Герман В. Е.
Коростель, или дергач, хорошо известен охотникам своей незатейливой песенкой. Она слышна весной по травянистым болотам, в лугах и на заросших травой и кустами берегах полузаболоченных речек. Состоит песня из скрипучих слогов, напоминающих звук, издаваемый зубьями гребенки, когда по ней водят деревянным брусочком.
С. Т. Аксакову хрипловатый голос токующего коростеля напоминал слова «дерг, дерг, дерг», произносимые иногда до пятнадцати раз подряд.
Однако воочию наблюдать эту скрытную птицу приходилось немногим, и неудивительно поэтому, что образ жизни и повадки коростеля изучены еще мало. Охотники считают даже, что к местам гнездования или на зимовку коростели не летят, а идут пешком. Это представление, конечно, неверно. Пролетный коростель, подобрав ноги, летит споро, легко, свободно преодолевает моря и горы. Он отнюдь не плохой летун, а просто отличный бегун, великолепно умеющий пользоваться своими быстрыми ногами.
Неверное представление охотников-любителей о коростеле вызвано тем, что полет поднявшегося из травы коростеля крайне неуклюж. Птица летит по прямой медленно и низко, часто хлопая крыльями, с безжизненно висящими, словно перебитыми ногами; отлетев недалеко, коростель неуклюже плюхается в траву и моментально удирает. Лет двадцать пять назад местный охотник, с которым я охотился в Винницкой области, не стал стрелять по поднятому собакой коростелю, заявив, что никогда не стреляет «эту диковинную птицу», потому что, улетая, коростель «всегда смотрит на вас». И действительно, многие поднятые на крыло коростели поворачивают в полете голову, и вы ясно видите его большой, темный и выразительный глаз. Крымские охотники за перепелами неоднократно уверяли, будто во время перелетов на зимовки перепелиную стаю через море ведет старый и опытный коростель, которому перепела беспрекословно подчиняются. Рассказчики подкрепляли свои доводы тем, что на местах скопления пролетных перепелов — в виноградниках и табачных посевах — постоянно встречается и коростель. Ненароком можно услышать и легенду, будто коростель ведет свой род от какой-то болотной змеи; поэтому якобы он так плохо летает и отлично, по-змеиному, передвигается в густых зарослях травы и кустов.
Окружающий коростеля таинственный ореол возник, несомненно, потому, что эту птицу не наблюдали в неволе. Существует мнение, что пойманный коростель не принимает пищи и быстро погибает от истощения. Не раз отлавливая молодых и старых коростелей, я держал их в просторных клетках или вольере. Но все птицы действительно вели себя беспокойно, бились и ничего не ели. Продержав их несколько дней и ничего не добившись, я вынужден был выпускать пленников на свободу. Но вот прошедшей осенью в Рязанской области я пошел на заболоченные луга Пры. Рядом бежали пойнтер Лада и ее полуторагодовалый сын Анчар. На луговине, покрытой высокой рыжей травой, Анчар прихватил запах коростеля, повел по нему и встал. Лада была в тридцати шагах впереди и, секундируя, также встала, повернувшись мордой к Анчару. Коростель побежал вперед. Он стремительно преодолел разделяющее собак расстояние и наскочил на Ладу. Последняя придавила бегущую птицу лапами, а затем осторожно взяла в зубы и подала мне. В руках молодой коростель вел себя совершенно спокойно, с любопытством вертел головой и осматривался кругом. Он оказался не помятым, одетым в плотное осеннее оперение.
Я принес коростеля в деревню, раздобыл у соседей большую клетку и поместил его туда. Коростель осмотрелся, потянулся, разминая затекшие ноги и крылья, попил воды и начал приводить в порядок перышки. Его поведение резко отличалось от поведения тех коростелей, которых я ловил раньше: он не боялся людей, не бился в клетке, чистился, пил воду... Однако есть не стал. Я предлагал ему рубленое мясо, дождевых червей, мух, разные семена — все напрасно. Тогда я решился кормить его насильно. Это помогло: через неделю принудительного кормления он стал с аппетитом поедать червей, мух и других насекомых.
К концу месяца коростеля трудно было узнать. Он стал совершенно ручным, свободно бегал по комнате, возвращаясь в клетку только на ночь, бежал на зов, брал корм из рук, вскакивал на подставленную руку и спокойно сидел на ней, вертя головой и посматривая на людей выразительными темно-карими глазами. Теперь он ел почти все, что ему предлагалось: мясо, рубленые яйца, творог, хлеб, зерна, различных насекомых. За один присест мог съесть сорок мух или до двадцати пяти дождевых червей. За мухами он даже охотился: заметит ее, севшую на стене, иногда довольно высоко, и, не отрывая глаз, подкрадывается, потом резким прыжком взлетает вверх и ловко схватывает добычу. Он никогда не промахивался и за несколько дней уничтожил в комнате всех мух. Однажды в форточку залетела бабочка-крапивница. Коростель устроил за ней настоящую погоню и, словив на окне, легко проглотил вместе с крыльями. Так же ловко он расправлялся и с принесенными крупными жуками.
К нашему отъезду из деревни коростель настолько привык к новой жизни, что даже на собак не обращал никакого внимания. К нам же он по-настоящему привязался. Стоило мне или жене войти в комнату, Корочка — так мы назвали коростеля — спрыгивал на пол и с нежным покрякиванием бежал, ожидая угощения, навстречу.
Вечером, когда я сидел за столом и записывал дневные наблюдения, птица, стоя на куполообразной крыше своей клетки, подолгу следила за мной и щурилась на ярко горевшую над столом лампу. Потом засыпала, поджав одну ножку и спрятав голову под крыло. Выспавшись, она спрыгивала на стол и, очевидно проголодавшись, бесцеремонно дергала меня за пальцы, требуя угощения.
Когда мы уходили из комнаты, коростель всегда провожал нас до дверей, но никогда не пытался выскочить наружу, а проводив, возвращался на крышу клетки или подоконник, откуда любил наблюдать сквозь стекло за гуляющими на улице курами и гусями.
Поздней осенью мы вернулись в Москву. Посаженный в небольшой ящик с нитяной сеткой сверху, коростель спокойно перенес дорогу. В комнате мы выпустили его из ящика. Быстро осмотрев новое жилье, он забрался на письменный стол и стал устраиваться на нем, как в хорошо знакомой, обжитой квартире, в которую вернулся из отпуска.
Письменный стол превратился в постоянное жилье нашего питомца. Здесь мы поставили для него небольшой чурбачок, который он сразу же приспособил для сна и отдыха. Под столом в большом ящике уже два года жил турухтан, выбегавший покормиться и размяться на полу, а рядом в клетке — два перепела: отлично поющий петушок и курочка. Коростель, как истый отшельник, не обращал на птиц никакого внимания, демонстративно игнорировал попытки общительного куличка завязать с ним дружбу. Если же турухтан слишком надоедал Корочке, бегая за ним по комнате, коростель взлетал на стол, куда куличок не решался последовать.
Вскоре коростель почувствовал себя полным хозяином. Он бегал по всей комнате, взлетал на туалетный стол жены и с любопытством рассматривал себя в зеркало; при этом забавно вертел головой, как бы прихорашиваясь и кокетничая. По вечерам он любил слушать музыку по радио и вместе с нами «смотрел» телевизор, с интересом наблюдая за сменяющимися кадрами. Собаки не обижали Корочку; лишь когда он выбегал в соседнюю комнату, где они спали, Анчар выдворял коростеля обратно, легонько подталкивая его мордой в хвостик.
За короткий срок коростель позволил мне сделать много ценных наблюдений за его образом жизни, привычками и характером. Этих маленьких открытий, конечно, нельзя было бы провести, наблюдая дергачей только на воле. Корочка подтвердил, что коростель — действительно птица диковинная, необычная своим мягким, привязчивым нравом, смелостью и, если можно так сказать о птице, своим умом и сообразительностью.
Много всевозможных птиц держал я у себя дома, но, пожалуй, наиболее интересной, приятной и самой, я бы сказал, милой из всех стал наш обыкновенный малоизученный коростель.
Сейчас, когда я пишу эти строки, Корочка стоит рядом на столе, следит за буквами, появляющимися из-под пера на бумаге, и будто догадывается, что я рассказываю о нем: он даже помогает писать и торопит, трогая клювом мои пальцы и выжидательно заглядывая в лицо.
