Баранов М.
Птичья радость
В лесу еще лежит глубокий снег. По утрам ударяет настоявшийся за ночь морозец. Но с восходом солнца — а оно теперь особенно ласковое и приветливое — в одночасье все преображается. Что-то новое вторгается в лесную жизнь. И ощущаешь это тем чутьем, которым безошибочно руководствуются все лесные обитатели.
Мелодичный, бархатный посвист большой синицы выводит меня из задумчивости. Льется родничком-невидимкой ее песня. А вокруг по веткам с радостным писком скачут, кувыркаются гаечки и корольки.
И подумалось мне: «Если с нами сравнить, — мы в свои радостные минуты в пляс пускаемся, а они вот — кувыркаются».
По насту
Ночью сильно подморозило. Снег заледенел, и образовался наст. Идем с сынишкой на лыжах и хоть бы что — не проваливаемся. Только лыжи иногда скользят, в стороны разъезжаются.
— Нам-то хорошо, — говорю, — а вот каково зверю... Попробуй-ка сними лыжи.
Сынишка скинул лыжи.
— А ну пройдись.
Сделал шаг. Ледяная корка не выдержала — треснула. Он снова шагнул — и опять провалился.
— Вот видишь. Стоишь — вроде ничего, держит. А как пойдешь — далеко не напрыгаешь.
Спустились в распадок. С южной стороны высокий горный отрог. Здесь снег мягкий и весь исхожен косулями.
— Сколько их тут было?!
— Не больше четырех, — отвечаю. — Они сейчас по таким вот затенённым местам и держатся.
Миновав березовую рощицу, идем косогором. Местами снег тоже взялся льдом.
— Посмотри-ка, — показываю.
— Козы шли.
— То-то шли. А это что? — указываю палкой.
— Кровь!
Я придерживаю сынишку и движением головы и глазами указываю на гору. Неуклюже, высоко поднимая ноги, медленно уходят от нас четыре косули.
Это мы их спугнули. А они, бедняги, и бежать не могут: поизрезаны. Олени так же страдают. Самое тяжелое время сейчас для копытного зверя. Ни кормов ему, ни ходу.
— Давай-ка, папа, не будем их тревожить. Я им сенца в березник привезу. Пусть едят и никуда не ходят.
Молча мы поворачиваем обратно. Теперь впереди бежит сынишка, и я едва поспеваю за ним.
Бывает и так
Иду лесом. Теплынь. Снег осел.
Тихо в лесу в эту пору. Цвиркнет ли где поползень, дятел ли застучит — далеко слышно. Но только кто это урчит и по дереву скребет? Приостановился. «Медведь», — думаю. Злой он весной. Ходит, бродит и от голодухи в причуды пускается: лапы зудят — не с кем подраться. И начинает он деревья драть — снимать кору. Стою, слушаю, а самому невтерпеж: так и хочется взглянуть. Заряжаю ружье пулями и потихоньку, шаг за шагом продвигаюсь по лесу. Урчит, пыхтит, скребет где-то рядом. Вглядываюсь. Делаю еще шаг. Внизу у ключика — кедр, а по нему вверх-вниз, вверх-вниз в каком-то безумном опьянении носятся белки.
«Вот тебе и медведь», — посмеиваюсь над собой. — Ну ничего, зато беличий праздник посмотрел. Негодницы, целой дюжиной собрались.
Проба голоса
Вышел я утром и слышу: неподалеку на полянке косач токует. Как не возрадоваться сердцу охотника! Бегу домой. Бужу сынишку:
— Вставай скорей! Косачи заиграли!
Вскочил паренек, глаза не протер, прямо в трусиках — и на улицу. Щурится от яркого солнца. А косач все поет.
— Ишь, как расходился, — говорю. — Вот ужо смастерим шалашик и подсмотрим, как он там выкомаривает.
Долго в это утро токовал косач. Все у нас переслушали. Но на этом и обрезал. Наверное, он только голос пробовал.
Жаворонок
Опять морозит. Дорога подпортилась.
Еду на санях стороной, выбираю, где по снежку, где по ледочку. Из-под лошадиных ног выпорхнула птица. Неловко, у самой земли, трепеща крылышками, полетела она, точно как летом, когда от гнезда отводит. Куцыр, наша собака, в два прыжка нагнал ее. Остановив лошадь, я подскочил. Куцыр положил птицу на дорогу. Это был жаворонок. До того он исхудал: казалось, на ладони лежит невесомый теплый комок перьев.
Жаворонок открыл глаза — печальные, полные страдания.
— Горе-то какое! — сокрушаюсь я. — Истомилась птаха, морозы доконали. Ну да делать нечего. Авось выходим.
Опустил я осторожно птицу в рукавицу и — домой. Куцыр прыгнул на сани. Смотрит мне в глаза — ну вот только не спросит: что делать-то будем?
Жаворонок прожил у нас на кордоне дней пятнадцать. Отдохнул, поправился. Мы вынесли его рано утром. Открыли дверку клетки.
— Лети, маленький, лети, — подталкивает его Таня, моя дочка.
Жаворонок огляделся, прыгнул на порожек и стал приводить себя в порядок: чистить, перебирать перышки. И когда убедился, что у него все в надлежащем виде, как и положено приличной птице, выпорхнул, взлетел и залился своей, казалось нескончаемой, песней...
Кто же не слыхал, как поет весною в небе жаворонок!
Муравей
Пошел я рубить дерновые кубики для цветочной рассады. Ковырнул в одном месте — земля мерзлая. Отошел немного. Ударил топором, вывернул небольшой ком. Лед да и только. «Ничего не выйдет, — думаю, — рановато». Но тут мое внимание привлекла крупка, ну прямо как пшенка. Наклонился над вырубленной ямкой. А в ней, пересыпанные этой самой пшенкой-яйцами, — муравьи клубочком. Есть такие очень мелкие луговые красные муравьи, живут они в норках маленькими колониями. Разглядываю и думаю: «А что если их в тепло — оживут?» Взял осторожно одного муравья, положил на ладонь, подышал на него и... не прошло минуты, как он задвигал ножками. И вот уже разгуливает по руке, важно пошевеливая усиками.
