Веенцев Виктор
Тоже добыча
Набродишься с лайкой за день по лесу, бывает, и не добудешь ничего... Разведешь костер, вскипятишь чай, накормишь собаку, сам поешь и сидишь, посматривая на огонь да покуривая, думаешь...
А собака всегда ляжет рядом и языком приводит шерсть в порядок — на лапах, груди, животе.
Погладишь ее, так она непременно руку полижет. И тепло, светло станет вдруг на душе, — чего еще нужно охотнику?!
Глухариные мостки
Лесной ручей не широк, не глубок — перескочешь! Оброс он морошкой, черничными кочками, изумрудным высоким мхом, а где побугристее — вереском. Тут поутру, по росе, кормятся краснобровые глухари.
Им ручей, что для нас река: нужны переброды.
Вот и помогли дичи ветер и лес. Давно-давно повалили древние засохшие деревья; те пересекли ручей и теперь, поросшие мхом, брусничником, морошкой, служат птицам надежными мостками.
Охотишься поутру и видишь на росистом мху какой-нибудь валежины крупные кресты-отпечатки птичьих лап, — значит, не так давно проходил по ней в поисках корма старый глухарь.
Летун
От лимонно-золотых берез через старую, заросшую пожню с небольшим стогом сена стелются тени. Изредка пробегает ветер. Он подхватывает и несет низом сухие листья, а по сине-голубому небу кое-где гонит пенные облака.
Здесь неподалеку я охотился и теперь отдыхаю: слушаю, как пробегает ветер, как иногда прогудит шмель, потом оса (их в этом году особенно много), как вдруг снова станет тихо.
И вот падает ко мне на рукав желтый березовый лист — весь в бурых и зеленых мельчайших крапинках и тонких, как волос, прожилках, а на нем посередине сидит крохотный, точно морковное семя, серый паучок в черных точках, будто микроскопический рябчик. Он перебирает восемью лапками-паутинками, сползает с листа на рукав, потом на колено и с колена по сапогу на травинку, и уж нет его — пропал.
Вот какой! А ведь только что прилетел на ковре-самолете из своего космоса...
Смётка
Уток на озере было много. Но дул сильный ветер, он нагонял волну и завертывал крупные листья кувшинок — они то здесь, то там вставали на ребро и так колыхались, что тоже были похожи на плавающих уток. Даже пристально вглядываясь, издали трудно было разобрать, где же листья, а где сама дичь...
И тогда я схитрил. Послал в поиск собаку в тростниковые заросли, и она стала выгонять на выстрел одну за другой жирующих уток.
Чай с угольком
Собака прибежала, высунув язык, брякнулась возле меня, не отдышится. Чувствую: хочет пить. Но в бору сухо, воды нет. А вдали — среди низких сосен и моховых кочек — на раде есть потинки. И собака, то ли зная о них, то ли догадываясь, не вытерпев, бежит туда. Там она отрывает в углублении водопой, долго лакает и возвращается бодрая.
Я вспоминаю, что с утра не ел и пора бы согреть чаю. Достаю из рюкзака котелок и отправляюсь по заметным на мху следам собаки. Нахожу ее колодец (вокруг не видно другой воды) — глубокую ямку во мху, доверху натекшую хотя и не прозрачной, но уже в меру отстоявшейся водою. Черпая крышкой, наполняю котелок и, благодарный собаке, выбрав место посырее, затепливаю из соснового сушняка курничек.
Когда вода закипает, отодвигаю котелок и щедро сыплю заварку. Но тут вдруг сосновая коряжка «стреляет», и красный уголек с шипением и всплеском ныряет в чай.
«В этот раз, — думаю я, — чай на редкость особенный: вода из собачьего колодца, густо заварен да еще со смолистым сосновым угольком».
В мелколесье
По мокрым ветвям, после дождя, дорожками катятся и сверкают на солнце капли. Проходишь по тропе и видишь, как с земли, из кустов то и дело тяжело выпархивают взмокшие певчие птицы и, не боясь, лишь едва-едва отлетают в сторону.
Думаешь: «Тяжело, наверное, им...»
А может быть, они и рады были искупаться?
После грозы
В лесу, у озера, нас с лайкой Унгой настиг ливень. Вечерело. Я решил обсушиться и развел костер.
Сначала мешал ветер, собирая на ветвях ручьи, и нас снова и снова окатывало дождем. Но вскоре и дождь и ветер стихли, падали лишь отдельные крупные, тяжелые капли; костер разгорелся жарко, от одежды и собаки повалил пар — мы обсыхали и грелись.
Как вдруг шумное хлопанье заставило встрепенуться.
Собака метнулась в лес.
Из-за черничных кочек один за другим стали подниматься рябчики. Птицы с тревожным цвиканьем рассаживались по деревьям; некоторые из них тут же перелетали, а с земли поднимались новые. Их было больше дюжины.
Унга находила умело затаившуюся на дереве птицу и визгливым подлаиванием звала меня. Все это происходило близко, и мне видны были и птицы, и их перелеты, и нетерпеливый поиск собаки.
Рябчики, отяжелевшие, взмокшие, как и мы, от ливня, не разлетались далеко, а поднимались медленно и с шумом рассаживались по деревьям.
По таким рябчикам стрелять было совестно, и я подозвал Унгу. Костер догорал, мы затаились.
И вскоре же с дерева донесся рябчиный посвист: «ти-уу-ти, ти-уу-ти». Это старка собирала взрослых своих детей. Ей отозвался один — издали и другой — совсем рядом. Матка позвала еще раз, и птицы, пересвистываясь и выпархивая, кто с деревьев, кто с земли, перелетали к ней. Потом все смолкло.
В лесу становилось сумрачней, и лишь там, где село солнце, светился окраек неба. Я взял Унгу на поводок, и мы тронулись в путь. Когда проходили среди рассевшихся на сон рябчиков, они так и не выдали себя.
Вечереющая высь
Лежу на песке возле моря. Под головой рюкзак с двумя добытыми глухарями, селезнем и ружье. Собака тоже отдыхает. Наверное, у нее, как и у меня, «гудят» ноги — шутка ли весь день бегать да бегать...
Мы слушаем рассыпчатый шорох волн, они полукружьем одна за другой без устали плывут и плывут на мокрый берег.
Полукружьем уходит и пустынный берег, и замшелые камни-валуны, и голые, сухие дюны, и сосновые гривы на угорах, и на далеком горизонте облака.
Только необозримая высь — вечереющая, розоватая — неподвижно распростерта над нами...
Покой
С порога рыбачьей избы я смотрю в звездное небо, на яркий Юпитер, на Луну, на золотую дорожку от нее, пляшущую по воде вдоль самого берега, и слушаю, слушаю дыхание моря, которое оставляет наплески на камнях, на песке, на лунной дорожке...
А рядом с избою стоит телега. Оглобли уткнулись в землю, дуга, хомуты прислонены к колесу, кони тут же пасутся, жуют, дышат, похрапывают. И таким покоем веет от всего, что замирает сердце...
Рады берегу
Узкий каменистый Ухт-наволок выдается в море далеко на север, а там, дальше, простор безбрежных вод. И оттуда и днем и ночью со своей родины — Кольского полуострова —летят разные птицы.
...И вот — ночь, луна, звезды, на море тихо, и только изредка над головою слышится чье-то тонкое попискивание. Оно раздается лишь здесь — над самым мысом. Когда отойдешь к развешанным для просушки сетям, к избе, все замирает тише-тише...
Наступает рассвет, и снова слышится писк. Вглядываюсь: поодиночке летят маленькие птички и, перелетев избу, садятся в корявые сосны. Иду туда и затаиваюсь. Да это пеночки-веснички — те, что своими нежными, переливными песенками славят весну и в теплые, солнечные осенние дни тоже поют! Вот, значит, кто ночью летит и радуется берегу!..
На заставе
От леса летит сокол-пустельга. Каждый взмах его крыльев, поворот тела — отточенны. Можно предположить, что он обдумывает каждое движение — так они предельно скупы и рассчитаны..,
Но вот отовсюду: с крыши погреба, избы, сараев и с земли — поднимается тучка обитающих здесь, верещащих в полете милых трясогузок. Они быстро нагоняют и окружают хищника и с еще более неистовым «тиканьем» начинают гнать его к морю.
Сокол нехотя, но искусно увиливает и уклоняется от дотошных птиц, улетая все дальше и дальше в море. Трясогузки довольны — они добились своего и теперь уже вразброд летят восвояси. А сокол плавно и по спирали парит, постепенно исчезая во мгле. Трясогузкам невдомек, что он сторожит там одиноких, возвращающихся к югу птичек...
Полет
Смеркается. Загораются и гаснут огни на створах, мигает Жижгинский маяк. Над тихим, застывшим морем в закатных отблесках, чуть ли не касаясь воды, цепочкой летят чирки; расстояния между ними до удивления одинаковы. Птицы точно нанизаны на что-то — до того их полет слажен, ровен, быстр, как маленькие самолеты в строю...
Перекати-берег
В сумерках шел с тони по берегу моря, там, где в большую воду (в часы прилива) волны оставляют водоросли, ракушки и разные мелкие морские организмы.
Передо мною на расстоянии двадцати-тридцати шагов все катились какие-то существа, изредка они мелодично, но грустно попискивали. Пригляделся и понял, что это птицы. Вот со стороны моря к ним подлетела и присоединилась еще стайка. Птицы смешались, и теперь бежала живая тень...
Потом я свернул на лесную тропу и ушел от моря.
На следующий день возвращался тем же путем. Вышел на берег, опять в малую воду, и снова увидел этих же птиц; узнал куликов-перевозчиков. Каждая голенастая буровато-белая птичка, как катышек (переступания ног нельзя было разобрать), быстро катилась возле самой воды по мокрому песку и вдруг, мгновенно остановившись, нагибала голову и склевывала что-то. Стайка птиц перемещалась столь же близко от меня и быстро, как и вчера. И лишь когда я прибавил шагу и стал приближаться к куликам, они поднялись и, угловато взмахивая длинными крыльями, с жалобным попискиванием переместились метров за сто. И снова покатились...
Цена творчеству
...Вот и искурил свой газетный рассказ «За глухарем»... Докуривая, вспоминал — будто переживал заново — ту охоту: как скрадывал из-под собаки ее первого старика мошника, как стрелял его и потом, как писал об этом, как отнес в газету, а редакторы «подстригли» и напечатали и, наконец, как читал готовый рассказ в той далекой поморской деревне, возле которой тогда охотился, и как он мне не понравился — показался куцым...
Но зато какой все-таки сладкой была махорка!
