не вылезать вперед. Охотиться будем организованно, вместе...
Жорж возмутился. У него это получалось мгновенно и бурно.
— Ты хочешь сказать, что я вылезаю вперед? Не охочусь вместе?
— А помнишь прошлое воскресенье?
— Ха! Прошлое воскресенье! — Жорж саркастически усмехнулся, — Это не я, а твоя невоспитанная Заря!
Он повернулся ко мне, ища в ученике союзника.
— Мечется его недоучка Заря, понимаешь, как угорелая. Никак не пойму, куда и во что стрелять!
— Собака нам не мешала, — не согласился Вано.
— А я говорю, она! Да и ты... будто слон, пока повернешься — дичь улетает. Это тебе не песенки сочинять! — он заразительно, весело засмеялся: — Один писатель, другой композитор... липовые охотники! Стрелять не умеют, других винят. Ждут, когда дичь сядет им на стволы.
С видом полнейшего превосходства он добавил:
— Надо уметь охотиться, вот и все. И довольно болтать: пора уже идти!
Чтобы хрипящие от возбуждения собаки не убежали вперед и не распугали дичь до нашего прихода, мы вели их на поводках до самого леса. Зато когда спустили собак у залитой солнцем, напоенной ароматами вырубки, они сразу притихли. Почти не дыша, с неотразимой грацией, Милка и Заря бок о бок двинулись вперед и шли невыносимо медленно, словно боялись обжечься, неслышно опуская напряженные ноги в побуревшую траву.
И тут — началось...
По неопытности я не сразу сообразил, что же, собственно, произошло. Со всех сторон с пугающим треском стали взлетать тетерева. Но с еще более оглушительным треском над самым ухом — справа и слева — загремели выстрелы.
Как потом оказалось, стрелял один Жорж. И в первые минуты огненного шквала я еще надеялся выстрелить... ну хоть разок, поэтому не очень следил, кто же из охотников стреляет. Но потом мне стало ясно, что выстрелить не удастся: еще до того, как кто-либо успевал нажать гашетку, заряд летел уже из двустволки моего учителя. Жорж стрелял мгновенно, едва собака поднимала в воздух птицу. Вано, редактор и я только успевали отскакивать и пригибаться: дробь со свистом проносилась во все концы. Она начисто обрезала вокруг кустарник, траву, головки кашки, визжала над головами, уходила в блеклое небо...
Разочарованный, смущенный, я плотно залег за кротовой кочкой и ждал. Ко мне стали подползать Вано и редактор. Вано при этом время от времени приподнимал от земли багровое от напряжения лицо и львиным басом просительно вскрикивал:
— Жорж... погоди... я что-то тебе скажу... Жорж...
Но тот ничего не слышал. Как Зевс Громовержец, он палил и палил.
Тетерева давно уже разлетелись. Собаки скрылись...
А Жорж все палил и палил, так и не добыв ни одной птицы...
3
После этого случая я несколько раз охотился на утиных перелетах, ходил с гончаком на зайцев, даже как-то убил лису, научился разбираться в следах и приметах. Словом, стал чувствовать себя заправским спортсменом-охотником. Но опытный учитель, конечно, знал, что это только одна видимость: без завершающей ученье эффективной точки полного мастера не бывает. И вот в середине декабря, на одном из собраний, он торжествующе сообщил мне таким громким шепотом, что председательствующий схватился за звонок:
— Поедем на лося! Достал, понимаешь, лицензию на отстрел. Собирайся! Прямо с утра...
Не обращая внимания на укоризненные взгляды соседей, он строго добавил:
— Но знаешь, какой он, лось? Охотника чует за пять километров! Видит — как зверь! Без маскхалата в лес и не суйся! Надо идти и стоять без звука: ни кашля, ни вздоха! Встанешь на номер — не шевелись, не дыши...
Чуть ли не целую ночь жена шила мне маскировочный халат из двух простыней, а на рассвете мы тронулись в путь.
Вначале ехали поездом, потом пешком добирались до деревни, где ждал нас егерь. Оттуда трусили на лошади лесом еще километров семь.
Время от времени подвыпивший, как мне показалось, егерь односложно и мрачно предупреждал:
— Давайте, граждане, будем тихо...
И всякий раз при этом Жорж многозначительно посматривал на меня, согласно кивая пушистой пыжиковой шапкой.
Нас было семь человек. Мы выглядели таинственно, необычно: в белых балахонах поверх ватников и пальто — и вели себя тихо, настороженно. И все это, как видно, доставляло моему учителю немалое удовольствие: ехали настоящие, бывалые охотники за настоящим, бывалым зверем!
Когда егерь стал разводить нас по номерам, Жорж успел торопливо шепнуть:
— Ну как?
И сам же восторженно ответил:
— Всем охотам охота!..
Мы шли гуськом, с двустволками за плечами, еле дыша, стараясь не задевать ветки деревьев, не наступать на валежник. День уже явно переломился, шел на закат. С мутного неба сеялся мелкий сухой снежок. Запорошенные им деревья стояли безмолвные, как завороженные; казалось, что, кроме нас, ничего живого вокруг. Неужели в эту пору в лесу, где-то рядом, — лоси?..
Егерь уверенно вел нас, и один за другим мы оставались на номерах — в одиночестве, в тишине. Меня поставили предпоследним. Перед тем как отправиться с егерем дальше, Жорж, замыкавший охотничью цепь, шепнул мне еще раз:
— Так, значит, стой тихо. Не шевелись, не дыши...
Я встал и сразу затих. Снег сыпал все гуще. Белые фигуры егеря и Жоржа делались все незаметней, потом пропали, и я погрузился в тревожное, чуткое ожидание. Но прошло, вероятно, не больше пяти минут, как внезапно в той стороне, где был Жорж, раздался выстрел. Он не был сильным. Но в том состоянии, в котором я находился, выстрел показался мне оглушительным. «Неужто сразу наткнулись на лося... Убили? Похоже, что да: выстрел оказался единственным...».
После этого выстрела какая может быть еще охота? Не раздумывая, я побежал по тропе к Жоржу.
Оглянувшись на слабый окрик, я успел различить фигуру бегущего в мою сторону охотника. Он, видимо, спрашивал: «Что такое?» Я молча махнул ему рукавицей: пошли, мол! — и еще быстрее побежал туда, где мне уже рисовался Жорж, небрежно попирающий огромную тушу зверя...
То, что я увидел, потрясло меня гораздо сильнее: никакого лося не было. Растрепанный, без шапки, бешено топча двустволку, Жорж рвал на себе волосы и кричал:
— Застрелюсь! Застрелюсь!
Егерь пытался вырвать из-под его ног ружье, но он отталкивал, не давал, все прыгал, драл волосы и кричал:
— Уйди! Сейчас застрелюсь! Застрелюсь, уйди!
Выяснилось, что на номер он шел со взведенными на всякий случай курками и, когда снимал ружье с плеча, задел за сучок гашеткой...
С тех пор прошло много лет, но я не могу позабыть этой хотя и смешной, но в то же время страшной и непривлекательной картины. Когда я напоминаю Жоржу о ней, он сердится и грозит мне тем, что расскажет всякому и о моих немалых ошибках...
