Астров В. Н.
Тихану Нагорнова с Восточного фронта командование в 1920 году направило в московскую военную школу имени ВЦИК.
Учился Тихана жадно — и не только военному делу: читал Ленина, Пушкина, Толстого. Даже часы отдыха и ночных дневальств проводил над книгой — наверстывал упущенное.
По окончании краткосрочных курсов он был оставлен там в должности командира взвода.
В начале 1921 года Костя Пересветов в Еланске, где он по возвращении с фронта редактировал газету, получил от Нагорнова письмо, нацарапанное в крайней спешке, и не сразу смог его разобрать. Костя взял ручку и сперва проставил точки, запятые, красные строки.
1.
«Здорово, друг, Константин Андреич! — писал Тихана. — Такое дело, что невмоготу. Рассказать надо, а некому, одному тебе можно. Посуди сам, что вышло, наяву не ждал, и во сне сроду не снилось. Конечно, одного человека я тебе называть не буду, одно только скажу про него слово “И”, да и то не имя и не фамилия.
Сколько в эту зиму в Москве снегу намело — чистая прорва! Трамвай редко где протащится, автомобили застреют посреди улиц, тротуары занесены. Мало, что мы после занятий себе в Кремле дорожки расчищаем, а тут как-то дён шесть назад всеми курсами пошли с лопатами на площадь перед Московским советом на субботник.
Приходим оттеда, только что я перед обедом у рукомойника с себя пот смыл, иду с полотенцем по коридору, а начштаба ловит меня за рукав и кричит:
— Вот он!
Подходит незнакомый товарищ в гражданском пальто, усатый, высоченный, руку подает:
— Здравствуй, Нагорнов. У тебя сибиряки во взводе есть?
— Зачем вам, — спрашиваю, — сибиряки?
Как на грех, у меня ни одного сибиряка во взводе.
— Охотники нужны.
Я сперва не понял: на какое дело охотники?
— Да нет, — говорит, — по дичи охотники, по лисе, по медведю.
— Уток, — отвечаю, — смолоду лупил, было дело, а медведей не доводилось. Один раз видел медведя и застрелил бы его, да Чапай, Василий Иваныч, не дал.
— Как, — смеется он, — Чапай не дал тебе медведя застрелить?
Не помню, сказывал я тебе, Андреич, то ли нет... Прискакал раз к нам в артиллерийский дивизион летом девятнадцатого года Чапаев с ординарцем, аж верст за шестьдесят: он в степях воевал, а мы в лесу стояли, недалеко от нас речка, — на Урале дело было. Уговорился он с нашим начальством, о чем надо, и захотел выкупаться.
Нет, Андреич, не могу я тебе всего описать, перо брызжет, и некогда мне; утро всходит, вот-вот побудку делать. Приезжай в Москву, тогда все дотошно расскажу. Как ты есть мой лучшайший друг и охотник.
Взводный Т. Нагорнов».
Красные строки и знаки препинания все-таки не помогли Косте добраться до смысла письма. Действительно, при их случайной, мимолетной встрече на фронте говорил ему Тихана что-то про свое знакомство с Чапаевым. Но что это за слово «И», «не имя и не фамилия»? И при чем тут медведи?..
2.
Спустя несколько дней Костя Пересветов получил новое письмо:
«Опять за столом сижу, все спят, а мне невмоготу, отродясь в жизни первый раз такой зуд писать. Так вот, говорю тебе, прискакал к нам Чапаев, уговорился, о чем надо, и захотелось ему выкупаться. А на Урале дело было, а недалеко речка. Ординарец-то его, сердешный, умаялся да в холодке под кусточком так всхрапнул, что пожалели его будить. Комдив мне и говорит:
— Своди, Нагорнов, товарища Чапаева на речку, пущай его выкупается.
Мы и пошли с Чапаевым вдвоем.
Выкупались, вылезаем, и токо-токо я свое галифе натянул, гимнастерку хочу надеть, гляжу: Чапай голый стоит на песке, застыл, в одной руке штаны, а другою он мне знак подает, дескать, тише, тише, ты... А сам смотрит кверху неотрывно — под кручей мы с ним купались — и веселый такой сделался, аж улыбается, а ус у него подрагивает.
Поднял я глаза — и обмер: на круче здоровенный медведь на задних лапах, передними кусты развел, уши насторожил и на Чапая, как человек, смотрит! Вот-вот на него спрыгнет...
Я — за маузер! Хватаю его с песку — никогда в кобуре не застегивал, ни днем, ни ночью, — к Чапаю подскочил, пихнул его, чтоб медведь случаем на него не скакнул, и спешу, выцеливаю: слыхал я, что не во всяко место зверя можно убить...
А Чапай возьми да ка-ак свистни, два пальца в рот! Медведь шасть — и только моя пуля над ним запела!
Я на Чапаева:
— Что ж ты, товарищ командир, не дал мне зверя убить?
А он, голый, хохочет, заливается:
— За что его убивать? Пущай себе в лесу пасется. А ты — аль его испугался?
— Да он, — говорю, — еще момент, и на тебя сиганул бы!
— Чего ж он утек, а не сиганул? Он на меня глядел вполне дружелюбно.
Оделись мы, идем с речки, Василий Иванович мой чегой-то помрачнел и говорит:
— А зря я тебе не дал медведюку убить. Коров, подлец, наверно, у мужиков задирает. И батарейцев бы ты своих ужо медвежатиной покормил.
Хороший Чапаев был мужик! Добрый, простой, из нашего брата.
Ну вот, этот случай я и рассказываю тому товарищу в пальто, в коридоре казармы, а он смеется и говорит:
— Кажись, ты мне, взводный, сам пригодишься. Из дробового ружья стрелять умеешь?
— А как же, — отвечаю, — только не из двухствольного, а из берданки.
Помнишь, Андреич, как мы с тобой вдвоем с одной берданкой охотились, ты еще потом ее моему младшему брату Тимошке подарил...
— Из берданки, — говорит, — это хуже, ну, ничего, попробуем. Выходи после обеда к кремлевской стене.
Пообедал, иду, а там у нас сугроб такой намело, что, как под него сойдешь, над тобой только башня старая кирпичная да синее небо. Съехали мы туда вниз по снегу на своих салазках, а тот товарищ принес с собой берданку и две вершковых толстых доски.
Воткнул одну доску в снег у башни, шагов на тридцать меня отвел, а лазим по колено, валенками снег черпаем.
— Ну-ка пали, — говорит, — да чур по моей команде. Возьми сначала ружье «к ноге», а как скомандую «раз!», то целься, а два! три!» — то чтобы вместе с «три» выстрел был, не позже.
Сделали все, как он сказал, выстрелил я в его «три» — доска в щепы.
— Чем это, — спрашиваю, — берданка была заряжена?
— Разрывной пулей. Теперь я другую доску подкину, а ты бей на лету.
Зарядил он опять ружье, дал мне, а доску с размаху кинул вдоль стены. Я приложился — бах! — от доски щепки в снег.
— Ого! — говорит. — Да ты молодец! А теперь подкинь-ка мне щепочку.
Кинул я ему — и он сбил, точно орех щелкнул.
— Ну вот, — говорит, — значит, подходим мы с тобой оба для нашего дела. Собирайся к вечеру, скажи начштабу, чтобы он подобрал тебе потеплее тулуп, я за тобой заеду.
Куда ехать и для какого дела, вижу, расспрашивать не полагается. Дома у начштаба спросил, кто тот товарищ, что со мной говорил. Начштаба отвечает:
— Из ЦК.
Константин Андреич, смилуйся, рука устала хуже, чем от лопаты, шея замлела, никогда я стоко не писал. Больно длинно получается, опять же и перо брызжет, пес его знает от чего... Приезжай, доскажу».
Так обрывалось и это письмо, к вящей Костиной досаде. Он написал Тихане, прося его хоть вкратце сообщить, чем же кончилось дело.
3.
Прошло недели две, и он получил еще одно письмо от Тиханы, на этот раз большое. Оказывается, тот несколько вечеров после работы усаживался за непривычный для него «каторжный труд».
«Вечером заезжает за мной все тот же товарищ из ЦК, — писал он, — садит в автомобиль и везет в самое Вечека. Ведет по этажам, входим в кабинет — за письменным столом сидит... ну, ты знаешь, кто там самый человек главный. Здоровается со мной за руку, сажает на стул против себя и просит рассказать, как мне Чапай не дал медведя убить. Слушает, смеется и говорит:
— Поедете, товарищ Нагорнов, на охоту. Вот ваш начальник, — на того показывает, который меня привез. — С вами едет один охотник, вы лично должны его охранять, находиться при нем безотлучно, а если зверь или враг-человек на него кинется или захочет в него стрельнуть, должны вы, Нагорнов, стоять за него насмерть, заслонить этого охотника своей грудью, а врага убить или, все одно, зверя.
— Слушаюсь, — говорю, — все будет исполнено. А кто этот охотник? — спрашиваю.
— Позже все сами узнаете. Молчите только, что я вас вызывал, он не любит, чтобы его охраняли.
Дали мне билет, и шофер свез меня на вокзал к поезду, где я должен был занять пустое купе, а на близлежащем полустанке ко мне подсядут. Так оно и было, и подсел мой начальник с еще двумя товарищами, и все трое в тулупах. Один из них мужик хромой, обыкновенный, да в плечах дюже широк. Егерь он, лесник, и лихой был, видать, смолоду медвежатник, а покалечили его, как он мне потом дорогой сказал, на царской войне немцы.
А другого-то я не сразу рассмотрел, вижу — усы рыжеватые из мехового воротника, с бородкой, а как воротник он откинул — батюшки! Хоть и темновато в купе, а не обознаться — он! (Вспоминай, какое слово «И» я тебе в первом письме писал.) А заговорил — и голос враз узнал: слышал его речь на Красной площади! Смотрю на него и его только одного и вижу, и не все понимаю даже, что он говорит, будто во сне брежу. Помню, руку мне подает и спрашивает, как меня звать. Говорю — Тиханой, а он:
— Тихон, значит. А отчество как?
— Меня, — говорю, — с малолетства все Тиханой зовут, без отчества.
— А отца вашего как звали?
— Василием.
— Ну хорошо, — говорит, — раз вы привыкли, что вас зовут Тиханой, я вас буду звать Тиханой Васильевичем.
Спросил, откуда я родом, давно ли из дому, где воевал... Потом взялся у лесника чегой-то про мешочников интересоваться. Спрашивает и меня:
— Тихана Васильевич, вы тоже в деревне выросли: как вы смотрите на мешочников?
— Смотрю, — говорю, — отрицательно вполне.
И рассказываю, как год назад наш красноармейский эшелон под Тамбовом остановился на пути ночью середь чистого поля. Паровоз на уклон тянул-тянул да и стал, пыхтит, колесами скребет, а сам ни с места и давай дудеть, чтобы мы проснулись. Вылезаем из теплушек, а теплушки-то снаружи, как мошкарой, людьми облеплены: вповалку лежат по крышам, с тамбуров виснут, и все с мешками.
Взобралась солдатня на вагоны и давай мешки сошвыривать. За мешками наши безбилетные пассажиры послезали. Заставили мы их вместе с нами вагоны подпирать и кое-как сдвинули поезд с места, пополоз он тихонько в гору, и так и уехали дальше.
— И мешочников с собой взяли? — спрашивает меня наш охотник.
— Нет, — говорю, — их середь поля бросили. Да им ништо, чай, со следующим поездом укатили.
— А хлеб вы у них реквизировали? Ведь они государственную хлебную монополию нарушали.
— Да, — отвечаю, — конечно, ежели по всей строгой справедливости коммунизма, то надо было у них хлеб отобрать и передать местному упродкому, а ежели по справедливости нонешней жизни...
— Как, как? — перебивает он меня. — Две справедливости? Значит, по-вашему, коммунизм у нас расходится с жизнью?
Я отвечаю, что ничего такого я сказать не хотел, но только из мешочников этих не все же спекулянты, есть и отпускники — рабочие и другой трудовой народ из бесхлебных мест. Эти не от хорошего житья с мешками поехали, а с голодухи. Было бы днем, пошарили бы у них документы, разобрались бы, кто чего, а ночью махнули рукой и уехали. Да и не заградительный мы отряд, артиллеристы мы...
— Коммунисты, — говорит он, — должны согласовывать строгую справедливость коммунизма, как вы, Тихана Васильевич, хорошо о ней выразились, с требованиями современной жизни. Чтобы одна была справедливость, а не две. — И спрашивает: — А что если Советская власть сейчас продразверстку отменит? Лучше будет народу жить или хуже?
Я подумал и отвечаю:
— Хуже.
— Почему, — спрашивает.
— Как почему? — говорю. — А чем же Красную Армию и рабочих кормить? Что же, мешочники да спекулянты, что ли, им хлеба навезут? Или бойцы Красной Армии сами с мешками за хлебом двинутся? Какая же тогда у нас будет армия? А так нам государство пайки выдает из продразверстки.
Он усмехается:
— Это вы правы, Тихана Васильевич. Но вот один крестьянин советует вместо продовольственной разверстки ввести продовольственный налог; собирать каждый год столько-то хлеба для рабочих и армии, а излишки хлеба, что у крестьян останутся по сдаче заранее объявленной суммы налога, разрешить им пускать в обмен или в продажу. Как вы на это взглянете? Не лучше ли так будет для города и для деревни?
— Что ж, — говорю, — может, это и так. Пожалуй, тогда мужику выгода появится побольше хлеба сеять, больше ему останется по сдаче налога...
— Ага, ага! — перебивает он. — Это очень важно, что выгода появится. Значит, крестьянин будет хлеб сеять, значит, у нас в стране хлеба прибудет. А подправив сельское хозяйство, мы рабочих досыта накормим и промышленность вперед двинем.
— А как же, — отвечаю, — знамо, так. — И лесник мне поддакивает. — Но, — говорю, — и кулак со спекулянтом тоже поживятся.
— Да, — отвечает он, — не без этого. Но, авось, справимся с ним, как вы думаете?
— Справимся!..
Я тебе пишу это, Андреич, как истому коммунару, зря об этом не болтать, да ты сам знаешь, о чем можно и о чем нельзя и где в пропаганде использовать. Да и не знаю, будет ли декрет какой новый или он нас с лесником испытывал.
Ну, едем мы, значит, дальше и разговорились про медвежью охоту. Лесник объясняет, как медведей бьют в берлоге. Корягой его расшевелят и на свет вытурят, а тут его и стрелять, пока не убёг. Охотник наш хочет знать все дотошно, в какое место медведя бьют, лесник ему объясняет:
— Коли прямо на вас идет, то и бейте прямо в лоб, а коли с заходом — способней всего ударить под мышку, ближе к сердцу.
— Так... —усмехается чегой-то наш охотник. — Значит, не всегда способней прямо в лоб бить, иной раз надо уметь и с заходом ударить?..
...Меня сейчас, Андреич, потребовали куда-то. Не судьба письмо дописать. Будь здоров, до свиданьица!
Т. Нагорнов.»
На том Тиханины письма и оборвались. Его перевели в личную охрану Ленина.
4.
Три года Пересветов так и не знал, удалась ли охота, на которую ездил тогда Ленин. Между тем Пересветов переехал в Москву. В феврале 1924 года, когда не улеглись еще волны народного горя — недавней кончины Владимира Ильича, — Нагорнов встретился с Костей и долго рассказывал ему и его друзьям про Ленина, которого Тихане посчастливилось видеть не раз, и притом близко. Пересказал он по Костиной просьбе и охотничью поездку. Сначала говорил о том, что Пересветов уже знал из писем, потом продолжал:
— Так вот, стало быть, едем мы на охоту. А разговоры у нас не охотницкие, будто и не на медведя собрались.
— Постой, — перебил Костя, — так это вы на медведя ездили?.. И вправду, в Еланске слух шел, будто Ленин в Вельский уезд на медвежью охоту приезжал.
— Между прочим, покалякали мы, — продолжал Тихана, не отозвавшись на Костино замечание, — пора уж и спать... Ложимся на полки, завертываемся в тулупы, потому как в вагоне не больно тепло. Я-то, правда, заснуть не смог, да и негоже было бы: мало ли что!.. А они соснули часик, много — два.
Зимой ночь долгая, приезжаем на нужную нам станцию до свету. Там за нами трое дровней и с ними возчики. Между прочим, нас уже не четверо, а шестеро стало: еще двое из кремлевской охраны в соседнем купе ехали, а я и не знал даже. Как увидал их Владимир Ильич — разгневался, велел им остаться на станции.
— У меня, — говорит, — охрана без вас, товарищи, надежная.
Садимся в двое саней. Морозище! Прокатили одним духом верст двенадцать и были в лесной сторожке, когда небо уж зеленеть начало.
Отогреваемся у русской печки. Хозяйка-лесничиха потчует нас за столом, картошки натерла, оладьев нажарила. А еще у нее на сковороде шипит жирное мясо, и она просит:
— Отведайте, — говорит, — медвежатники, свежая! Только не обессудьте: сольцы у нас в избе давно уж ни щепотки нету.
— Соли, — говорит Владимир Ильич, — мы с собой захватили, Василиса Тимофеевна, посолим и еще вам оставим, а медвежатники отведаем с удовольствием!
Закусили. Его просят прилечь, отдохнуть перед выездом в лес, тулуп на лежанку постелили. А он отмахивается:
— Спасибо, я не устал.
И спрашивает, много ли тут у них водится медведей? Большой ли от них вред крестьянскому хозяйству?
Егерь объясняет: медведей порядочно развелось, стреляют их мало, однако вреда от них прежде больше было. Выйдут, бывало, на овсы у опушки и валяются, как утюгом, хлеб приминают, пока едят его.
— А нынче, — говорит егерь, — по опушкам у леса бабы овес не сеют, да и в других местах запустела пашня.
— Почему вы сказали «бабы»? — интересуется Ленин.
— У нас бабы сами пашут и сеют, — говорит лесник, — мужики только теперь с войны возвращаться стали, кого не убило.
Опять сворачивается на другое разговор. Тогда мой начальник мне мигает и шепчет, чтобы я лесника из избы увел: пусть наш охотник соснет немножко... ведь на медведя идет! Я отзываю лесника из избы наружу, а когда мы через полчаса приходим, Владимир Ильич и вправду на лежанке спит.
Но вскоре он начинает ворочаться, поднимается с лежанки и начинает нас торопить в лес. Давно, говорит, мечтал о медвежьей охоте, читал о ней в книге, Ширина Шахматова, что ли.
Мы собираемся. Видим, и лесничиха снимает со стены двухстволку.
— Ты куда?
— С нами, — отвечает за нее муж. — Я медведя вам буду ставить, а она его дострельнет, ежели упустите.
— Как, Василиса Тимофеевна, вы на медведя ходите? — удивляется Владимир Ильич.
А лесник объясняет, что это она своей медвежатиной нас угощала: сама убила зверя.
— Вы знаете, Василиса Тимофеевна, — говорит ей Ленин, — что сто восемь лет тому назад в здешних местах ваша тезка с рогатиной на французов хаживала?
И рассказывает ей про старостиху Василису, партизанку тысяча восемьсот двенадцатого года.
— Французов, — отвечает ему Василиса, — у нас тут нет. А дезертиры «зеленые» шлялись. Красноармейцы летось приезжали, стояли у нас в сторожке и ихнюю зеленую банду кончили.
5.
— Лес там, Андреич, — продолжал свой рассказ Тихана, обращаясь к Пересветову, — не то что наш бывший Воейковский, в Пензенской губернии. Сосны — что твои колокольни, ветви у них — словно колокола многопудовые, виснут от снега! Под деревьями будто коридоры разошлись во дворце каком царском, пурга их подмела; дорога впереди начисто занесена, а позади саней — точно бабы следом за нами стиранные холсты выстилают!..
Привозит нас лесник к овражищу глубокому. Лошадей привязал, вырубил себе длинную слегу из молодого вяза, не шибко толстую — чтобы в руках удержать. Сбросили мы тулупы, полезли в полушубках гуськом пешие через овраг. Кое-как на обрыв из оврага выбрались, еще продрались скрозь чащу и выходим на просеку. Я иду с Лениным, от него ни на шаг, где вязко — руку ему протягиваю, подсобляю.
Поотстали мы от других маленько, он и говорит:
— Тихана Васильевич, а ведь стыдно будет, коли мы с вами промажем и Василисе Тимофеевне придется за нас медведя достреливать?
— Мы с вами, — говорю, — не промажем!..
А на просеке тихо, только снег поскрипывает под ногами. Солнце вдоль вершин наискосок светит — и не греет нисколечко. Мороз такой, что ружейный ствол ладонь прихватывает.
Идем, молчим. Доходим до старого лесникова следу, останавливаемся. Лесник показывает: в сторонке ель повалена ветром, макушка под снегом, а корень наружу выворочен.
— Под комлем залег... — шепчет лесник.
Завел он нас тихонько сбоку, расставил шагов на тридцать от елки. Нас двоих с Владимиром Ильичей как раз супротив чела берлоги. Видно, как из нее парок легонький нет-нет да подскочит. И ветка над ней обледенела. А скважина в снегу узкая — и не приметишь, разве совсем близко подойдешь.
Правее нас, поодаль, начальник мой встал, слева — лесничиха.
Тогда егерь обошел кругом и с другого боку к берлоге выходит. Машет нам рукавицей: ну, дескать, теперь остерегайтесь! И слегу начинает в снег засаживать. А у меня в голове: ну как медведь вымахнет, а лесник не успеет за пень притулиться... Как тогда стрелять? Срежем его заместо медведя...
Стой, думаю, нет! Егерь сам свое дело знает, а мне в пору свое упомнить: Ленина беречь! Смотрю, а он держит ружье наизготовку, на берлогу глядит и весело так, словно как тогда Чапай на медведя, щурится — инда топырятся у него усы...
Держу ружье, палец у спуска. Примериваюсь, как мне ловчее второе взять, — начальник мне запасную берданку дал, ежели первая осекётся, — как мне ловчее прыгнуть, чтобы его заслонить, ежели на него медведь попрет. И опять впиваюсь глазами под ель.
А под елью как зареве-ет! Да как брызнет из-под нее снег! Да как покатится оттуда прямо на нас медведь! Мордой книзу, ну — точно свинья бурая, а тушей с бычка, никак не меньше...
Я приложился. Вижу его злые глаза, ловлю их на мушку — бац! И сам диву даюсь — до чего гулко моя берданка на весь лес ухнула, чистая пушка!
Медведь с разлету в снег так и ткнулся.
— Убил! — кричу я сам не свой и к зверю бросаюсь, а лесник с начальником на меня кричат:
— Стой! Куда? Ружье заряди!
А охотник наш смеется и говорит:
— Кто убил? Тихана Васильевич, разве и вы стреляли?
Гляжу: а ствол его ружья еще дымится.
А мой начальник кричит:
— Это я медведя убил!
И с ружьем настороже шагает к зверю. А тот уж и не ворошится ничуть.
Начинаем страшенную тушу разглядывать, находим пробоину во лбу, возле глаза.
— Это, — говорю, — я ему в башку метил!
А Владимир Ильич все надо мной подсмеивается:
— Нет, это я, а вы, Тихана Васильевич, промазали!
Ну нет, думаю, не мог я промазать, когда он рядом со мной стоял! Но мне, конечно, оспаривать его конфузно, и не хочется мне, чтобы он промазал, и я отвечаю:
— Мы с вами двое в одно место попали.
Переворачиваем зверя на бок, находим под левой лопаткой кровь.
— Ага, вот и моя пуля! — радуется мой начальник.
А лесничиха подходит, правое ухо медведю отгибает и тихо так говорит:
— Здесь должна быть...
И верно! За ухом еще пуля вошла. А я и не расслыхал, когда они все успели выстрелить...
6.
Пересветов работал в редакции «Правды», где ему приходилось встречаться с сестрой Ленина Марией Ильиничной. Однажды он ей обмолвился, что слышал, как Ленин ездил охотиться на медведя.
— На медведя?.. — удивилась она. — Володя никогда на медведя не охотился.
Смущенный Костя начал сбивчиво пересказывать, что говорил Тихана. Мария Ильинична рассмеялась.
— Возможно, Ленин с ним и ездил куда-то, но только не на медведя. Это ваш Нагорнов выдумал. Я его помню, он из охраны. Сообразительный паренек. Володя звал его Тиханой Васильевичем.
— Да ведь в Еланской губернии слухи ходили, что Ленин на медведя охотиться приезжал! — удивлялся Пересветов.
— Вот так и творятся легенды, — сказала Мария Ильинична. — Дзержинский, конечно, Нагорнова к себе вызвать и проинструктировать мог: они, чекисты, после покушений на Владимира Ильича очень за него боялись. Вашему Тихане приказано было беречь Ленина от опасности, а какая же опасность от зайца? Вот и явился медведь на сцену...
Тихана ваш — поэт, — заключила она с задумчивой улыбкой, выслушав в Костиной передаче Тиханин рассказ, как они свалили медведя сразу тремя пулями. — Ему бы да образование!..
