Мхов Н. М.
Обман
Вечерами после непревзойденного охотничьего чая, устроившись поудобнее, слушали мы увлекательные истории старого лесничего Николая Васильевича Бирюкова, который сорок лет назад начал свою лесную жизнь в Ольшанском урочище.
Подперев голову ладонью, завороженно уставившись в бушующую гриву огня, Бирюков негромко рассказывал:
— В ту пору я особенно рьяно занимался охотой. Места для меня были новые, не изученные, и я целыми днями пропадал в лесосеках. И вот однажды попал я на маленькую полянку с нескошенной травой и перепутанной малиновой порослью. Поперек поляны развалилась вывороченная с корнем ольха. Дни стояли знойные; потный, усталый опустился я на дерево, кинул чесучовый пиджачишко на сук, и в тот же миг, шагах в пятнадцати от меня, из-под ствола вырвалась глухарка с тревожным, гортанным квохтаньем.
Бирюков воткнул сигарету в мундштук и прикурил от уголька.
— Я подружился с этой глухаркой! Не смейтесь, именно подружился! Глухарки обычно устраивают гнезда на просторных местах, с таким расчетом, чтобы в случае опасности можно было мгновенно улететь или быстро увести нелетных цыплят. Подойдя к месту взлета, я увидел копку с пятью яйцами. Ничем не прикрытые, они отчетливо выделялись на темном фоне зелени и для хищников представляли заманчивую приманку. Я наломал веток, положил их поперек ствола так, чтобы образовался над гнездом защитный козырек. Окончив маскировку, ушел с поляны и спрятался за дерево в кусту. Мне очень хотелось узнать, как глухарка отнесется к козырьку над гнездом. Прошло немало времени, прежде чем она вернулась. Я, как на глухарином току, когда мошник перестает петь, застыл на месте. Птица осторожно огляделась, пробежала вдоль дерева, чего-то испугавшись, стремительно сорвалась, сделала круг и решительно спустилась рядом с гнездом. Недоверчиво оглядев появившиеся над гнездом ветви, она потянулась клювом к ним, но не тронула, а вскочила на дерево, прошлась по нему и, очевидно не найдя ничего подозрительного, спрыгнула в траву и матерински ласково полезла в гнездо.
Материнские тревожные хлопоты глухуши очень растрогали меня. Я неслышно выбрался из куста и, стараясь не шуметь, отправился домой. На другой день я снова пришел на поляну, поправил ветки над гнездом, прибавил к ним новые и, как вчера, спрятался в кусту. Глухарка через несколько минут опустилась на середину поляны, вытянула шею, огляделась и юрко побежала, раздвигая траву, к гнезду, совершенно не обращая внимания на свисающие с дерева ветви. Так каждый полдень я приходил к ней и поправлял над гнездом козырек. На шестой день она не сразу, как это было раньше, слетела с гнезда, а только после того, как я закурил и щелкнул портсигаром. Сделав несколько кругов, она вдруг решительно опустилась в конце поляны, уставилась на меня, квохнула, словно спрашивая: «Не тронешь?»
Повертев головой, пригибаясь и прячась в траве, она побежала к гнезду. Я сидел не шелохнувшись, замерев с потухшей папиросой между пальцев. С этого дня и установилась наша дружба.
С каждым днем я подсаживался все ближе и ближе к гнезду и однажды уселся буквально в трех шагах от него. Она настолько уже привыкла ко мне, что даже не взлетела, только сторожко повернула ко мне голову и подалась назад, в глубь гнезда.
Бирюков подбросил в костер сушняку и, откашлявшись от дыма, произнес:
— Случай с глухаркой убедил меня в том, что дичь можно приручить! Да, да, не хмыкайте, слушайте дальше! Наша дружба окрепла. Я уже смело садился рядом с гнездом, а глухуша спокойно продолжала сидеть на яйцах, как мне казалось, радуясь моему приходу. Доверчивость дикой, сторожкой птицы к человеку была необычайно трогательна. Я испытывал к ней невыразимую нежность. И так к ней привязался, что не мог ни одного дня пропустить, чтобы не побывать у нее, молча не порадоваться ее доверчивости ко мне. Я даже забросил занятия с Ледой. У меня воспитывалась девятимесячная собака — английский сеттер, очень преданная, понятливая сучка. Уходя к глухарке, я оставлял ее дома. Она скулила, бросалась от окна к окну, жалобно взвизгивала, но я запирал ее на замок.
Как-то придя в полдень, я застал свою глухушу в необыкновенном виде: она раздулась, расширилась, распустила крылья и встретила меня воинственно вытянутой шеей, с готовым к бою, приоткрытым клювом — под ее крыльями что-то шевелилось и попискивало. В эту ночь глухарка стала матерью пяти глухарят. Чтобы не беспокоить ее взглядом, я отвел в сторону глаза, сделал вид, что не заметил никаких перемен, и, как всегда, словно ничего не произошло, уселся рядом на дерево.
Занятая материнскими хлопотами птица начала по-куриному охорашивать перья и удобнее устраивать под крыльями глухарят.
Теперь жизнь моя наполнилась душевным волнением и тревожными заботами! Я очень привязался к своей глухуше. Уж очень хотелось мне приручить и весь выводок! Я мечтал о том, как на мой голос, подобно цыплятам, бросятся ко мне глухарята, сопровождаемые беспокойным квохтаньем торопящейся за ними матери. Я полагал, что ежели дикая, нелюдимая старка свыклась со мной, то цыплята сживутся еще легче и скорее.
Больше всего я опасался лисы! Стоило бы ей появиться на поляне — конец глухарятам. Мучило и другое: я знал, что скоро мать обязательно уведет малышей. Я с грустью предвидел день, когда вместо выводка найду опустевшее гнездо с раскрошенной в нем рябой скорлупкой! Тысячи планов спасения глухариной семьи придумывал я и, наконец, пришел к единственному решению — перенести весь выводок домой. Я знал, что задача эта нелегкая, что переселение глухарей в иную, чуждую им обстановку чревато всяческими последствиями, но другого выхода не находил. Подстегиваемый этими опасениями и доброжелательными чувствами, твердо решил приступить к делу.
Сходив домой, я принес сетку и корзинку для подсадной утки. Как всегда, сел на свое обычное место рядом с гнездом и, улучив момент, хотел мгновенно прикрыть глухарку с выводком сеткой, а затем осторожно пересадить птиц в корзинку. Я надеялся, что испуг, причиненный переноской, скоро забудется в новом, уготовленном для выводка месте — в просторной деревянной клетке. Так казалось мне, так я думал...
Лесничий шлепком прихлопнул комара на шее, сердито отмахнулся:
— Ничего из моих дум не получилось! Оказался дураком! — и заключил: — Все было исполнено в точности, как предполагал: сел я рядом, прикрыл сеткой, и только хотел приступить к вытаскиванию из гнезда глухарки, как вдруг — надо же, черт возьми, случиться такой неожиданности! — из-за дерева вымахнула Леда, скользнула над травой белизной своей рубашки и с взвизгом бросилась ко мне на грудь. От неожиданности я обомлел и даже не смог строго осадить собаку. Я только понял, что каким-то, черт ее знает, образом она вырвалась из дома и, конечно, легко нашла меня по следу.
Все это продолжалось не более полминуты. Потом собака заерзала влажным нюхом, припала на передние лапы и первый раз в своей жизни замерла перед гнездом в картинной, великолепной стойке.
Глухуша рванулась, но ее удержала сетка. Она заметалась, забила крыльями, и мне пришлось силон, перед носом вздрагивающей Леды, вытаскивать страшно перепугавшуюся глухарку и юрких, пискливых глухарят. В пути, придерживая крышку корзины, ощущая ладонью бьющуюся глухарку, я представлял ее состояние и с болью думал о том, что своим поступком убил в ней доверие ко мне и навсегда стал для нее врагом.
Уже дома на чердаке, когда вынимал из корзины и пересаживал старку в клетку, она неожиданно с такой силой рванулась, что я не удержал ее. Птица мгновенно скрылась, нырнув в слуховое окно. В корзине остались беспомощные пискливые глухарята. Я прикрыл их шерстяным платком и поставил корзину в клетку с распахнутой дверцей. Я остался на чердаке, — подкарауливая глухарку, полагая, что она прилетит к своим детям. И мать действительно прилетела. Она кружила над двором и терзала мне душу своим квохтаньем. Стало ясно: смириться с рабской жизнью в клетке она не сможет и не вернется. Но как же быть? Без нее глухарята погибнут... И когда глухарка все-таки улетела, я понес их в корзине к лесу. На писк откуда-то вынырнула глухуша и всю дорогу от лесничества до леса, суматошно квохтая, сопровождала меня. Я знал, что она обязательно прилетит на зов детей, и поэтому оделся как всегда — в чесучовый пиджак и болотные сапоги; между пальцами держал потухшую папиросу. Но я разрушил дружбу — веры мне не было.
На опушке я выпустил глухарят. С жалобным писком они скрылись в траве. В тот же миг, обвевая мне лицо сильным махом крыльев, к ним спустилась мать. Через несколько минут — уже издалека — доносилось ее успокаивающее, ласково-нежное квохтанье и, как мне показалось, радостные свистящие — пискливые голоса глухарят. У меня было такое состояние, словно я похоронил близкое мне существо...
Лесничий задумался и добавил:
— В тот год я не мог охотиться по глухарям.
Страх
— Бывало, слушаешь какую-нибудь историю о том, как рассказчик «обомлел от страха» или «испужался до смерти», — начал свой очередной рассказ Николай Васильевич, — и думаешь: что же это за ощущение — страх? Как так можно испугаться до потери разума и что такое вообще испуг? Некоторые товарищи мое бесстрашие считали притворством, хвастовством, но, честно говоря, до того случая, о котором расскажу, страха я не знал. Возможно, я не испытывал страха потому, что был здоров, спокоен, в драку не лез, но и себя обижать не позволял...
Однажды весной, в самый разлив, кассир отказался ехать в банк за деньгами. Знаете наши Окские разливы — море, десять, пятнадцать километров в ширь! А рабочие зарплату требуют — вот и пришлось самому отправиться. Погода выдалась хорошая. Доехал я быстро, получил деньги, уложил в два чемоданчика, перевязал их сыромятными ремешками и спокойно, без всяких приключений, переплыл обратно через разлив. Шагаю так-то вот потихоньку вдоль опушки старой, неезженой дорогой и любуюсь всем вокруг. В лесу стоит звон, над полем в небе жаворонки, на душе упоение! Вдруг из-за куста появляются двое.
— Здравствуйте, Николай Васильевич!
«Наверное, сплавщики», — думаю я, хотя сам их вижу впервые.
— Здорово! — отвечаю.
— Денежки несешь?
— Денежки!
— Ты их нам отдай по-хорошему, без кровопролития!
— Вы это не шутите? — спрашиваю, а сам спиной к сосне подался, между ног чемоданчики поставил.
— Какие тут шутки! — отвечают и ко мне подвигаются.
— Уходите, говорю, ребята, от греха — изуродую.
Один тут же нож вытащил, но взмахнуть не успел, я поймал его руку, нажал, и взвыл он, нож выронил, обмяк. Ну, а со вторым проще было расправиться. И вот, поверите ли, даже тогда не испытывал я страха...
Кто-то бросил в костер еловые, смоляные ветви, и они пахнули огнем и терпким дымом, с треском взметнулся фонтан золотых искр. Мы заерзали, устраиваясь поудобнее. Через минуту пламя сникло, перегорелые прутья припудрились пеплом. Пошевелив их палочкой, лесничий продолжал:
— Был у меня объездчик — Муравьев. Таких людей я больше не встречал! Легонький, шустрый, всегда веселый, остроумный и бескорыстный. Был он всеобщим любимцем. Для него пройти тридцать, сорок километров было так же просто, как, скажем, велосипедисту промчаться километр по асфальтированной дороге. Обладал он замечательным свойством — в совершенстве ориентироваться в лесу. Думаю, если бы его с вертолета опустить куда-нибудь в трущобную тайгу, он бы с минуту постоял, повертел бы головой, понюхал, бы носом воздух и безошибочно направился прямо к жилью. Мне много раз по долгу службы и по охоте приходилось бывать с ним вместе, и я достаточно убедился в необычайной его приглядчивости, изумительной зрительной памяти. Достаточно было Муравьеву хотя бы раз побывать где-то в незнакомом лесу, чтобы в любое время безошибочно привести туда же. То, что вам и в глаза не бросится, он запоминал на всю жизнь.
Глядя на него, не верилось, что этот юркий, щупленький человек один на один заколол медведя ножом, волков на логове бил. Настоящий, врожденный, скажу вам, лесной человек был этот Никодим Фомич Муравьев! Охотник он был умный, страстный, неутомимый. Так вот, этот самый Муравей пригласил меня однажды осенью на утиный перелет на Выдру. Я слыхал много про Выдру, про ее несметные утиные стаи, несколько раз пытался попасть туда, но всегда плутал в болотистых зарослях, и она оставалась для меня недосягаемой мечтой.
Находилось небольшое торфянистое озерко Выдра где-то в середине непролазной заболоченной чащи, километрах в пяти-шести от лесничества. Муравей прекрасно знал озерко и ходил к нему в любую погоду и возвращался в самую темень. Надо ли говорить, с какой радостью я принял приглашение. Путь на Выдру лежал через три болота. Когда-то, очевидно, возили через эти болота лес, и с тех пор сохранилась полуизгнившая, широкая лежневка.
Чтобы попасть на Выдру к утренней заре, мы условились выйти ночью в три часа и встретиться в конце второго болота. Муравью от его кордона до места встречи было немного дальше, чем мне от лесничества, но он ходил быстрее, и я был уверен, что, придя на место, уже застану его там.
Николай Васильевич затянулся сигаретой и шумно выдохнул белесую струю.
— Ночь выдалась — зги не видать. Тьма-тьмущая. Вышел я из дому, обождал малость, пока глаза привыкли к темноте, и осторожно направился к лесу. Шаг за шагом прошел в кромешной тьме с километр, пока чуть не упал, ткнувшись сапогом во что-то твердое. Нагнулся, нащупал тесно уложенные друг к другу бревна, обрадовался: лежневка! Запутаться теперь было невозможно, шагать стало намного легче. Уже одно то, что можно было идти не на ощупь, без вытянутой вперед руки, облегчало ходьбу. Иногда лежневка обрывалась, и тогда нога упруго вдавливалась в мох. Но через двадцать-тридцать шагов нога опять ступала на бревно, и снова метров на триста-четыреста тянулась лежневка. Так, пройдя одно болото и половину второго, я остановился передохнуть и перекурить. В это время набежал ветер, а потом посыпал частый дождь. Идти опять стало трудно и неприятно. Ноги скользили, то и дело срывались с бревен, тужурка моя, набухая, тяжелела.
Но дождь не мешает перелету. Я заметил, что во время дождя утка летит даже спокойнее, дружнее и ниже, чем в ясную погоду. И я, перевесив ружье стволами вниз и поглубже засунув руки в рукава тужурки, упорно продолжал шагать. Чем тяжелее, чем дольше путь — тем меньше надо думать о нем. Чем сильнее будешь желать конца дороги — тем бесконечнее и труднее она будет казаться. Зная это, я заставил себя думать об ином, не об охоте и не о дороге. Откровенно говоря, отвлечь себя посторонней мыслью мне было совсем нетрудно, в ту пору я еще первый год работал лесничим, и забот у меня было через край...
Николай Васильевич замолчал, закинул руки за голову. В бронзовых бликах огня трепыхали березовые листья, густой дым, пронизывая их, растворялся в невидимой вышине. Было тепло и тихо. Все лежали на своих ватниках и, не перебивая, внимательно слушали лесничего.
— Вдруг хлюпающий звук прервал мои раздумья, — заговорил дальше Николай Васильевич. — Я прислушался. Совершенно определенно кто-то медленно и тяжело шагал по болоту. Я стал прислушиваться. Кто же это мог быть? Кому потребовалось в такую ночь мотаться по болоту?.. Сначала я решил, что это идет Муравей, только он был способен на это. Но Муравью, обещавшему встретить меня на лежневке, совершенно незачем было туда лезть. Кто же там? Шаги приближались. Размеренно хлюпая и чавкая, незнакомец настойчиво двигался ко мне. «Кто идет?» — окликнул я. Ответа не последовало, и хлюпанье по-прежнему продолжалось. И, знаете, мне стало как-то не по себе, что-то тревожное вошло в сознание. Я громко выругался и гаркнул: «Чего молчишь, чертова душа! Отвечай — стрелять буду!» Опять молчание. Я снял ружье, вложил патроны, выстрелил вверх. Сразу наступила тишина. А в следующий миг послышался какой-то всхрап, и шаги снова захлюпали ко мне.
— Не шути, приятель! — предупреждающе крикнул я.
Но «приятель», не обращая внимания на крик, продолжал молча двигаться. Я уже не слышал шума дождя, не чувствовал тяжести насквозь промокшей тужурки — хлюпанье и чавканье поглотило меня целиком. Так, в остром напряжении прошло еще несколько минут, показавшиеся мне двумя-тремя часами. Потом послышался стук по бревну. Кто-то явно выбирался из болота на лежневку. Затем минут пять царило безмолвие. Казалось, кто-то стоит на дороге, выжидает и прислушивается. Я замер. Но вот шаги бодро застучали по бревнам, и кто-то решительно направился ко мне. Я быстро вложил два патрона с картечью и выжидательно направил ружье в сторону шагавшего. Вдруг в темноте я отчетливо увидел нечто большое, мутно-белесое, зловеще приближающееся.
«Стой!» — заорал я не своим голосом и выстрелил сразу из двух стволов. Оглушительный взрыв и вспышки усилили ощущение таинственной жути. А нечто белое, не обращая внимания на стрельбу, спокойно постукивая по бревнам, надвигалось. По спине у меня пополз противный холод... Я стоял в оцепенении и ужасе. И вдруг далеко из темноты донесся разливистый голос Муравьева: «Давай сюда-а-а-а!»
Услышав этот крик, я опрометью побежал. Я бежал, размахивая, как палкой, ружьем и крича истошным, не своим голосом: «Мураве-е-е-ей!.. Муравьев!» А за мною, всхрапывая, бежало нечто страшное, дробно, четко стуча по бревнам...
Обезумевший, ничего не соображая и не видя, весь во власти животного страха, я мчался к Муравью. Как я не сломал себе шею, прыгая по скользким бревнам в абсолютной темноте, — непостижимо! Очевидно, страх и инстинкт спасения делали мои движения молниеносными, безошибочно точными.
Не заметив в темноте Муравья, я налетел на него и сбил с ног, не в силах выговорить ни слова. Никодим Фомич поднялся, незлобно ругаясь, и нырнул в темноту навстречу бегущему за мной ужасу. И не успел я окликнуть товарища, как уже послышался его тихий, уговаривающий голос: «Тпру-у!.. Стой! Да стой же, дура!» И вскоре вернулся Муравей, ведя за челку белую лошадь...
— Да как же она попала в болото?.. Откуда она взялась?..— спрашивали мы, перебивая друг друга.
— А все оказалось просто и вполне естественно, — ответил Николай Васильевич. — Еще весной у углежогов пропал белый конь. Искали его, искали и решили, что стал он добычей волков, — и списали. А он, сердечный, забрался, оказывается, на островок, в середину болота, и жил себе поживал на подножном корму. И то ли дождь холодный, предвещающий зиму, то ли тяга к привычному жилью заставила конягу покинуть приютивший его островок — неизвестно... А тут я. Вот он и учуял человека, обрадовался и, конечно, пошел за мной.
Николай Васильевич шевельнул мыском сапога истлевающие угли и добавил:
— Охота же у нас получилась чудесная. Дождь ничуть не помешал перелету. Конь спокойно ожидал нас на лежневке, привязанный ремнями к дереву. На обратном пути он охотно шагал рядом, неся на спине добытую нами дичь.
