Чесноков Николай Иванович
Моя анкета проста, проще не бывает. Сплошные «не»: не был, не состоял, не привлекался. В детском садике находился всего один день, на второй — ни за что не пошел. По-видимому, не мог разрешить противоречие между индивидуалистским складом характера и принципами общественного воспитания.
Не удостоился быть пионером то ли из-за не очень похвального поведения, то ли по причине не очень хорошей учебы. Не был комсомольцем — сам не захотел. Не состоял в КПСС, так как туда и не стремился. Обижало лишь то обстоятельство, что интеллигентская прослойка слыла для партии «гнилой», потому квоты на прием в КПСС лиц умственного труда были весьма ограниченными.
Я однолюб. Однолюб во всем: в семейной жизни (недавно исполнился полувековой юбилей супружества), в работе (всю жизнь занимался проблемами вселения в угодья новых видов животных), в географии (навек прикипел к холодной земле ханты и манси). Моя охотоведческая судьба — словно стрелка компаса, постоянно направленная на север. Северная одиссея заняла молодость и зрелые годы.
А начиналась она так. В 1955 году, получив диплом охотоведа в Московском пушно-меховом институте, я попал в далекий таежно-болотный край Западной Сибири — Ханты-Мансийский национальный округ. Расположен он в нижнем течении реки Оби, протянувшись от Уральских гор до Красноярского края. Произошла резкая смена декораций. Вместо шумной, многолюдной толчеи большого столичного города — тихая, спокойная, неторопливая жизнь северной окраины страны.
Город Ханты-Мансийск, хотя и был центром округа, походил в то время на большую деревню. Дома в основном деревянные, из потемневших бревен, большей частью одноэтажные, барачного типа, а двухэтажных раз-два и обчелся. Тротуары дощатые, немощеная проезжая часть улиц в дожди превращалась в непроходимые и непроезжие хляби из липкой глинистой грязи. Город образовался в 1930 году, одновременно с появлением на карте страны Ханты-Мансийского национального округа. Он возник на базе старинного села Самарова, притулившегося на крутом правом берегу Иртыша, и поселка местного колхоза, раскинувшегося по другую сторону увала, пролегавшего вдоль берега Иртыша. Их разделяло несколько километров возвышенного плоскогорья.
В Ханты-Мансийске мне предстояло занять должность заведующего опорным пунктом Всесоюзного научно-исследовательского института охотничьего хозяйства, сокращенно ВНИО. Опорный пункт располагался в одной из секций одноэтажного четырехквартирного дома. Эта секция, площадью 6 на 6 метров, разделенная дощатыми перегородками на три комнатушки и кухню, служила и резиденцией Опорного пункта и местом жительства его заведующего с семьей ( у меня была жена и маленький ребенок). Не было никаких удобств: ни водопровода, ни газа, ни канализации. Пищу готовили зимой на плите, а летом — на керосинке. Посреди помещения стояла круглая печь в железном кожухе, пожиравшая за зиму огромное количество дров.
В штате Опорного пункта я был единственным работником (второй появился только через год). В перечень моих должностных обязанностей входили: сбор статистических сведений в окружных заготорганизациях (их было две — «Заготживсырье» и Окррыболовпотребсоюз) о добыче охотничьих животных, сбор информации об «урожае» охотничьих зверей и птиц в текущем году и видах на предстоящий охотсезон, сбор от охотников биологических материалов (тушек соболей, желудков ондатры, черепов и т.п.) для центрального института. Опорный пункт имел широкую сеть корреспондентов из охотников и любителей природы, которым три раза в год высылали специальные анкеты с вопросами о численности охотничьих животных, о состоянии их кормовой базы, о ходе летнего размножения, о предполагаемой численности к началу охотсезона по трем показателям: много, средне, мало. Много времени занимали разъезды, они мне очень нравились. По заданию Института и окружных руководящих органов я выезжал в районы, колхозы и совхозы по вопросам организации охотничьего промысла. Ездил в охотничьи угодья для проведения учета белки, соболя, ондатры и других охотничьих зверей.
Мне, молодому неопытному охотоведу, была очень полезной помощь, советы старших коллег-охотоведов, работавших в окрохотуправлении, окрзаготживсырье, окррыболовпотребсоюзе. До сих пор с теплотой вспоминаю тех, с кем общался в первые годы моей работы, многих из них, к сожалению, уже нет среди нас. Как живой, встает передо мной старый охотовед-таежник Владимир Эдвинович Кун, начальник пушного отдела Тюменского облзаготживсырья, часто приезжавший в Ханты-Мансийский округ по служебным делам. С такой фамилией, да еще имея дворянское происхождение, он, естественно, не мог миновать беззакония 30-х годов. Высланный из Москвы на Тюменский Север, работал в Салехарде охотоведом «Заготживсырья», где был облыжно арестован, прошел застенки и допросы с пристрастием, но, к счастью, сумел оправдаться от смехотворных обвинений в шпионаже, был в войну освобожден и с тех пор работал в «Заготживсырье». Много интересных рассказов довелось услышать от него о поездках в глубинные места округа, об охотниках — участниках его экспедиций в соболиные угодья, умелых добытчиках соболей. Собственно, с Владимиром Эдвиновичем я был знаком много раньше, и именно ему обязан тем, что выбрал специальность охотоведа, и тем, что меня направили в глубинку, а не оставили протирать штаны в конторе.
Вспоминается старший охотовед окрконторы «Заготживсырье» Александр Григорьевич Голубев, отдавший Северу всю жизнь. Известно, какие мучения причиняет на севере гнус. Средств защиты от него не было, кроме густых душных сеток. Голубев взвалил на себя заботу снабдить охотников и рыбаков диметилфталатом, только что появившимся тогда средством от гнуса. Он сам ездил в Омск и Тюмень, привозил большие бутыли с диметилфталатом, собирал у населения склянки из-под лекарств, разливал в них эту «комариную смерть» и отправлял охотникам.
Петр Давыдович Агеенко, окружной охотовед... Познакомился я с ним в 1952 году, когда довелось коротать долгий санный путь от Нижневартовска до Ларьяка при доставке баргузинских соболей к местам выпуска. В округе он работал с 1935 года, когда по окончании МПМИ был направлен в Сургутский район, где работал в таежных промыслово-охотничьих станциях. Участник Великой Отечественной войны П.Д.Агеенко после демобилизации был назначен заместителем директора Кондо-Сосьвинского госзаповедника, а после его ликвидации в 1951 году, перешел на работу в окрохотуправление. Агеенко хорошо знал округ и щедро делился своими знаниями.
Моим предшественником по Опорному пункту был Сергей Иванович Тинский, бывший партизан, воевавший в отряде знаменитого Каларандашвили в Якутии, побывал он и на Соловках, к счастью, недолго (тогда еще давали небольшие сроки). Увлеченный краевед, он много поведал мне об истории края, о населяющих его малых народностях ханты и манси, об их обычаях и проблемах. Через год или два после моего приезда в округ мы с Тинским совершили небольшое путешествие по Иртышу. Заехали на «Омиче» (так назывались курсирующие по Иртышу пассажирские катера) вверх по реке почти до самой южной границы округа, там в поселка Бобровском купили большую лодку, поставили на ней мачту с парусом и поплыли вниз по течению к Ханты-Мансийску, останавливаясь в крупных селах.
Территория вдоль нижнего Иртыша входит в Ханты-Мансийский район и тогда представляла большой интерес для охотоведа. Здесь жило преимущественно русское население, среди него было много охотников, промышлявших соболя кулемками. Почти от каждого села в глубь тайги были проложены охотниками самоловные путики для отлова соболя. Один из путиков, начинавшийся от с. Реполово, был стационаром Опорного пункта для ежегодного учета соболя. Зимой в конце промыслового сезона работник Опорного пункта на путике производил учет оставшихся после промысла соболей. Официальной целью нашей поездки было ознакомление с состоянием охотничьего собаководства, что осуществлялось проведением так называемых выводок собак. Имея звание эксперта по лайкам, я осматривал собак. Это были преимущественно западносибирские лайки, лучших по экстерьеру награждал дипломами. Тинский в качестве ассистента помогал мне оценивать собак. Хозяев лаек мы инструктировали — как использовать их в племенных целях, как подбирать производителей для получения породных щенят. Путешествие длилось около месяца. Была получена ясная картина состояния охотничьего лайководства.
Кроме коллег, приобрел я в Ханты-Мансийске много друзей из местной интеллигенции. Надо сказать, что молодое поколение интеллигентов составляли здесь преимущественно прибывшие по распределению после окончания институтов. Эти люди, как правило, приезжали, обуреваемые романтикой покорить Север, но сами, покоренные им, прикипали к здешним местам и обратно уже не стремились. Они не были корыстолюбцами, так как зарплата у всех — и у учителей, и у медиков, и у других специалистов — была мизерной. Север привлекал иным: своей ширью, нетронутой природой, тишиной и спокойствием. Правда, была здесь категория людей, попавших сюда не по своей воле — раскулаченные, сосланные якобы для «перевоспитания». Часть Ханты-Мансийска, где жили члены колхоза, образованного из ссыльных переселенцев, так и называлась — Перековка. По берегам Оби было много деревень, возникших в результате привоза спецконтингента — ссыльных из южных областей. Они жили по строгим правилам репрессированных: не имели никаких гражданских прав, работали, где заставят, обязаны были еженедельно отмечаться у оперуполномоченного. После смерти Сталина унизительные ущемления жизни спецпереселенцев были отменены, и они стали свободными гражданами.
Первые мои поездки по Северу были связаны в основном с искусственным расселением пушных зверей, которое производилось для восстановления пушной фауны. В 1950 году, работая в Тюменском облохотуправлении, я участвовал в экспедиции по подбору мест для первого выпуска баргузинских соболей в Ханты-Мансийском округе, а затем в 1952 году — в доставке их к выбранному месту выпуска в Ларьякском районе. Уже работая в Опорном пункте, пришлось участвовать и в расселении американской норки, правда, безуспешном. Неудача с выпуском американской норки породила первые сомнения в безупречности акклиматизационного метода обогащения фауны. В 30-х годах в округ была завезена ондатра, которая успешно прижилась. Многое в ее жизни в условиях округа было неизвестно, и на мою долю досталось изучение экологии ондатры в местных условиях. Работа проводилась в пойме Оби. Специфические условия поймы повлекли появление некоторых особенностей в экологии ондатры, в частности, сезонное использование угодий, подверженных паводку.
Много поездок было связано с экономикой и организацией охотничьего промысла. Надо было оказывать помощь охотничье-промысловым хозяйствам и колхозам в составлении текущих и перспективных планов развития. Б 50-е годы в связи с реорганизацией пушнозаготовительного дела (ликвидировалась система «Заготживсырье», пушные заготовки передавались потребкооперации) создавались охотничье-промысловые хозяйства (коопзверопромхозы), и в этой работе приходилось активно участвовать. По крайней мере пять коопзверопромхозов Сургутского и Нижневартовского районов появились в результате этой работы.
За годы работы в округе я побывал в каждом районе, в каждом глухом уголке. Мне довелось близко познакомиться с жизнью коренного национального населения, вникнуть в его нужды и проблемы. Как известно, охотоведение тесно соприкасается с этнографией, так как основной контингент добытчиков пушнины — это представители малых народностей Севера, прирожденные охотники, досконально сведущие в повадках зверей и птиц. Недаром родоначальник охотоведения проф. Д.К.Соловьев в своем классическом труде «Основы охотоведения» посвящает целый том народностям Севера, их образу жизни, обычаям и проблемам. Только на Севере я понял, какие удивительные люди живут в здешних урманах, взращенные суровыми условиями северной земли, вскормленные дарами лесов и вод. Это непревзойденные добытчики и оленеводы, тонкие знатоки природы, ее первородные дети, не отвернувшиеся от своей суровой земли ни в годы царизма, когда их не считали за людей, ни в годы советской власти, когда их хотя и считали за людей, но темных и неразумных, которыми помыкали как хотели: отлучали от охоты и рыболовства, сселяли для создания колхозов, переселяли из глубин тайги, заставляя заниматься земледелием и скотоводством, лишали права воспитывать детей, забирая их в интернаты, где они забывали обычаи и занятия своего народа. Эти доморощенные индейцы, эти невоспетые Дерсу-Узала и Улукитканы терпеливо сносят такую «заботу» о них, от которой их становится все меньше и меньше. Физиологически неприспособленные к алкоголю, они впадают в хмельной угар от небольших доз спиртного, уходя от безрадостных реалий жизни. Пьянство подрывает здоровье северных жителей, увеличивает смертность. Какая невосполнимая потеря будет для страны, если эти люди исчезнут с лица земли! С благодарностью вспоминаю своих проводников, спутников по скитаниям среди лесов и болот. Они в любую погоду приводили к нужному месту, разделяли трудности и невзгоды пути. А я не переставал удивляться их уменью ориентироваться на местности без всякого компаса, навыкам и способностям добывать пищу там, где, казалось бы, ее не должно быть, делать лодки и нарты только теслом и ножом, их жизнелюбию и благожелательности.
Почему-то считают, что северный человек суров, неразговорчив, в нелегкой борьбе за существование ему, якобы, не до шуток, лирики и песен. Неверно все это! Какие притчи и сказки довелось мне слышать — прямо богатейший эпос! А какие театрализованные действа видел на Празднике Медведя! На этом крупном празднестве ярко проявляются талант и дух народа. Люди поют и пляшут, высмеивают в сценках лодырей и лежебок, восхваляют умелых и удачливых охотников и рыбаков. Как водится, не обходится без юмора и лукавства. В песне, обращенной к убитому медведю, например, есть такие слова: «Не мы тебя убили, тебя убили те, кто продал нам ружья, порох и пули, это они научили нас стрелять. Обрати свой гнев на них, а нас, твоих детей, прости!». Конечно, без юмора нельзя воспринимать эти слова, чисто по-детски перекладывающие вину на других. Это лукавство, может, и помогало остякам и вогунампри общении с медведем, но от пришлых колонизаторов не спасало. Политика по отношению к малым народностям Севера была полна некомпетентности и произвола, особенно после октябрьского переворота. Делалось все, чтобы отлучить охотников и рыбаков от тайги: это и пресловутое оседание и сселение, и укрупнение мелких промысловых колхозов, и объединение их с расположенными в магистральной части округа русскими сельхозартелями. Решив, что это были ошибки местных властей, о которых Москва и не подозревает, я с головой окунулся в борьбу за защиту интересов местного населения. Первым делом я составил пространное письмо о бедах ханты и манси, которое направил в Совет национальностей Верховного Совета РСФСР. Неискушенный простак, далекий от лицемерия, я не предполагал, что такое отношение к малым северным народностям было государственной политикой.
Через некоторое время пришла отписка — «разобраться и принять меры». Меры были приняты весьма оперативно: мое письмо было заклеймено как неправильное и злопыхательское. Демагогический аргумент местных партийных органов был железно тверд: «Не может такого быть, что коллектив коммунистов округа ошибается, а один человек, беспартийный Чесноков, прав». Характерно, что невежественные эксперименты с хозяйством и укладом жизни народностей Севера, проводимые в 20-х годах, резко осуждал в своей книге проф. Д.К.Соловьев. В пятидесятых годах эксперименты были еще бессмысленнее, а их последствия более горькие. Коммунистическая власть вела себя на Севере как самый циничный колонизатор. Особенно ярко это проявилось с началом освоения подземного богатства края — нефти. Нефтедобытчики не утруждали себя бережным отношением к природе, загрязняли леса, реки и болота нефтью, лишая коренных жителей земли и средств существования. Лишь в последние годы демократическая власть стала принимать кое-какие меры для блага малых народов Севера. Так, одним из жизненно важных мероприятий стало закрепление за коренным населением родовых угодий.
О проблемах ханты и манси можно говорить и говорить. Но в моей жизни и работе было много и другого, не менее интересного. Пребывание в округе дало большой опыт, полевую закалку, массу наблюдений — все это пригодилось в жизни и дальнейшей работе. Мне, как и многим другим, не удалось избежать завораживающего притяжения Севера, хотя и пришлось по семейным обстоятельствам уехать из округа. Вся последующая моя трудовая деятельность была неразрывно связана с Ханты-Мансийским округом. Работая в Свердловске, ныне Екатеринбурге, в Уральском отделении ВНИИОЗ, затем в Институте экономики Уральского Центра АН СССР, я выполнял научные темы исключительно по Приобскому Северу, продолжая месяцами скитаться по таежным местам, среди коренных обитателей края — охотников и рыбаков.
С самого начала моей охотоведческой работы меня влекла проблема соболя. Моя дипломная работа в МПМИ называлась «Соболиное хозяйство Тюменской области». Она удостоилась похвалы П.А.Мантейфеля при ее защите. Это меня вдохновило заниматься соболем и дальше. А соболь-то был в то время в основном на территории Ханты-Мансийского округа. Благодаря мерам ограничения промысла соболь не только был сохранен, но и восстановил свой прежний ареал в левобережной, зауральской части округа. Большая роль в восстановлении численности и распространения соболя в левобережной части округа принадлежит Кондо-Сосьвинскому заповеднику. От нескольких пар соболей, уцелевших благодаря созданию заповедника, пошло многотысячное поголовье. А на правобережье соболей выбили полностью. В 50-х годах идея искусственного расселения соболя широко претворялась в жизнь, не обошла она и Ханты-Мансийский округ. Наиболее трудным был первый выпуск соболей в 1952 г. из-за отдаленности места выпуска и транспортных затруднений. Тогда до места выпуска мы добирались с соболями около трех недель, испробовав все имеющиеся виды передвижения: авиацию, конный транспорт, оленьи упряжки. Выпущенные соболи прижились, стали быстро наращивать численность и заселять окружающие урманы. В последующие годы было сделано еще несколько выпусков соболей из Иркутской области. Сейчас правобережная часть округа заселена соболями полностью и их начали добывать на шкурку. Приятно сознавать, что в восстановлении запасов соболя в Ханты-Мансийском округе есть и моя доля. Тогда-то я прочно усвоил, что реакклиматизация, т. е. возвращение вида в свои прежние места обитания — самый краткий и действенный путь возрождения охотничьей фауны.
Но в нашу жизнь вошла и акклиматизация — вселение новых видов животных, которых раньше у нас не было, якобы для реконструкции фауны. Несмотря на то, что в МПМИ нам, студентам, акклиматизацию преподносили как некое чудесное действо, в практике вселения иноземных видов не все было гладко. Одни виды приживались, другие нет. Ондатра, например, вселилась повсеместно успешно, а американская норка, выпускавшаяся в те же годы в округе, не прижилась. И другие животные, которых завозили в страну (нутрия, скунс, шиншилла), тоже не освоились на новых местах, исчезли бесследно. Эти факты подтолкнули к сомнениям насчет акклиматизации как метода преобразования фауны. Нас ведь учили, что новые виды животных привыкнут к новым условиям обитания, дадут потомство, которое унаследует приобретенные родителями адаптации. А на практике так не получалось. Ввозимые виды в большинстве случаев «не желали» приспособляться к новым условиям. Я заподозрил, что догмы лысенковского учения об «ассимиляции» внешней среды и передаче благоприобретенных признаков по наследству неверны, и стал задумываться, почему вселение новых видов не удавалось. Прежде всего приходило в голову, что плохо нас учили в институте, вдалбливали нам в голову лысенковские догмы и необоснованную идею реконструкции фауны. В сущности, мы вышли из института не очень грамотными биологами.
А в стране между тем перестройка природы шла полным ходом. С 1948 г. стал осуществляться «великий сталинский план преобразования природы», предусматривающий создание государственных лесополос, строительство водохранилищ и каналов, осушение болот и повороты рек. Сопоставление начала этой грандиозной «переделки» природы с разгромом генетики и установлением полного господства лысенковской «науки» показывало, что живой природе было тоже не избежать реконструкции. Собственно, она началась гораздо раньше, так как не требовала столь громадных затрат, как преобразование земель и вод. Завоз чужеземных видов животных был начат в конце 20-х годов, первым акклиматизированным видом стала ондатра. Успех ее вселения послужил сигналом широкой перестройки фауны. Для этого после 1930 г. в страну был завезен целый ряд чужеземных животных. Хотя не всегда их вселение удавалось, акклиматизация как метод реконструкции фауны была вне критики. Это был обычный прием лысенковцев. Как бы ни проваливались их предложения в сфере сельского хозяйства, критиковать их не разрешалось. Среди известных неудачных рекомендаций «корифея науки»: яровизации, летних посадок картофеля, гнездовых посадок дуба и др. есть две, совершенно неизвестные широкому кругу. Они упоминаются мной лишь в связи с тем, что имеют отношение к акклиматизации. Когда стране потребовался каучук, было решено растения-каучуконосы тау-сагыз и кок-сагыз, растущие в полупустынях Средней Азии, ввести в культуру, для чего создать их плантации в европейской части страны. Но в новых местах обитания у этих каучуконосов перестал выделяться сок, идущий на каучук. Неудачная эпопея с кок- и тау-сагызом тихо заглохла, затраченные усилия и средства канули в пропасть. Второй случай связан с заманчивым лозунгом, брошенным Лысенко: «Сделаем степи между Волгой и Доном новой родиной хлопка!». На осуществление этой «гениальной» идеи были брошены все партийные силы и громадные финансовые средства. Местных руководителей безжалостно снимали, если они не показывали должной ретивости. Огромные площади лучших земель были засеяны хлопком, но коробочки там не вызрели и не раскрылись. Сколько хлеба было недополучено, а он так бы пригодился в голодные послевоенные годы.
А время неуклонно шло к закату лысенковщины. В печати стали появляться статьи биологов-дарвинистов. Помню, какое озарение у меня вызвала статья акад. И.И.Шмальгаузена о кибернетическом характере механизма эволюции животного мира. Кибернетика как «буржуазная наука» была у нас запрещена, и мы ее не знали. А какая это, оказывается мудрая наука! Как понятно и просто с помощью ее принципов объясняется ход эволюции, да и другие сложные явления и процессы в природе.
Наконец, пал Лысенко со своими лженаучными догмами, и пошли статьи, разоблачающие лысенковщину (Эфроимсон, Гайсинович, Александров и др.). Стали появляться книги (в основном переводные) по экологии, эволюции, кибернетике, системологии. Одум, Элтон, Лэм, Риклефс, Макфедьен, Пианка, Майр, Симпсон, Эшби, Берталанфи — успевай только читать! Начали издавать и своих авторов: Шмальгаузена, Ляпунова, Малиновского, Тимофеева-Ресовского и др. От массы имен кружилась голова, но в то же время освобождалась от вбитой в нее ерунды, прояснялась истинная картина организации живой природы. Боже мой, какими никудышными биологами нас выпустили из института! Какой примитивный, отсталый и чудовищно-первобытный взгляд на природу нам навязали! Будто природа — это враждебная, стихийная, беспорядочная, неорганизованная сила, которую нужно укрощать, покорять, преобразовывать, улучшать. Ведь проводившаяся в стране «реконструкция природы» предусматривала полную переделку окружающей среды. Но вот закончился тот черный и постыдный период насилия над наукой, над природой, над людьми. Новое время — новые песни.
Оказалось, некому петь новые песни. Более четверти века вузы и биологические факультеты выпускали биологов, не обладающих ни экологическими, ни генетическими знаниями, но с впитавшимися в плоть и кровь догмами лысенковской лженауки. А теперь им переучиваться?! Не всякий на это способен, да и не всем хотелось браться за учебники. Ведь у многих уже было высокое положение: руководители институтов и факультетов, научные сотрудники, редакторы газет и журналов. Такие составили консервативную силу из бывших лысенковцев, перестроившихся лишь внешне. И началась обычная история: сильное и сплоченное старое противостояло слабому новому. И в этом противостоянии я оказался на стороне младенчески слабого нового. Естественно, я был отринут своими бывшими коллегами. Чужой среди своих!
Дело в том, что мои сомнения в теоретических посылках акклиматизации начали складываться в уверенность, что вселение новых (подчеркиваю — новых!) видов научно не обосновано, так как акклиматизация проводилась вслепую, в духе голого эмпиризма: посмотрим, что получится. На базе новых знаний у меня сложилась экологическая теория акклиматизации.
Из нее явствовало, что вселение новых видов — мероприятие экологически нежелательное, влекущее отрицательные последствия, вредящие в первую очередь охране природы. Вселенный вид может стать прямым врагом, истребляющим некоторые местные виды, или полностью вытеснить экологически близкий местный вид. Практика акклиматизации дала немало примеров отрицательного влияния вселенных видов.
Казалось бы, предложенная мной теория вкладывает в руки человека бразды управления структурой животного мира и потому должна быть благосклонно встречена биологами-охотоведами. На деле этого не произошло. Теория была встречена в штыки. Ее не критиковали, ее отвергали полностью. Когда я работал уже в Москве в ЦНИЛ и включил теорию акклиматизации в докторскую диссертацию, то в течение нескольких лет не мог добиться ее обсуждения. Не удалось нигде пристроить ее к защите. Во ВСХИЗО пред. Совета по защитам А.М.Колосов без обиняков заявил: «Диссертацию против акклиматизации не приму». Пред. Совета в ИЭМЭЖ Е.Е.Сыроечковский принял, но ходу ей не дал, хотя прошло более пяти лет. Якобы члены Совета воспротивились постановке диссертации к защите. Так и лежит она до сих пор у Сыроечковского.
Бог с ними, бывшими лысенковцами. По-видимому, им трудно отрешиться от когда-то усвоенных взглядов. Но мои труды не пропали зря. На их основе я написал книгу, которую, к моему великому удивлению, удалось напечатать в 1989 году. Помог, я думаю, бодрый заголовок, придуманный хитроумным редактором: «Дикие звери меняют адреса». Поди догадайся, по собственному желанию или насильно они это делают. А в книге-то впервые была обнародована современная теория акклиматизации! Потом удалось опубликовать книгу «Осторожно: живое!» (1991 г.), посвященную в основном охране природы Севера и бережному к ней отношению. Треть книги отдана обсуждению жизненных проблем северного коренного населения, ведь оно самое главное и самое важное Живое, которому требуется особенно бережное отношение.
Затем мне пришлось перейти к малым литературным формам — коротким рассказам о животных. История перехода к этому жанру такова. Когда я изучал проблемы акклиматизации животных, все случаи удачных и неудачных интродукций, их последствий для местной фауны во всех странах и континентах, ставшие мне известными, заносил на отдельные карточки. Затем присоединил к ним карточки по редким видам и их охране. И увидел, что в картотеке имеются чрезвычайно интересные факты и наблюдения, с которыми неплохо бы познакомиться широкому кругу читателей. Из нее я и стал черпать занимательные сюжеты для коротких эссе о животных. Они иногда публикуются журналом «Охота и охотничье хозяйство», в 1996 г. небольшая подборка напечатана в журнале «Уральский следопыт».
Я горжусь, что отстаивал свои воззрения, не покривил душой. Удовлетворен, что внес свой, пусть и небольшой вклад в убережение дикой фауны от ее «преобразователей», старался и продолжаю стараться донести важность охраны природы до широкого круга читателей. Моя работа охотоведа была чертовски интересной, и я не жалею, что посвятил ей лучшие годы жизни.
МоскваМай-июль 1997 г.
