Дубровский Э.
Кропотов встал вслед за Тулешевым.
За ночь в юрте все запахи загустели. Остро пахло кошмой и людьми, лежащими под ватными одеялами. Пригнувшись, придерживая край кошмы, Кропотов вышел наружу. Было сумеречно, свежо и тихо. Стылый воздух покалывал щеки.
Стеклянно позванивала река, она была видна за кустами.
Вспухали на камнях буруны, будто напрягались под сверкающей кожей гибкие мускулы. На том берегу возвышались ели — черные и неподвижные. Солнце вставало где-то за хребтом. Темный край хребта четко вырисовывался на фоне светлого пустого неба, оно еще не успело набрать синевы и блеска. Вверху ущелья солнечные лучи тронули серый ломаный пик, весь в смежных прожилках.
— Эх, черт... — оглядываясь, восхищенно прошептал Кропотов. Вчера они приехали к ночи, и он ущелья не видел, слышал только в темноте шум реки и слабый гул елей.
Кропотова познабливало от утреннего холода, от восторга, от ожидания предстоящего. Он с силой растер ладонями плечи и грудь. Старая, выгоревшая на охотах и будто покрытая тончайшей пылью штормовка казалась на ощупь замшевой.
У куста стоял Тулешев, раздвигая ветви барбариса, — высматривал ягоды.
Метрах в тридцати от юрты начиналась кошара — плетенная из черных прутьев ограда, за которой белели сбившиеся в кучу спящие овцы.
Сарбас успел уже пригнать лошадей, переловил их и сейчас привязывал к столбу. Удила звонко гремели в утреннем воздухе.
Кропотов вспомнил вчерашний вечер, вспомнил, как Сарбас смеялся глазами, и ему стало тягостно за свою оплошность.
Еще когда ехали, Кропотов догадывался, что по приезде будет бешбармак. Это казалось не менее интересным, чем предстоящая охота.
Кропотову за этим словом виделось многое: и торжественная, почти обрядовая обстановка в юрте — в каждом жесте особый смысл, и лаконичная мудрость аксакалов, и поразительная, археологической ценности, кожаная и металлическая посуда, и еда пятью пальцами — бешбармак — вся эта волнующая экзотика, мусульманский ритуал, идущий от древних кочевий.
Потом Кропотов сидел в юрте и волновался. Он неловко подогнул ноги, коленям было больно, и он боялся, что не сможет просидеть достаточно долго.
Аксакалов в юрте не оказалось, шел обычный деловой разговор — Тулешев проводил что-то вроде летучки. Председатель колхоза, два бригадира и предрайоно внимательно слушали Тулешева, говорившего по-казахски, и пили чай. Сарбас сидел на краю кошмы, поглядывал, чтобы у всех были чай и лепешки, изредка тихо говорил что-то хозяйке. Женщина эта с очень плоской фигурой показалась Кропотову неприятной, но вскоре он уже не мог оторвать глаз от ее движений. Длинными щипцами она подкладывала в самовар угли: ловко ухватывала уголек, роняла его точно над серединой конфорки и неуловимо легко ударяла концами щипцов, если он застревал. Все ее движения были целесообразны и незаметно переходили одно в другое. Это было удивительно красиво!
Кропотов любовался ею и ждал бешбармак. Его готовили где-то вне юрты. Идя от машин, Кропотов видел желтый огонь и черную массу котла над ним. Из котла поднимался густой пар. Сбитый ветром, он приникал к ногам стоявших у костра женщин. У них были неподвижные, резко освещенные снизу, словно вырезанные из дерева, лица.
«Господи, — думал Кропотов, осматривая юрту. — Это же сама жизнь! И я — в гуще. Прекрасно жить здесь, работать... Район передовой... Это хоть и легче, но все равно интересно, и трудности можно найти».
Хозяйка взяла у него пиалу. Там оставалось немного чаю — темного, почти красного. Без сахара. Настоящего. Здесь все настоящее. Одежда настоящая — в ней удобно ехать на лошади и можно лежать на земле. Здесь древняя еда и земля близко — сразу под кошмой. Здесь миллионы гектаров трав и чистые звезды. Здесь от человека к человеку ближе всего. И здесь живут такие люди, как Тулешев!
Крупная голова, седой ежик. Темно-синяя гимнастерка, над левым карманом дырочка еле заметна: орден, что получил в прошлом году, надевает редко. Когда шутит — не улыбается. Большие навыкате глаза с розоватыми белками, морщинистые мешки под глазами — лицо постоянно думающего и утомленного человека. Приехал сюда на охоту, а весь вечер говорит о делах. Другой, наоборот, сказал бы, что по делам едет, а сам бы отдыхал и охотился. Интересно, как он стреляет? И на кого все-таки будем охотиться? Аю-Сай — Медвежья щель. Аю — какое нежное слово, никогда не подумаешь!.. Тулешев сказал накануне в райкоме: «Коз поедем стрелять», — и усмехнулся. Почему он усмехнулся? Неужели — медведя?..
Пожилая казашка в белом головном уборе, который закрывал ей и шею, и плечи, внесла алюминиевое блюдо с дымящимся мясом. На розоватой материи, разложенной на кошме, появились граненые стаканчики и водка. Куанышбаев, председатель колхоза, взял большой кусок и положил его перед Кропотовым в пиалу. На толстой кости держался кусок мяса в два кулака величиной. Сарбас над тазиком ополоснул водой складной нож и передал Кропотову.
«Хлюпиком городским считаете! Еще, может, вилочку дадите? Ничего. Сейчас я покажу... Кто-то говорил, что предки ваши съедали по барану зараз! Мы тоже не промахи». Настроившись таким образом, Кропотов отложил нож, взял кость двумя руками и зубами вцепился в мясо. Оно было жирное, очень мягкое и такое горячее и пахучее, что слезы выступили. Кропотов оторвал кусок и стал жевать, жмурясь от голода. Прожевав, он откусил еще и, уже неторопливо прожевывая, осмотрел свою работу. Мяса оставалось вполовину. «Так-то!» — подумал он и поглядел на остальных.
Напротив него бригадир Нурдабеков перочинным ножом быстро-быстро отщипывал от мяса мелкие кусочки в пиалу. Куанышбаев тоже крошил мясо, и Сарбас тоже. Куанышбаев срезал с кости последний кусок, отодвинул почти полную пиалу и передал кость Тулешеву. На кости мяса почти не осталось, так, жилочки...
Кропотов отер похолодевший лоб. Тулешев глодал кость, Куанышбаев вытирал нож полотенцем. На Кропотова никто не смотрел. Жарко краснея, он накрошил остатки мяса в пиалу. Все вокруг происходило теперь за какой-то завесой, через которую даже звуки плохо проникали.
Хозяйка унесла кости, Сарбас вывалил мясо из всех пиал на блюдо и разровнял его. В это время женщины внесли лоснящийся казан и шумовкой стали выкладывать из бульона на края блюда широкие полосы тонкого вареного теста. Мясо полили бульоном из казана — сурпой. Маленькие пиалы с сурпой, наваристой до густоты, жирной и нестерпимо горячей, поставили перед каждым. Появились столовые ложки.
Кропотов теперь осторожно поглядывал, кто что делает, и повторял их движения. Его даже водка не брала.
Чокнулись еще раз, Тулешев ласково и спокойно поглядел на него поверх приподнятого стакана:
— Ничего, агроном, ничего...
Никто будто и не слышал этих слов, только у Сарбаса, когда он чокался, глаза смеялись.
Вот и сейчас, вспоминая вчерашнее, Кропотов неловко чувствовал себя.
Он умылся на речке. По краям камней у берега росли прозрачные ледяные пластинки. Вода за ночь спала, ушла из-под льдинок, и, нагибаясь, Кропотов слышал тонкий звон. Студеное умывание смыло и озноб, и остатки сна, и стыд за вчерашнее. Осталось только ожидание предстоящей охоты.
Тулешев, крупнейший в здешних местах специалист, ходил в отаре, щупал шерсть у овец. Сарбас отвалил плетеные воротца, ближние овцы сбились у выхода, отара поднималась, шум и блеяние крепли, вздымаясь над тырлом вместе с прозрачной холодной пылью. Тулешев медленно переставлял толстые ноги в галифе, овцы обтекали их, двигались к выходу. Кропотов подумал, что кошара похожа на кастрюлю: овцы напоминают белые клецки, когда, сварившись, поднимаются все разом со дна кастрюли, продолговатые и рыхлые, и медленно трутся друг о друга, движимые снизу кипящим бульоном. Мама часто готовила суп с клецками.
— Ну как, агроном? — Тулешев шел от кошары, остановился напротив Кропотова, расставив локти и дожидаясь хозяйку, уже несущую кувшин — слить ему на руки. — Как дело?
От Тулешева исходила уверенная тревожащая сила. Есть такие предварительно напряженные конструкции: лежит бетонная балка, неподвижно лежит, но знаешь, что внутри нее согнуты гибкие стальные прутья, и от знания этого делается неспокойно, будто и в тебе напрягается что-то.
Когда разговариваешь с Тулешевым или просто стоишь рядом, появляется беспокойная потребность сделать что-нибудь, немедленно что-нибудь предпринять...
— Рахим Тулешич, — спросил Кропотов, — что это за посевы мы вчера проезжали? Овес?
Тулешев стоял нагнувшись, расставив ноги, подставив под струйку воды ладони.
— Овес.
Кропотов отчетливо представил узкие полосы земли вдоль реки: серая спекшаяся пахота, и на ней — короткие, как стерня, редкие мертвые растения.
— Зачем же сеяли?
— Сеяли и сеем, — Тулешев отдал женщине полотенце и опустил Кропотову на плечо тяжелую руку. — Сельское хозяйство — это, знаешь ли, сложное дело. Планы по вспашке, по севу. Не засеешь — плохо. Не соберешь — проще. Не все еще гладко. Разберешься, агроном. Не сразу, но разберешься. Присматривайся. Учись.
Овцы шли из кошары. Задние напирали, нажимали лбами в узкие длинные курдючки передних. А выйдя из кошары, трусили в стороны, опустив головы и подрагивая ушами. Перед отарой шел черный козел. Он резко выделялся на светлом фоне отары.
Черное на белом.
— Гляди, агроном, — сказал Тулешев, стискивая Кропотову плечо и показывая глазами на отару. — Смотри, смотри внимательно... Богатство наше, наш труд. Мясо. Шерсть. Костюмы и бешбармак... Все тут. Бостон и шинели. За это с нас и спросят. И спрашивают, кстати сказать, — он вдруг хитровато улыбнулся. — Так ты говоришь, лосей бил? Поглядим, на что годен, поглядим...
Сарбас обронил негромко:
— Тут садитесь.
Кропотов остановился, а Тулешев и Куанышбаев пошли за Сарбасом дальше — по заросшему шиповником хребтику. Кропотов смахнул пальцами пот с бровей и висков. В груди болело, казалось, она не сможет уже сжаться до нормального состояния, словно в нее вставили необструганные занозистые распорки. Кропотову тяжело дался подъем. Сапоги скользили по блестящей сухой траве. Она ломалась с хрустом и обдавала склоненное лицо душным, горьковатым осенним настоем.
Солнце поднялось довольно высоко, оно было белое, спокойное и мягко грело плечо и щеку. Далеко-далеко внизу кружевной тесьмой белела река. Глубокий спокойный гул шел от нее. Слабый ветер холодил шею. Пахло свежестью, словно от чистых мокрых камней. В сухой траве где-то под ногами потрескивал одинокий кузнечик.
Ближние ели росли метрах в ста ниже Кропотова. Справа, внизу, ельник все густел и темнел. На дальнем его конце, на самом дне ущелья, у реки, ждали сейчас условленного времени Нурдабеков и двое чабанов — загонщики.
Лес был полон полумрака, тишины и холода, и где-то, возможно, уже поднялись с теплых лежек звери, стронутые звоном подковы о камень или тонкой струйкой тревожного запаха. Кропотов заторопился. Метрах в десяти виднелись поросшие шиповником темные камни. Он спустился к ним, вздрагивая от треска ломающихся травинок. Торопливо сел, стремясь стать незаметным. Положил на камни кепку, а на нее ружье.
Слева, вверху, спускался по склону Тулешев — синяя гимнастерка, серый ватник, поблескивал короткой сталью карабин. Он был далеко, и если бы не прозрачность воздуха, то, наверно, и не разглядеть бы детали. Вот он остановился у красного камня. Это было хорошее место — на полпути между лесом и хребтом, и в желтой траве, будто светлая царапина пониже камня, — тропа.
Куанышбаев, почти не видимый на склоне в своей серо-желтой одежде, спустился с хребта к одинокой елке с мертвой белой верхушкой. Он встал за дерево, слился с ним.
Кропотов расстегнул патронташ и достал два патрона. Ружье у него было новое, бескурковая «ижевка». Весной на тяге он его уже пробовал, но и только. И ружье немного беспокоило агронома. Зато за патроны он не тревожился. Сильные заряды черного пороха с картечью и пулями Бреннеке.
Кто же будет сегодня? Аю-Сай, ты, Аю-Сай, девичье твое имя! Кто же припожалует сюда вот, на тропу, и встанет боком у того желтого чиевника? Медведь? Или старый секач, крутой, как валун? Или пройдет по этой тропе табунок косуль, и можно будет стрелять на выбор, и тут уж все будет зависеть от твоей сноровки?.. Может быть, с самого начала и промахнешься, и покажется, что испорчена вся охота, и только потом, через час-два, поймешь, что промах — мелочь, что красота осталась, и вообще это мелочь — выстрел.
А может быть, выйдет медведь!
Хотя, ерунда, — слишком уж их мало в этих горах, слишком осторожен зверь, да и вообще ничтожна вероятность, что вот сразу, в первом загоне, в первом лесу окажется он, единственный...
Кропотов вложил в левый ствол патрон с ребристой тупоносой пулей, утопленной в гильзу. Тяжелый патрон вошел плавно, сочно цокнув. В правый Кропотов заложил картечь. Он осторожно закрыл ружье, но звук все же получился громкий. Два патрона с картечью и один пулевой он наполовину вытащил из гнезд и оставил в открытом патронташе. Теперь он был готов.
Солнце грело ему затылок, ветер шевелил примятые кепкой потные волосы, это было неприятно. Он достал расческу и тщательно причесался.
Он все старался разглядеть на том склоне Сарбаса. Склон был пуст, его пересекала круто идущая тропа. Очень отчетливая, нахоженная. Где-нибудь он там, около тропы, и сидит. Нельзя эту дорогу оставить без присмотра, уж больно нахоженная. Возможно, маралья. Вот единственное табу на этой охоте — марал. И свинью, и козу, и медведя можно стрелять, а марала — нет. Для научных целей, и с трудом, дают лицензию. А в прошлом году чабан один убил маралуху и нарвался на лесника. Что-то там у них вышло... Одним словом — выездная сессия, и дали два года условно и штраф четыреста рублей. Поохотился!.. Нет, маралом можно лишь любоваться.
Кропотов разглядел, наконец, Сарбаса: он спускался и в темноватых кустах исчез, остановился.
Почти одновременно Кропотов услышал новый звук. Ему представлялось, что загон начнется дружными криками, стуком по деревьям. Нет — просто там, далеко внизу, редко и как-то скучно начали покрикивать люди. Голоса эти были очень далекими и очень странными, будто кто-то монотонно и безучастно вскрикивал от боли.
Кропотов взял ружье на колени, ладони у него повлажнели. За двумя ближними елками вдавалась в ельник небольшая поляна. Подходящее место для выхода зверя! Выйдя из леса, зверь обязательно остановится вон там, осматриваясь...
Кропотов вглядывался в поляну, когда почувствовал краем глаза движение на противоположном склоне. Он не сразу нашел мелькающее белое пятнышко: по склону короткими прыжками уходила от леса косуля. Достигнув торной тропы, она коротко остановилась и плавными, неестественно долгими прыжками помчалась к хребту. Ее белое зеркало, будто пятнышко на осциллографе, вычерчивало на склоне растянутую синусоиду.
Почему-то в такие моменты всегда кажется, что немедленно и на тебя тоже должна выскочить косуля...
Ничего, еще Аю остается. Хозяин. Местный звериный шеф. Шеф задерживается, это в порядке вещей. Ничего, подождем, мы люди не гордые...
Из леса вышел зверь. Светлое зеркало, коричневая шерсть, неправдоподобно длинная шея и огромные красивые уши. Далеко — за выстрелом. Прошло некоторое время, прежде чем воображаемые фотографии и рисунки совместились с действительностью и Кропотов понял, кто это.
Марал смотрел вверх, на хребет, и медленно переставлял высокие ноги. Кропотов глядел на него почти без волнения. Он словно перерасходовал чувства, пока ждал. Марал уходил вверх. Ну и ладно, все равно стрелять нельзя.
Кропотов сидел на камне на корточках, быстро-быстро осматривая свой край леса: вправо-влево, вправо-влево... Ну где же? Ну! Ну! Загонщики еще не близко, еще возможна удача!..
Марал бежал к елке с сухой верхушкой. Медленно, как-то по-особому выкидывая задние ноги — так бегают лоси и страусы. Пробежит мимо Куанышбаева, перевалит хребет между ним и Сарбасом.
Вправо-влево, влево-вправо... Никого. Хоть бы лиса какая завалящая набежала.
Куанышбаев выскочил из-за елки и махнул руками. Марал затормозил, упершись растопыренными ногами, подался вниз, Куанышбаев прыгнул наперерез, упал, прокатился, вскочил и, спотыкаясь, замахал руками.
Марал крутнулся и побежал назад. Перемахнул через валежину и стал забирать все вверх и вверх. Мелькали ноги, будто портной отмеривал пальцами желтую ворсистую ткань — вот недалеко и до тулешевского камня; зверь забирал выше, выше — к хребту... Резко и жестко ударил выстрел, и сразу еще и еще. Жидкие дымки слетели с красного камня один за другим. Марал достиг хребта, отпечатался на слепящей синеве неба и скрылся.
Зачем ненужная стрельба, когда загон еще не кончился! Ну, свистни, если спокойно пропустить не можешь!..
Кропотов дернул ружье к плечу и тут же опустил стволы: из леса вышел человек. Нурдабеков. Он шагал вверх, упираясь руками в колени. Кто-то в лесу еще покрикивал, а этот шел молча.
Кончилось. Называется это — пустой номер. Привет, Аю! Ну и ладно — все равно здорово!
Кропотов встал.
Стояли кучкой, когда Кропотов подошел, —Тулешев, Куанышбаев и потный Нурдабеков. Бригадир присел и палочкой ковырнул в траве. У Куанышбаева лицо было озабоченное. Тулешев как-то неопределенно улыбался.
— Все-таки рисковал ты, — словно удивляясь, сказал он председателю. — Плохо пойти мог...
Председатель развел руками. Нурдабеков отошел в сторону, глядя под ноги.
— Сейчас Сарбаса пустим, — сказал Куанышбаев.
— Есть! — крикнул Нурдабеков.
Все направились к нему.
— Осундай... осундай... — бригадир указывал палочкой на измазанную кровью траву.
— Вторым или последним, — сказал Тулешев. — Первым промазал, это уж точно.
Подошел Сарбас. Оживленно заговорили по-казахски. Сарбас забросил за спину ружье и быстро, вглядываясь в землю, пошел вдоль хребта, а потом — резко вниз.
— Ну, агроном, как дело? — спросил Тулешев.
— Что ж, дело... Зря вы, ей-богу, стреляли, Рахим Тулешич...
— Зря? Глаз у меня сильный. А на таком расстоянии... — он приблизил к Кропотову лицо, мрачновато подмигнул: — Двумя попал, последними, почти уверен — так что не зря.
Значит, вот как... Значит, стрелял он не в воздух. Значит, Куанышбаев не зря любезно и отчаянно гнал марала на тулешевский номер. Один гнал, другой стрелял, вот тебе и «охота»!
— Почему расстраиваешься? — толкнув Кропотова локтем в бок, сказал Тулешев. — Другой раз гонять будем, повезет — на тебя выйдет!
— Погодите-ка... — Кропотов наморщил лоб, потер переносицу. Он взял Тулешева за локоть, они пошли по хребту, по тропке. — Ведь нельзя их стрелять... Никому нельзя, а мы... Чабаны с нами, бригадир... Неудобно. Других судят за это... Это такой пример.
— Э-э-э! — Тулешев высвободил руку. — Что говоришь? Часто я на охоту езжу? Раза два вырвешься за год — у себя-то, в области... И все! Хватит об этом!
— Может, у вас разрешение есть? — бессмысленно спросил Кропотов.
Тулешев некоторое время смотрел на него в упор, потом с расстановкой сказал:
— Да. Есть разрешение. Вот здесь! — он покрыл ладонью нагрудный карман. — И здесь! — он обвел рукой горы. — Для меня охота — зарядка на месяцы. Надо, молодой человек, уметь над мелочами подниматься, видеть главное. Один дикий зверь и миллионы овец. Что важней? Не так все просто, не так...
Вернулся Сарбас. Положил ружье на землю, присел на корточки, отер рукавом побуревший лоб.
— Далеко пошел. Кровь идет два сторона, — он сказал «кроб идет». — Далеко пошел маралуха. В Чарымбай, наверно.
— Тогда нечего возиться, — оживился Куанышбаев. — В Туюк поедем, там два загона можно успеть.
— Вторым-то я безусловно попал, — сказал Тулешев.
Куанышбаев быстро заговорил по-казахски, он суетился, и глаза у него блестели. Двое загонщиков привели лошадей.
— Ладно, — твердо и весело сказал Тулешев и стал садиться на лошадь — грузный, широченный.
Куанышбаев быстро приблизился, поддержал его руками за бока, подсаживая. У Куанышбаева было сосредоточенное, почти торжественное лицо, будто он совершал обряд.
— Эй, агроном, брось горевать! Лошадь бери!
Что делать? Что же делать?! Ведь надо что-то делать. Немедленно. Иначе легко приспособиться. Они тебя запросто приспособят. Незаметно. С мелочей. Уже приспосабливают...
— Стойте-ка! — сказал Кропотов. — Погодите. Нельзя же маралов стрелять! Закон для всех. Понимаете, мы не имеем права!
Тулешев прищурился. Сарбас глядел на Кропотова, приоткрыв рот. Нурдабеков усмехнулся и опустил голову.
— Я думал, ты охотник, — еще сильней сощурясь, растягивая слова, сказал Тулешев, — а ты юрист, оказывается.
Куанышбаев захохотал.
— Ладно. Мало время. До Туюка ехать... — Тулешев развернул гнедого мерина и поехал с хребта.
— Что же, так и бросим подранка? — крикнул вдогонку Кропотов.
Куанышбаев, все еще улыбаясь, рассматривал Кропотова, потом тоже развернул лошадь. Двое чабанов поехали за ним.
— Надо же подранка добить! — Кропотов яростно пнул подвернувшийся под ногу камень.
Нурдабеков пожал плечами, но на лошадь все не садился.
— Как хотите, я пойду за ним, — сказал Кропотов.
Нурдабеков покачал головой, хлопнул Кропотова по плечу:
— Наверно, все зря. Но мне нравится, что ты говорил тут, — он что-то сказал по-казахски Сарбасу. — Двое лучше. Вот Сарбас пойдет, — он добавил тихо, глядя в глаза Кропотову: — Наверно, все зря, но ты молодец! Все равно молодец...
Следа не было как такового. Кровь на траве — блестящие брызги на стеблях. Сарбас сказал:
— Быстро не идем. Пускай ляжет. Кроб много уйдет — маралуха слабый станет.
Спустились вниз с лошадьми в поводу, поднялись, сколько могли, верхами, полезли по крутизне рядом с храпящими и екающими селезенкой лошадьми, перевалили гребень...
Кропотов все бормотал беззвучно: «Эх, Тулешев, Тулешев... Такой, значит... Эх!..» Боль была почти физическая.
По каменистой расселине стали спускаться, рыжий мерин упирался в камни вздрагивающими ногами, скашивал лиловый глаз. Кропотов, ругаясь сквозь зубы, тянул за повод. Рыжий задирал голову в небо, как слепой. Повод выламывал Кропотову плечо. Кровь на камнях лежала сухими нашлепками, похожими на лишайники.
Идиотство какое! Дернул же черт!.. Ну добьют они эту маралуху или не добьют... Кому это надо? Чушь... Африканская этика какая-то — добивать подранков! Полевой аристократизм...
Сапоги скребли по камням, ноги подвертывались в трещинах, пот стекал с бровей, капал перед глазами, кончик носа был мокрый и холодный...
С кем борьба-то — с маралухой? Сарбас оборачивается, словно проверяет, надолго ли тебя хватит... Вернешься? Они понимающе усмехнутся, ничего не скажут. Вернешься с поджатым хвостом. Будешь трясти ушами всю жизнь. Всю жизнь, как овца, идти за козлом.
Сарбас прыгнул в сторону, срывая с плеча ружье... Трещало что-то в ельнике — высоко, на склоне. Кропотов остановился, сипло дыша и озираясь... Задетая им сухая ветка качалась, потрескивая. В ушах стучала кровь. За деревьями возник Сарбас.
— Оставим, — Сарбас кивнул назад.
Кропотов понял, и они пошли без лошадей.
Почти сразу наткнулись на окровавленную лежку. Шли, стараясь ступать бесшумно, и напряженно держали ружья, и ждали каждую секунду обрывающего сердце треска и движения в кустах. Вышли из леса, пересекли отщелок, здесь было сыро, чавкало под ногами, следы маралухи были черные, глубокие, и на соломенной траве висели еще не высохшие черные комочки грязи. След опять повел вверх, к каменным лбам над лесом. Сарбас сказал:
— Домой надо.
— Идем!
— Куда идем, куда идем!? — закричал Сарбас. — Три часа идем! Маралуха вверх лезет, значит, здоровый. Не пойду.
— Нет, добьем!
— Зачем добивать — сама жить будет! Говорил, нельзя марал стрелять!
— Надо увидеть. Легкая рана — стрелять не будем. Надо увидеть! — и вдруг сорвался на крик: — Не хочешь — сам пойду. Катись!..
Кропотов полез дальше.
На самом верху он лег на каменную плиту, прижался к ней щекой. Грудь судорожно поднималась, и пуговица на штормовке царапала камень в такт дыханию.
Кропотов закрыл глаза. Он слышал, как трещит валежником карабкающийся следом Сарбас.
Стало уже не важно, когда они догонят маралуху. Ясно только, что догонят. Черт его знает, для кого это нужно — для Тулешева, для Сарбаса, для него ли самого... Маралуха — мелочь, конечно. Не в одном этом подранке дело...
Были еще камни, крутизна, завалы... Кропотов увидел зверя, когда солнце уже уходило из низин.
Маралуха стояла, расставив передние ноги и низко опустив голову, так, что ноздри были у самой земли. Нога вздрагивала, сгибаясь и выпрямляясь, и маленькая елка, которой маралуха касалась боком, тоже вздрагивала всеми ветвями. Маралуха хрипела, с морды текло в траву.
Выстрел и — конец. Все и все... Как просто добить подранка. Как просто и как сложно! С этого подранка все и начнется. Пока было все ясно — догнать, добить... А завтра? В кресле перед тулешевским столом — там ружья не поднимешь... Какая теперь сложная и тяжкая борьба впереди — завтра, послезавтра, а может быть, и годы!..
За спиной Сарбас зашуршал кустами. Маралуха медленно собрала вздрагивающие ноги, готовясь к прыжку.
Кропотов поднял ружье. Еще чувствуя пальцем последнюю упругость спускового крючка, он уже точно знал, что вместе с выстрелом услышит второй звук — удар толстой пули в это большое, вздрагивающее тело, искалеченное, но все еще готовое к бегу...
