Арамилев И. А.
Я не люблю шумных курортов, санаториев. Отпуск обычно провожу где-нибудь в глухих местах. Лучший отдых для меня — бродить с ружьем по лесам и полям, беседовать у костра с деревенскими охотниками, рыбаками, пастухами, ночевать в палатках или балаганах на гостеприимном колхозном стану. Хорош этот отдых еще и тем, что он дает много впечатлений, обогащает записную книжку.
Прошлым летом я двинулся на Урал. В областном городе стал советоваться с людьми насчет маршрута. Агроном Управления сельского хозяйства — старый друг и спутник по охотам — Николай Матвеич Ильинский подвел меня к карте, висевшей в его кабинете, ткнул пальцем в зеленую точку на хребте Уральском и внушительно сказал:
— Поезжайте вот сюда!
На вопрос, что же там такое, он ответил:
— Колхоз Черемшанка. Поля у черемшан в Европе, сенокосные угодья в Азии, кругом первозданная тайга; грибов, ягод — сколько угодно, птицы и зверя — не счесть. И климат лечебный! Чего вам еще надо?
— А еще бы повстречать хороших людей, — сказал я, открываясь другу. — Нужен герой для рассказа. Настоящий герой, чтоб читатель полюбил его. Сюжет готов. Главный герой — председатель колхоза. Не хватает лишь подробностей, некоторых деталей. Мне, как художнику, требуется натура.
— И это найдется в Черемшанке, — улыбнулся Ильинский. — Колхоз славен урожаями, породистым скотом, образцовой пасекой, плодовым садом и, разумеется, людьми. Председательствует Михей Васильевич Бахарев, Герой Социалистического Труда. О нем и пишите. Лучшей натуры для рассказа в области не знаю, — он помолчал, сощурился и добавил: — Только не вешайте на Бахарева эстетских бубенчиков. Он и так привлекателен, в чистом виде сойдет.
Подумав, я согласился, что Черемшанка подходит во всех смыслах, и тронулся в путь.
Ранним утром катерок местных геологов подвез меня по одному из притоков Камы до крохотной пристани Лебединая Заводь. Тут где-то, совсем вблизи, лежала Черемшанская земля, и на ней жил, трудился герой моего будущего рассказа.
С душевным трепетом я сошел по трапу на твердый берег, увидел громаду каменных гор, кусты черемухи на склонах, высокое небо над горами, услышал птичьи крики. Черемшанский мир открылся передо мною — светлый, пахучий, наполненный радостью, голосами жизни. Когда вырываешься ненадолго из города в природу, все представляется необычным, новым; все до того поражает, что кажется — начинаешь чувствовать запах красоты.
У пристани я нанял подводу. Вез меня Антон Бухалов, переселенец с низовьев. В Черемшанке он не бывал и опасался, что «заедем не туда». Дорога лентою вилась то под гору, то в гору, пересекала овраги. По бокам стояли могучие сосны в два-три обхвата толщиной. Ночью прошел сильный ливень. Дождевая вода шумела в придорожных канавах, слегка гудели под ветром деревья.
Я оглядывал отроги хребта, слушал птичий грай в зарослях и дышал — не мог надышаться! — холодным лесным воздухом. Мысли о герое волновали меня. Каков он? Какие у него особые приметы? И, главное, какой характер? Не окажется ли для него прокрустовым ложем приготовленный мною сюжет?
Мы выбрались из тайги в поле, поравнялись с девушкой в голубой жакетке и вязаной шапочке, лихо сдвинутой на затылок. Антон придержал конягу, спросил, попадем ли мы в Черемшанку.
— Думаю, попадете, — насмешливо сказала девушка. — Чего ж не попасть?
Я смотрел на девушку, и она, улыбаясь, смотрела на меня. У нее были черные глаза, яркие и блестящие, темные изогнутые брови. Смуглое лицо, тронутое загаром, казалось очень юным и задорным. Я спросил, куда она идет.
— Да в Черемшанку же. Может, подвезете?
Я кивнул. Она ловко прыгнула на телегу, протянула маленькую горячую руку.
— Елена Викторовна Вахрушева, черемшанский агроном.
Антон хлопнул вожжами, лошаденка ходко побежала под гору. Колеса громыхали по камням, телегу качало. Елена рассказывала о себе. Она родилась на Вишере, два года назад кончила «Тимирязевку», попала на работу в Черемшанку и очень довольна судьбой.
— Вам нужно поселиться у Тимофея Егорыча Корытова, — сказала она, разглядывая мою двустволку в чехле и ящик с патронами. — Обязательно у него.
— Кто такой Тимофей?
— Анкетные данные? — черные глаза девушки смеялись. — Лет семьдесят с хвостиком, вдов и одинок, член партии, мичуринец-самоучка, заведует агролабораторией, лауреат, охотник-следопыт и неплохой человек. И по секрету, совершенно по секрету: возможно, будущий председатель колхоза. Впрочем, я не совсем уверена, что кандидатура Тимофея пройдет: он колючий. Его недолюбливают те, кто хочет спокойно жить, и трудно подсчитать, сколько у него друзей, сколько врагов.
— Да-а? — сказал я, ошеломленный тем, что услышал. — А как же Бахарев? Мне говорили...
— Снимать собираемся, — жестко перебила спутница.
— Значит, плохой председатель Михей Васильевич?
— Нет, он не так уж плох, а колхозу нужен отличный председатель.
Вот тебе на! Подвел друг. Чего же ради я тащился в такую даль? А ведь хвастал Николай Матвеич Ильинский, что знает всех руководителей колхозов как свои пальцы. Ну знаток!..
Мои попытки выведать подробности о предстоящем «падении» Бахарева спутница решительно пресекла.
— Наши внутриколхозные дела. Вам ни к чему.
Впереди мелькнула река. На берегу я увидел дома из толстых бревен, плодовые сады, силосную башню из красного кирпича, парашютную вышку. Мы подъезжали к Черемшанке. Елена объяснила, как отыскать дом Тимофея, спрыгнула у крайней избы с зеленым палисадником, засмеялась чему-то и весело крикнула:
— Ни пуха ни пера вам, охотничек!
Тимофей сидел на завалинке, курил трубку и читал газету. Он увидел меня, поднялся и шагнул навстречу. Это был старик высокого роста, богатырского сложения, с рыжею в проседи бородой, маленькими голубыми глазами. Что-то лесное, неуловимо хитроватое и добродушное было в лице старика с морщинистым лбом и тонкими губами. Одет он был даже несколько франтовато: начищенные до блеска хромовые сапоги, синие суконные галифе, белая парусиновая толстовка, туго стянутая в поясе желтым офицерским ремнем.
Мы поздоровались.
— Ну, будем знакомы, — глубоким бархатным басом сказал Тимофей. — И будем на ты: я этого «выканья» терпеть не могу.
Он выслушал мою просьбу, подумал и согласился взять меня на постой.
Мы вошли в избу. Из-под лавки выскочила статная мансийская лайка волчьего окраса и зарычала.
— Тузик! — крикнул хозяин. — Цыц, охотник припожаловал!
Собака вильнула хвостом, обнюхала мои сапоги, улеглась на подстилку из войлока.
На полках рядами стояли книги. На квадратном письменном столе возвышались стопки журналов, подшивки московских и местных газет.
Хозяин распахнул окно. В широченном палисаднике, какие можно встретить лишь в уральских деревнях, зеленели две яблони. Ветки сгибались под тяжестью плодов.
Я невольно загляделся на яблоки. Они напоминали «багрянку» томского садовода Кащенко, полученную от скрещивания «сибирки» с белым наливом, но были значительно крупнее «багрянки». Отдельные ветки так близко протянулись к стене, что можно было доставать плоды из окна. Поймав мой взгляд, Тимофей сказал:
— Ранетка уральская. Сорт выведен мною лет десять назад. Ничего, люди одобряют. Попробуй, пожалуйста.
Он сорвал и подал яблоко с желтым бочком. Яблоко было кисловато, но приятно на вкус.
— Недозрели, — объяснил хозяин. — Сахаристости маловато. К сентябрю дойдут. Начнем варенье, компоты готовить, не уедешь — угощу.
Под потолком было подвешено чучело глухаря с простертыми в полете крыльями. Глухаря окружали тетерев, рябчик, белая куропатка, вальдшнеп и другие птицы. Возле печи на сосновом чурбане стоял редкий по красоте лебедь-шипун.
В зимней половине пятистенки, куда мы прошли, сидел на задних лапах с охотничьим рогом во рту бурый медведь. В избе были собраны все птицы и звери края. Чучела сделаны искусной рукой.
Я повернулся к хозяину.
— Сам делал?
— Сам. Народ смеется, а мне любо. Бывает, приду с поля усталый, гаркну: «Здорово, зверюги, птахи! Как поживаете?» До того с ними сжился, что, думается, они рады, когда домой являюсь, — он смахнул пыль с подоконника, окинул меня веселым взглядом. — Я такой от природы: чудное люблю. На опытном участке вырастил трехъярусную диковину саженной высоты: внизу томат, на нем картофель, на картофеле еще томат, но уже другого сорта. Дикой рябине привил веточки вишни, персика, сливы. И цветет весной это дерево, дает плоды. Люди глазам не верят!
— Фокусами занимаетесь? — пошутил я.
— Всем занимаюсь, — ответил Тимофей. — Иной фокус так обернется, что колхозу тысячная прибыль. Мы, агробиологи, бывает, два-три года впустую копаем грядки, а потом враз на чем-нибудь отыграемся. И тогда праздник. Земля-то здесь неважная. Прежде ковыряли песок да глину, ели мякину. Ныне хлеба собираем — отцам-дедам не снилось! Бывало, арбузы, яблоки к нам с Волги на баржах тянули. Подумать только! Теперь все свое. Сады, бахчи, огороды какие!..
Мы пообедали в столовой. Затем Тимофей показал мне плодовый сад, опытный участок, дождевальный агрегат на овощном поле, электростанцию, пасеку и рыбоводный пруд, где нагуливали жирок зеркальные карпы. Колхозное хозяйство выглядело слаженным, богатым. Словно угадывая мои мысли, Тимофей сказал:
— Скоро электричеством пахать начнем. Тогда рукой не достанешь.
— И теперь не худо живете. Жаловаться вроде не на что.
— Так что ж, на бедных равняться? — гневно спросил старик. — Нет, спасибо. Мы, хочешь знать, могли бы шибче вперед идти, да председатель притормаживает. Прискорбный факт, раскатись колеса...
Я хотел знать, в чем и почему «притормаживает» Михей Васильевич, но Тимофей, буркнув: «Чего уж там: известно», вдруг нахмурился и дал понять, что он, как Елена, не очень расположен вести с приезжим разговоры о щекотливых внутриколхозных делах.
Однако и того, что было сказано, хватало для мрачных выводов. Герой, нахваленный агрономом Ильинским, ни много ни мало «притормаживает». Значит, не шутила Елена, сказав: «Снимать собираемся». Героя нет. Ему готовят отставку. Он уже — бывший герой. Хороша натура.
Я завернул в Дом культуры, связался по телефону с городом, вызвал Николая Матвеича, выложил ему все.
— Не нравится Бахарев? — гудел в трубке знакомый голос. — Недостатков много? Это вам Тимофей Корытов наговорил? Беспокойный старичишка. Не слушайте его...
— И другие черемшанцы не в восторге от Бахарева.
Ильинский с досадою крякнул:
— Так, так. Герой с маленьким изъяном не устраивает? Ищите совершенство?
Он напомнил слова одного великого критика о том, что такой вид предмета, который бы совмещал все возможные достоинства и был чужд всех недостатков, может искать лишь праздная фантазия человека с холодным или пресыщенным сердцем.
Я пытался возражать, а далекий собеседник, перебивая меня, торопливо выбрасывал в трубку сердитые слова:
— Мы хотим дышать чистым воздухом, но замечаем ли мы, что абсолютно чист воздух не бывает нигде? В нем всегда примесь ядовитой углекислоты и других вредных газов. Мы наслаждаемся ключевой водой с минеральными примесями. Совершенно же чистая — дистиллированная — вода не утоляет жажды, вызывает тошноту. Прикиньте сие к человеку и подумайте. Неужто для рассказа требуется «дистиллированный» персонаж без крупицы минеральных примесей, без единой молекулы углекислоты?
Я не успел ответить другу. Телефонистка разъединила нас, потому что время истекло. Линия связи была перегружена.
На квартиру я вернулся в сильном расстройстве. Хозяина дома не было. Вероятно, он работал на своем опытном участке. В избе было жарко. Я открыл все окна. На яблонях щебетали молодые скворцы, виднелось далекое светло-синее небо над разорванными тучками, свежесть трав доносилась с полей, и тихо лепетали под ветром деревья. Я сел на лавку и задумался. Что же делать? Выбираться из Черемшанки? А может, Елена и Тимофей преувеличивают недостатки Бахарева? Сгущают краски?
Кто-то постучал в дверь. Через порог шагнула миловидная невысокая девушка лет двадцати двух, с прямым, слегка вздернутым носом, в сиреневом платьице, в бежевых туфлях на высоком каблуке. Пышные каштановые волосы ее были подстрижены и зачесаны по-мужски, с пробором на левой стороне. Это была учительница черемшанской школы Лидия Сахарова. Ей предстоит поездка в город, и она спрашивает, как я добрался, не обмелела ли река, часто ли ходят катера.
Деловой разговор кончился. Лидия смущенно улыбнулась.
— А вы зря остановились у Корытова. Вредный старичок!
— Даже вредный?
— Точно докладываю. От него никому житья нет. Всех учит, переделывает, всем нагрузки придумывает. Сам себя изнуряет работой и готов заездить других. И потом — ужасно бестактный. Что думает, то и в глаза бухает. Председателя постоянно грызет. Да он и вам спуску не даст. Вот увидите. Такой фанатик — правдолюб.
— Вы боитесь правды?
— Разная ж правда бывает, — кокетливо ответила Лидия. — Скажем, подруга спрашивает, хорошо ли у нее новое пальто. Зачем говорить, что пальто сидит криво? Стоит ли портить настроение человеку? А Тимофей, не задумываясь, ахнет: «Пальтецо дрянь!» Он до того принципиален, что о людях вовсе не думает.
— Как знать. Возможно, думает.
— Нет, нет! — сказала девушка. — Уж я-то его знаю. Недавно вон сено убирали. Один стог почему-то кривой получился. Налетел наш Тимофей: «Перемечите уродину! Некрасиво, да и сгниет от дождей». Бригада отказалась переметать. Так он что? Звонит в газету, вызывает корреспондента... А вы говорите — не вредный. Он столько народу испортил.
— Кого же, к примеру?
— Да хотя бы агронома Елену Викторовну. Она ему во всем подражает. Является на школьный совет, всех корит. Мы, оказывается, плохо работаем. Нужно, видите ли, прививать ребятам мичуринские взгляды, готовить полеводов, бригадиров, садовников.
— Что ж тут обидного для школы?
— Это ее не касается, — капризно проговорила Лидия. — Работаем по утвержденной программе. Нас-то чего пиявить? Мы и редиску вырастить не умеем, покупаем в колхозе. А тут, пожалуйста: сады разводи, опыты ставь, гибриды выращивай. С ума сойти!..
Негодование девушки было велико, пухлое личико дышало искренностью. Однако я был далек от сочувствия к ней.
— Над чем смеетесь? — осуждающе спросила Лидия. — Встаньте на наше место. Если выполнять корытовские придумки, ни выходных, ни каникул не будет! Он только и знает: «Трудитесь для потомства». А что потомство для нас делает? Я к потомству в няньки не нанималась. Мы для этого потомства столько понаделали, что ему палец о палец ударить не придется: все готовое будет. Я для себя жить хочу! Хоть немножко для себя. Понимаете?
Нет, я не понимал. Чем больше порицала девушка Тимофея, тем больше он мне нравился. Она пыталась принизить человека и, сама не ведая о том, возвышала его в моих глазах. Между нами начался тот тяжелый спор, в котором обе стороны плохо слушают, перебивают друг друга.
Увидев под окном Тимофея, шагающего к дому, Лидия простилась и выбежала на улицу. Хозяин вошел усталый, чем-то раздраженный.
— Сахарова была? Жениха ищет. Прослышала, что городской человек объявился, живым манером — в разведку. Мамзель-стрекозель! Сама не доучилась, а ребят взялась учить. Эх...
— Лидия говорила, что вы с Еленой Викторовной помогаете ей пополнить образование, — усмехнулся я, — и она так благодарна вам...
Тимофей недоверчиво скосил глаза. Лицо у него было грустное и насмешливое. Кажется, он разгадал иронию в моих словах.
— Что же, — сказал он со вздохом, — придет время — и Лидия скажет спасибо. Я не люблю по шерстке гладить людей. У меня дальний прицел. Многие из тех, кто сегодня шипит, завтра будут моими друзьями. Я это твердо знаю.
Поужинав, мы начали укладываться спать.
— Завтра выходной, — объявил Тимофей, — сходим в лес, покажу наши места. Потом один будешь бродить. Мне-то уж некогда. Август в колхозе без выходных.
— Ладно, — сказал я и подумал: «Денек поброжу, а затем — в другой колхоз — искать героя».
На рассвете мы снарядились, выступили в поход. Тимофей оседлал нос очками в роговой оправе. Очки ужасно не шли к нему: придавали его грубоватому — словно из камня высеченному — лицу какой-то смешной вид. Тузик радостно повизгивал, прыгал вокруг нас. Было довольно свежо и сыро. В низинах стоял туман, сквозь него смутно обозначались деревья.
Из-за гор выплыло солнце, вдруг потеплело, все изменилось в мокром лесу. Влажная паутина светилась. Ильмы и березы стряхивали дождевые капли, распрямляли ветки, и от этого лес наполнялся тихим шорохом. Чудесны были деревья в утреннем светлом пару. Тайга казалась молодой, праздничной.
Мы шли по тропе, выбитой скотом. Была какая-то особенная тишина в самом воздухе, в зелени молодого пихтача, в утреннем блеске. Внезапно перед нами открылась долина. Повеяло ширью, простором. На душе становилось легко, солнечно. Казалось, можно долго-долго бродить в задумчивом этом лесу, наполненном запахом трав, мокрой земли, муравьиных кочек, и я мало-помалу примирился с тем, что нынешняя поездка может оказаться не совсем удачной.
Тимофей снимал очки, оглядывал свежие лунки. Лицо его оживлялось.
— Вчера тут были. Видишь, копалуха перо оставила? Глухарята любят копаться в песке...
В глубине распадка отрывисто тявкнул Тузик, донеслось тревожное квохтанье глухарки. Из малинника поднялся выводок. Я торопливо вскинул ружье и нажал спуск. Птица летела невредима. Я перебросил стволы, опять взял глухаренка на мушку. Оглушительный выстрел — и снова промах...
Нет, когда охотишься и думаешь о чем-то другом, — толку не будет. Сегодня мысли мои заняты героем рассказа. Слишком заняты. Значит, весь день промахи.
Тимофей стоял рядом, спокойно дымил трубкой. Очки его блестели, и под очками — острые, насмешливые глаза.
«Поглядим, какой ты охотник, — говорили эти глаза. — Поглядим, что за человек».
Невдалеке лаял Тузик, квохтала глухарка.
— Айда! — кивнул старик. — Тузик посадил молодых, а старуха сердится, отвести ладит. Бей, я погляжу...
Мы пошли на голос лайки. Глухарь сидел на кудрявой березке. Я поднял ружье. Стволы описали круг, мушка легла на коричневое, блестящее под солнцем крыло. Палец сам собой надавил упругую гашетку. Выстрела я почти не слышал — так велико было волнение, только видел сквозь тающий в воздухе пороховой дым, как кружатся сбитые дробью листья березы.
— Не трожь, не трожь, образина! — донесся окрик Тимофея, и я опустил глаза: у корневища Тузик трепал глухаря.
Тимофей взял птицу, взвесил, добродушно улыбнулся, поздравил с полем.
Мы спустились в долину. Тут было множество рябчиков. Птицы то и дело выпархивали из-под ног собаки. Стрелять приходилось накоротке, влёт. Я опять позорно мазал. Тимофей бил не каждую птицу, взлетевшую перед ним, но промахов у него не было. Стрелял он как-то чудно, словно шутя, не закрывая левого глаза, откидывая назад свою большую лохматую голову. После выстрела, когда птица уже трепыхалась в траве, неизменно говорил: «Ком на пол» — и поспешно укладывал добычу в ягдташ.
В полдень остановились у маленькой избушки на скате горы.
— Мой терем-теремок, — сказал Тимофей. — Раньше зимовал в нем, да и летом иногда жил до колхозов. Здесь благодать.
Он поставил к стене ружье, снял заплечный пестерь и ягдташ, принялся рубить сушняк. На поляне вспыхнул костер. Я достал из родника воды, поставил на сошки чайник. Тимофей открыл пестерь, выложил на траву хлеб, вареные яйца, малосольные огурцы, стеклянную банку с медом.
Начался завтрак. Тимофей ел много, с наслаждением, как здоровый, хорошо поработавший человек, широко открывал рот, показывая крепкие белые зубы, непонятно как сохранившиеся в его годы. Насытившись, громко зевнул, закурил трубку, прислушался к булькотанью воды в роднике.
— Хорош родничок-то? Я прозванье дал ему — Отрадный. Намается охотник в тайге, подойдет сюда: умывайся, купайся, чаек пей. Вода отменная. Да и дичью богато место.
Я завел разговор о медведях.
— Зверь на убыль пошел, — с сожалением сказал Тимофей. — Ныне охотник одного в зиму повалит и тому рад. А прежде всякого зверя было видимо-невидимо. Я был горяч, держал двух собак: одна обдерет ноги — с другой в лес иду. Где только шалым ветром не носило...
«Что же руководило им? Страсть или стремление к наживе?» — подумал я и тактично намекнул ему об этом. Вопрос озадачил старика. Он задумался.
— Конечно, был свой интерес. Охотою жил, кормился, детей на ноги подымал. Форменный промысловик. Ну и сердце к охоте лежало. Кто думает о наживе, никогда настоящим охотником не станет. Влеченье нужно особое. Коли привержен с детства, не остановят ни дождь, ни мороз, ни вьюги. Все нипочем!
Лицо его приняло мечтательное выражение. Голос звучал глухо.
— Я, брат, за сотни верст от деревни хаживал. И пешком, и на лыжах, и на собаках ездил. Заброшу за спину мешок сухарей, топаю в глухой урман, где непуганый зверь живет. Неделями скитался, спал на снегу возле костра, а зимы лютые, мороз до печенок прохватит. А вдруг заболеешь, ногу повредишь, зверь изувечит? Тогда что? Задумаешься — жутко. Но был во мне червяк беспокойный, не давал сидеть дома.
Тимофей круто оборвал сказ, вытянулся на траве, сладко зевнул.
— Давай, дружба, поспим.
Он сунул под голову пестерь, накрыл платком лицо и через минуту начал похрапывать. Мне спать не хотелось. Я умылся в роднике, сел на валун. Солнце стояло в зените. Медленно тянулись куда-то белые курчавые облака, и от них по склону горы ползли лохматые тени. Лес был залит теплом и светом.
Из-под камня сочился родник. Вода стекала по галечнику, исчезала в густой траве. Под горою шумела речка, и сосны с маслянистой хвоей, с желтыми, словно отполированными стволами стояли на берегу недвижимо, как часовые. Пахло нагретым камнем, смолой.
К ручейку приковылял муравей с ношей. Ноша — тонкий стебель в пять-шесть сантиметров длиною. Таких стебельков, наверно, немало вблизи муравейника. Почему же муравей облюбовал, бог знает где, именно этот огрызок и тащит, чтобы приспособить его на балку в своем дворце или сделать стойку в ходу сообщения?
Муравей смотрел на сверкающую под солнцем полоску воды. Ручеек, должно быть, казался ему бурной рекой. Бедняга волновался. Из лопушника вылез еще один муравей. Они трогали друг друга хоботками, оглядывали берег ручья, ходили взад-вперед, останавливались...
Я догадался: совещаются, ищут переправу. Так оно и есть. Вот они взяли за концы стебелек, смело вошли в ручей. Поток подхватил их, понес. Я поднялся, чтобы лучше видеть муравьев. Погибнут? Одолеют стремнину? Нет, настойчивость побеждает! Муравьи выбрались на тот берег, отдохнули немного и поволокли ношу по чуть приметной, проложенной ими тропе. Я облегченно вздохнул.
На дне ручья появился жук-водолаз. Он шел против течения, как хозяин, ощупывал галечник, комья глины. Течение сильное, очень сильное. А жук полз и полз, раздвигал воду, как игрушечный танк. Какой силач! Он-то везде пройдет.
Столько событий на этом водном рубеже.
...Солнце клонилось к западу, зной понемногу спадал. Молчаливый лес ожил. На березе в радужных бликах ворковали витютьни, насвистывали дрозды и коноплянки. Над ручьем проносились деловитые пчелы, лиловые и голубые бабочки. Сколько шмелей, «божьих коровок»!
С реки донеслась песня. Должно быть, какой-то рыбак спускался по течению на лодке. Он пел для себя, потому что песня созрела в сердце, просилась наружу, и нельзя молчать молодому парню, если он хорошо поработал, везет богатую добычу в колхоз, а в деревне ждет любимая девушка.
Не видно ни рыбака, ни лодки, но песня, едва уловимая, как вздох лета, слышалась то справа, то слева — эхо разносило ее по тайге. Я улыбался и подпевал. У меня рождались свои слова, и они легко укладывались в чужой ритм и лад.
Песня рыбака замерла вдали. Неожиданные мысли пришли ко мне. Я склонился над блокнотом.
— Думаешь? — окликнул Тимофей, подходя к роднику. — Думай, думай. От дум дурак богатеет, умный разоряется. Я как-то в молодые годы, знаешь, до чего додумался? Золотая горячка была. Охотники металлом завлеклись. Меня тоже один соблазнил жилу искать. Ну, пошли. Я и загадал: найдем золото — построю в Черемшанке школу, больницу, балаган для представлений.
— Великолепно задумал!
— Да, великолепно, — задумчиво сказал Тимофей. — Здания в уме сплантовал — каменные, окна в сажень, как в городах. Дерзкая думка была. Однако не повезло. Разлетелось мое счастье по сучкам, по веткам. Отощал в тайге, душа стала пузыри пускать. Едва домой выбрался. Теперь-то построено все, о чем я думал, и больше того...
— Об этом жалеть не приходится, Тимофей Егорыч.
— Да разве жалею? — удивленно отозвался старик. — Я в другом деле след оставил. Сад колхозный видал? Не последний сад на Урале. А кто первые яблони в Черемшанке посадил? Тимофей Корытов. Нет, я не зря на земле жил!
Мы опять развели костер, стали подогревать чай. Я расспрашивал Тимофея о яблонях. Отвечал он неторопливо, обстоятельно, вспоминал всякие подробности.
Мечту о плодовых деревьях Тимофей вывез из Украины, где довелось ему отбывать царскую службу полвека назад. Там, под Киевом, пристрастился он к яблоку и, когда вернулся в Черемшанку, понял, что без яблока скучно жить: «Картошка никакого соответствия не имеет!»
И он — бывший солдат, молодой охотник — надумал заложить плодовый садик. Он знал, что южные деревья вряд ли приживутся на уральской земле. Надо выводить новые сорта. Но как? С чего начинать? Опыта нет, знаний нет. Приходилось действовать ощупью. Он высевал семена отборных плодов, отбирал сеянцы по морозостойкости, плодовитости. Путь был верный, но длинный, тернистый.
Сколько было ошибок! Сколько сил потрачено! Шесть лет он бился над стелющейся формой яблонь, вывел этот сорт, незаменимый в северных краях, а потом выяснилось, что стелющаяся, или «арктическая», яблоня задолго до него придумана сибиряком Всеволодом Михайловичем Крутовским. Было досадно и обидно. Ведь мог же он просто перенять опыт Крутовского. Завязалась переписка с И. В. Мичуриным. Тамбовский садовод на многое открыл Тимофею глаза. Мичурин советовал брать для роли материнского производителя при скрещивании местные дикие растения, а пыльцу — с лучших культурных сортов.
А где взять дичков? На Урале не встречалось ни диких яблонь, ни груш. Тимофей съездил в Забайкалье, вывез оттуда два десятка яблонь-дикарок, бережно посадил на своем участке. Они прижились, и дело пошло. Но и гибриды от забайкальских дичков с культурными сортами вымерзали в студеные зимы. Тимофей хотел помочь саженцам быстрее расти: нещадно унаваживал почву, собирал на участок чернозем из логов и, сам того не ведая, губил своих питомцев.
Мичурин же позднее разъяснил ему, что нельзя высевать гибридные семена на тучной земле. Это ведет к усиленному росту деревьев, рыхлому строению древесины, а рыхлые скороспелки вымерзают.
Трудно было соседям понять характер Тимофея. Над ним посмеивались. Он и впрямь выглядел чудаком: добывал зимою белок, горностаев, куниц, мчался с пушниной в город, продавал шкурки, покупал садовый инвентарь, выписывал саженцы из дальних мест. И все для того, чтоб одна свирепая зима уничтожила труды многих лет.
Я смотрел на него и думал: куда же больше он вкладывал неуемной страсти? В охоту или садоводство?
В тридцатом году Тимофей вступил в артель. Корытовский сад, окрепший к тому времени, стал колхозным садом. И тут его настигла беда: в темную осеннюю ночь кулаки порубили яблони. Не осталось ни одного деревца.
Пришлось начинать сызнова. Но теперь за плечами садовода был многолетний опыт. Помогали соседи, агрономы. За большие заслуги в развитии садоводства Тимофей награжден орденом Ленина.
— А лауреатство? — спросил я. — Разве не за яблони?
— Нет, — сказал он. — Премия дана за лен. У нас издавна не ладилось со льном. Ранние посевы мерзли, поздние недозревали. А без него какое житье? Мешки надо изготовить, портянки, да мало ли что. Ввозить из других мест зазорно и начетисто. Как-то весною в холодный утренник я вышел на опытный участок. Молодая травка меж грядок была побита морозом. Средь пожухлой травы, как свечка, стояла одна, чудом уцелевшая, льнинка. Признаться, давно я думал про лен, да не знал, как подступиться. А тут осенило!
Конечно, это была селекционная находка. Тимофей, понаторевший в ботанике, мгновенно сообразил: огородил стойкий стебелек прутиками, чтобы кто не затоптал невзначай, решил выхаживать. Льнинка созрела. Он вылущил головку, сберег семена.
Если стебелек выдержал закалку морозом, семена можно сеять раньше, не страшны утренники. Потомство за себя постоит! Так оно и вышло. На другую весну Тимофей засеял подопытным льном небольшую грядку. Семена взошли. Опять утренник. Тимофей спешит на участок. Травка побита морозом, а сеянцы льна зеленеют как ни в чем не бывало. Победа!
Правда, лен был неважный: короток в стебле, давал грубое волокно. Его скрестили с южными сортами. Получился гибрид — морозостойкий, не уступающий волокном культурным сортам.
— Это мое дите чуть-чуть не затерли, — усмехнулся Тимофей. — Пришлось повоевать. Тогда в районном отделе и областном Управлении сельского хозяйства совали палки в колеса, и шабаш. Уши прожужжали: «Не выйдет, не выйдет! Зря берешься».
Он посмотрел из-под руки на ястреба, плывущего над лесом, озорно подмигнул:
— Ан вышло! Райком партии поддержал, народ пособил. Моя заслуга какова? Я только почин сделал, а народ подхватил.
— Хороший народ в Черемшанке.
— Люди, они везде разные, — поправил Тимофей. — Есть хорошие, есть со всячинкой, вроде Лидии Сахаровой, коим надо еще глаза песочком протирать. Но ежели ты не в свой карман глядишь, а для общей пользы стараешься, — народ всегда поможет, никому в обиду не даст.
Он задумался о чем-то, простодушно сказал:
— А чудно, брат. В старые годы шибко прославиться хотел. И так, и сяк. Не получалось. Теперь же мысли о славе нет, а слава за мной ходит. Орден вот, лауреатство. И отчего так?
— Ты сам не догадываешься?
— Маленько догадываюсь, — он засмеялся тихим стариковским смешком. — С тех пор, как вступил в партию, я к себе строже стал относиться. Что бы ни задумал, примеряю: а полезно это партии? И как уверюсь, что полезно, силы прибавляется, горы своротить могу. Партия меня обтесала, человеком сделала. И работать радостно, и жить весело. Восьмой десяток разменял, а хочется жить да жить. Заглянешь вперед, аж дух перехватит!
— И давно ты в партии?
— Давненько, — вздохнул Тимофей. — С девятнадцатого года. Мы с Михеем Васильевичем в один день вступили. Партизанили тогда против Колчака. Отряд наш славился. Все охотники, стрелять мастера. И командир был дюже лихой. Пал он в рукопашной схватке. Мы горюем. А комиссар нам: «Нечего нюни распускать, солдаты! Кто болеет сердцем по командиру, кто готов за победу биться до конца, — вступай в большевистские ряды!» Мы с Михеем подумали: резонно судит мужик. И вступили.
— Значит, с Бахаревым друзья-однополчане и старые большевики? Чего ж ты вчера наговорил: «Притормаживает»? Серьезное ж обвинение...
— Могу повторить: притормаживает! — жестко произнес Тимофей. — Впервые он споткнулся еще в прошлом году. Тракторов не хватало. Беспокоимся насчет посевной, потому что план приняли большой, соревнование с соседями затеяли. Михей что сотворил? Свез директору МТС медку, масла. Начинается сев. МТС все трактора на черемшанские поля выпустила. Пашем, сеем. А в других колхозах дело стоит. Соревнованье мы вы играли. Но какою ценой? Я, как узнал, чуть не подрался с Михеем. С того дня и дороги наши как бы врозь разбежались.
Он подбросил полено в костер, хмуро сказал:
— И придется, видно, дружбу ломать. Михей Васильевич шибко успокоенный стал. Правда, мы держим первое место в области. Да ведь жизнь идет. Начни оглядываться на вчерашний день, старыми заслугами хвастать — живо позади окажешься. Надо ветвистую пшеницу разводить, а Михей говорит: «Пока директив сверху нет, высовываться не резон. Эта пшеничка — дело темное. Оскандалиться можно. Пусть другие опробуют». И так — чего ни коснись. Мечтать разучился. Разве это председатель?
— Неважный председатель, — сказал я.
— На днях говорю Михею: «Как ты мыслишь участие колхоза в борьбе за мир?» — продолжал возбужденно Тимофей. — А он свое: «Мир нужен, но мы-то здесь, в деревне, кому будем доказывать? Себя агитировать?» Того не хочет понять, что для обуздания капитала надо убыстрять ход к коммунизму. А что это значит? Больше давать на-гора хлеба, угля, нефти, железа. Превзойти в хозяйстве врагов мира многократно. Пусть тогда сунутся. Какая здесь роль Черемшанки? Выращивать три колоса, где вчера еще росло два. Толкую об этом Михею, а он отмахивается: «Загибаешь, Филя!» Это я загибаю! Так вот при каждой встрече цапаемся. И парторг за него тоже берется, бригадиры косо поглядывают. Да что бригадиры... Кое-кто из рядовых колхозников тоже. Народ кверху растет, а Михей Васильевич — книзу. Вот беда.
Воспоминания горячили Тимофея. Лицо у него покраснело, широкие ноздри раздувались, руки дрожали. Он стал набивать трубку, просыпал табак, замысловато выругался, потом чуть слышно сказал:
— Извини, брат! Накипело, сдержаться не могу.
Мы затоптали костер, пошли к деревне. Над лесом ползли голубовато-темные облака. Воздух словно сгустился. Становилось не по-вечернему душно. Похоже было — к ночи соберется гроза.
Тимофей шагал, задумавшись, неустанно дымил трубкой. На тропу из березника впереди нас вывалилась шумная ватага ребят с плетухами в руках. Мальчики остановились: «Здравствуй, дедушка Тимофей!» Он добродушно-ласково улыбался, спрашивал их, где они брали чернику, что видели в лесу. Открыл ягдташ, подарил мальчуганам двух рябчиков, посоветовал заглянуть в Мамаеву пустошь: «Там ягоды насыпано!»
Ребята свернули с тропы. Тимофей смотрел им вслед.
— Какое племя растет, — задушевно сказал он. — Хорошая смена будет! Прежде такие огольцы порядком донимали меня. То яблоки недозрелые в саду оборвут, то ветки в цвету обломают, то подопытные помидоры на грядках вытаскают. А теперь — ни боже сохрани. Первые помощники! Выводил я сорт зимостойкой пшеницы. Требовалось: полоски местной пшеницы окружить привозной пшеницей — взять в кольцо. У окольцованных колосьев выстричь ножницами тычинки. Вручную обработать тысячи колосков. Это выполнили ребята...
Он принялся рассказывать разные истории про черемшанских ребят. Он все знал о них. Восхищался умом одного, музыкальной одаренностью другого, школьными успехами третьего. Дети — будущее страны — сливались в его понятии в один цельный и прекрасный образ.
Тропа привела к поскотине. За холмом темнели крыши черемшанских домов. Донеслось ровное гудение какого-то мотора.
— Хочешь знать, я через Михей Васильича покоя лишился, — заговорил опять Тимофей, возвращаясь к терзавшей его мысли. — Свергать надо из председателей, а я все оттягиваю да оттягиваю. Ведь какой орел был! Большие дела ворочал. Ведь не зря же ему Героя-то дали. Все надеюсь: образумится, поймет. Он же что ни день хуже становится. Злюсь на него и жалость руки связывает.
— Жалость не советчик в делах, — подсказал я.
Тимофей резко махнул рукой, насупился.
— Знаю. И партия взыщет за слабость к нему. Разберется и взыщет. Да тут, хочешь знать, еще личное припуталось. В гражданскую Михей меня, раненого, вынес из пекла. Али забудешь такое? И вот настало время: друга, с коим вместе колхоз создавали, строили все, чем славна Черемшанка, должен я при народе развенчивать. Должен сказать ему, что выдохся он, потерял огонь сердца своего. Легко ли?
Я понимал — не легко, но был уверен, что Тимофей начнет свергать председателя в самые ближайшие дни, а партийная организация колхоза поддержит Тимофея.
Было уже совершенно ясно, что Михей Васильевич Бахарев отпадает как герой рассказа. Николай Ильинский был не прав: он забыл о дозировке отрицательного в положительном. Однако я и не жалел о том, что друг направил меня в Черемшанку. О чем жалеть? Герой, которого я искал последнее время, шагал рядом со мною. За день я сжился с ним. Его мысли, чувства близки мне, понятны и дороги.
Я останусь в Черемшанке, чтобы писать о Тимофее Корытове. Расспрошу о нем его друзей и недругов, учеников и завистников. Взвешу все дела, слабости, недостатки. Ничего не скрою, не утаю.
Но какими словами расскажу о тебе, милый Тимофей Егорыч? Какими словами передам правду о твоей светлой жизни, поучительной для других?
Ведь надо писать добротно, на века!
