Мамин М. В.
Журка
Как-то в начале августа я приехал в юрты Чеускины Ханты-Мансийского национального округа провести в колхозе выводку собак лаек, а попутно и поохотиться.
Было теплое, ясное утро. Солнце взошло, и над протокой поднимался легкий туман, на траве блестели капельки росы.
Я снял ружье, рюкзак и сел на опрокинутую старую лодку.
Несмотря на раннюю пору, ронжи уже летали с криками по вершинам кедров... Туман постепенно рассеялся, и хорошо стала видна широкая Юганская протока. Я поднял бинокль и посмотрел в сторону острова, откуда доносилось кряканье уток. Вдруг я услышал странный, какой-то протяжный и тревожный крик журавля. Этот крик несся из тростника, с берега протоки.
Я пристально посмотрел в бинокль и увидел крупную птицу; она часто махала крыльями, а лапы ее были распущены — очевидно, она приготовилась к схватке. В этот момент снова раздался тот же тревожный крик журавля!
— Да ведь это орел-беркут!
Скоро орел скрылся в тростнике. Стих и голос журавля. «Наверное, орел убил журавля», — подумал я. В это время из дома вышел рыбак Иван Лукич Чеускин — мой давнишний приятель.
— Ты что не заходишь к дом-то, Михайло? Сидишь у плетня, как сирота, — сказал он.
Я зашел в дом.
— Здравствуй, Даниловна! Опять вот приехал к вам, — поздоровался я с хозяйкой.
— Садись, Михайло Васильевич, поешь максуна малосольного со свежей картошкой да зеленым луком. Ты ведь любишь это кушанье.
После завтрака я сходил в правление колхоза, и мы с председателем договорились о дне проведения выводки собак. Потом мы с Иваном Лукичом собрали все, что требовалось для охоты и рыбалки.
Переехав Обь, я вылез из лодки, взял ружье, пошел по редкому тростнику к тому месту, где видел беркута. Походив минут двадцать, наконец, заметил журавлиные перья. А когда шел обратно к лодке, увидел притаившегося в тростнике журавленка. Он оперился, но летать еще не мог. Подкравшись, я поймал сироту и понес к лодке. Птенец спокойно сидел на руках, но жалобно попискивал.
Увидев журавленка, Иван Лукич сказал:
— Я растил журавлей, приятная птица. Пусть живет у меня. Внучке товарищем будет... — и он привязал птицу за лапку к лодке. Журавленок вел себя спокойно.
Поехали дальше, и Иван Лукич начал ловить чебаков; журавленок увидел в сетке бьющихся рыб, потянулся к ним, но веревка не пускала. Я взял несколько рыб и бросил ему. Он ловко проглотил их. Я еще бросил, и журавленок опять съел.
Солнце клонилось к закату, когда мы доехали до избушки. Привязав лодку, вынесли наше имущество. Иван Лукич начал разводить в углу избушки — в чувале — огонь, чтобы вскипятить чай, а я привязал журавленка.
— Чаю попьем, и я поеду порыбачу, а ты сходи с ружьем в остров, — предложил Иван Лукич. — Вот там, дальше того высокого тополя, есть небольшое озерко, на нем утки водятся.
Напившись чаю, мы оставили журавленка в избушке и разошлись в разные стороны.
Когда я дошел до тополя, озерка не было видно. Я залез на тополь. С дерева как на ладони открылись просторы воды.
Наметив по ветлам место, где, на мой взгляд, надо было встать, я спустился вниз, быстро добрался до озерка и расположился в кусте.
Вот послышался характерный свист крыльев, и показалась стайка крякв. Я дал дуплет. Одна утка упала, остальные взмыли вверх и быстро скрылись за деревьями.
Вскоре недалеко от меня пролетели три шилохвости. Немного погодя над озерком засновало множество чирков. Они пулей проносились низко над водою и падали в осоку; я не успевал брать их на мушку.
Потом со стороны заката налетела еще стайка крякв, и я выбил двух.
Темнело. Я собрал убитых уток, связал их, перекинув через плечо, и пошел к избушке.
Иван Лукич уже вернулся. Он сидел на нарах и курил трубку. Над огнем висели котелок и чайник. В раскрытое окно вплывала свежесть. Ночь была ясная. Светила луна, где-то вдали уныло кричали гагары. Вот раздался глухой всплеск крупной рыбы, и опять все затихло. Мы просидели и проговорили всю ночь; мало ли тем для беседы...
На следующий день я провел выводку собак и зашел проститься с Иваном Лукичом и его женой. А вечером выехал на катере дальше, оставив Журку — так мы назвали журавленка — у Ивана Лукича.
Однажды осенью я услышал в небе крики журавлей, и мне невольно вспомнился Журка.
Я написал письмо Ивану Лукичу, просил сообщить о судьбе журавленка. Ответа долго не было. Прошла осень, настали холода, реки покрылись льдом. В один из зимних дней почтальон подал доплатное письмо в измятом конверте, зашитом ниткой. Вот что писал Иван Лукич: «Многоуважаемый Михайло Васильевич, письмо твое получил, читал его три раза: сам знаешь, как тоскливо у нас зимой — все замело снегом. Ты спрашиваешь про Журку, я сообщаю тебе, что он жив и здоров. Когда журавль подрос, я отпустил его на волю, и он ходил по деревне, улетал на остров за протоку, а к ночи прилетал домой и спал на дворе. Собаки его не обижали. Так он остался зимовать у нас — ходит по избе, иногда курлыкает, тоскует, а на улицу не выходит: зайдет в сенки и — назад — в избу, видно, холодно. Весной выпущу его на волю. Журка подружился с внучкой Надей, она ухаживает за ним. У ней нет ни отца, ни матери, как и у него».
В сентябре Иван Лукич снова написал мне: «Журка весной улетал на остров к журавлям, но часто возвращался; походит около избы, покричит и улетит опять за протоку на остров, наверное, завел свою семью. Летом на острове я видел двух старых и трех молодых журавлей.
Осенью Журка прилетел на наш огород проститься, а с Семенова дня уже не стало слышно журавлиного курлыканья — улетели птицы в теплые края.
Мне удалось поймать осенью лебеденка со сломанным крылом. Крыло пришлось ему отрезать, оно неправильно срослось и мешало ему — им-то он и запутался в камыше, когда я ловил его. Лебедю придется жить с нами все время, так как летать он теперь не может. Надя с Даниловной рады-радешеньки, что зимой снова у нас будет жить умная птица.
Приезжай, Михайло Васильевич, к нам весною поохотиться на уток...»
Прочитав письмо, я мысленно перенесся на далекую Юганскую протоку Оби, где на горе, окруженная кедровником, стоит деревушка Чеускина. По избе Ивана Лукича ходит лебедь. Он еще в пепельном наряде, но к весне перелиняет и станет белым. Печальный, мелодичный голос лебедя напоминает Ивану Лукичу о весне, вселяя в его добрую душу радость и бодрость жизни...
Ванька
Мы ехали с директором Туртасского промыслового охотничьего хозяйства Федором Георгиевичем Петровым по реке Туртас — притоку Иртыша. Катер весело скользил по воде.
Вдруг послышался крик:
— Лось плывет!
— Это наш Ванька, — сказал Федор Георгиевич.
Лось быстро плыл к берегу. Вот он коснулся дна и быстро вымахнул на берег.
— Ваня! Ваня! Ваня! — что было силы закричал Федор Георгиевич, стараясь перекричать стук мотора.
Лось повернул голову в нашу сторону, насторожив большие уши.
— Ваня! Ваня! Ваня! — продолжал звать Федор Георгиевич.
Зверь медленно побрел вдоль берега.
— Домой пошел Ванька.
Стук мотора стих, и сразу стал слышен шум векового кедрача, окружавшего поселок. Мы пошли к квартире Петрова.
Меня заинтересовал Ванька, и за обедом я попросил Федора Георгиевича рассказать о нем.
— Четыре года назад, — начал Федор Георгиевич, — в это же время мы с эвенком Самсоном поехали в лодке по Тохтыму, притоку Туртаса, чтобы посмотреть, не бродят ли там медведи. Медведи выходят из берлоги с подведенными боками, голодные, и всюду начинают рыскать и вредить лесному хозяйству. Они нападают и на лосей и оленей, которые приходят на водопой. А Тохтым у нас особенный: после пожара по его берегам вырос рябинник, ельник, пихтач и кедровник. Эти места очень полюбили лосихи. То ли рябинник — их любимый корм — манит, то ли привлекает поросль ельника и пихтача — хорошее убежище для родившихся телят, но, во всяком случае, речка Тохтым — постоянное место отела лосих.
Ехали мы бесшумно: весла были обвернуты берестой, чтобы не стучали о борт лодки.
В одном месте заметили на берегу следы медведя. Самсон взял ружье, пошел по следу. Охотник выслеживает зверей осторожно: ходит в носках из конского волоса и, чтобы не проткнуть суком ноги, ставит стельки из лосиной кожи.
Я остался в лодке с лайкой Найдиком. Собаке не сиделось, она все время принюхивалась. На всякий случай я положил ближе к себе ружье и взвел курки.
Вдруг долетел звук выстрела, и послышался рев медведя.
— Найдик, пурт! — приказал я собаке, и лайка тотчас скрылась в тайге. Я тоже бросился туда. Скоро раздался яростный лай, я побежал быстрее — и, наконец, увидел остатки лосиной туши и убитого медведя.
Мы быстро сняли медвежью шкуру, разделали мясо на части и начали выносить его к берегу. Найдик был с нами. И вдруг из-под елок выскочил лосенок. Ему было дня три — пуповина еще не отпала. Я поймал зверька, привязал за пояс. «Наверное, его мать и задавил медведь», — подумал я и повел лосенка к лодке.
Потом мы погрузились и поехали домой.
С той поры Ванька и поселился у нас, сдружился с телятами и пасся с ними в лесу.
Прошло два с половиной года, Ванька вырос, стал смирным, никого не обижал. К осени у него появились рожки — пилкой. Когда выпал снег, мы решили приучить лося возить сани. Запрягли лошадь, привязали его к саням. Лось сначала шел за санями, но потом не захотел, уперся. Лошадь потащила его. Тогда Ванька встал на дыбы и опрокинул на нас сани, испугался, рванул... Если бы я не выскочил из-под саней и не обрезал поводья, быть бы беде. После этого случая мы все еще не оставили попытку научить Ваньку ходить в упряжке. В конце концов он стал возить сено и дрова.
Однажды осенью наши женщины пошли по ягоды в лес. Пошел с ними и Ванька. Женщины услышали, как вдали затрубил лось. Ванька тоже протрубил и пошел в сторону лосиного зова.
С тех пор Ванька долго не возвращался в усадьбу. Прошла осень, настала зима. Я далеко ходил на лыжах, но нигде не видел лосиных следов.
А когда пришло время отела, мы с Самсоном опять поехали по Тохтыму. Я взял Найдика, а Самсон — Лайко. Едем тихо. Вдруг собаки насторожились — что-то учуяли. Внезапно из ельника к берегу речки выскочил лось. Я обрадовался, сразу узнал Ваньку и закричал:
— Ванька!
Лось повернул голову и остановился, насторожив уши.
Мы подчалили лодку. Я взял кусок хлеба и вышел на берег. Ванька подошел ко мне, понюхал хлеб и съел. Я погладил его приятную морду, довольный, что лось жив, что снова пришел к людям.
