Белоцерковский В.
Шесть часов вечера. Суббота. Морозный пар рвется за двери, висит над крышами, окутывает лица, но людской поток весело бурлит на улице. На обледенелом тротуаре перед метро терпеливо дежурят назначившие свидание молодые люди... И вдруг среди них появляются степенные дяди — в унтах, валенках, с объемистыми рюкзаками.
«Ага! Это, наверное, наши!»
Так и есть. Вот широкоплечий и неторопливый Корноухов, а вот, как всегда подвижной и неугомонный, Блондин.
— Привет, Вадим! Все в порядке? Сейчас едем! — кричит, увидев меня, Блондин.
Куча рюкзаков и зачехленных ружей, прислоненных к колонне, все растет. Прохожие с любопытством поглядывают на нас, а нам уже не до Москвы с ее субботней суетой. Еще несколько минут, и автобус унесет нас в морозную ночь, и через два-три часа мы уже будем далеко-далеко в Талдомском районе — одно название чего стоит!
Вот и автобус — небольшой, уютный. Расселись, тронулись. На ходу капитан команды, поблескивая очками, весь в брезенте, в ремнях, пересчитывает:
— Зверьков?
— Здесь!
— Иванов?
— Я!
— Сразу чувствуется, знает службу, — раздаются комментарии из темноты.
— Блондин?
— Туточки! — крик отчаянный и на высоких «бабьих» нотах.
Проезжаем мимо высокой черной горы, пробитой множеством светящихся дырочек. Яхрома.
— Совсем как Ялта! — говорит кто-то.
После Дмитрова тьма за окнами заметно сгущается. Почти не мелькают вдоль дороги огни поселков, реже проносятся встречные машины. В рассеянном свете фар улавливаю пустое заснеженное полотно шоссе да мелькающие запорошенные снегом стволы придвинувшегося к шоссе леса. К ногам подбирается холод...
После 100 какого-то километра сворачиваем на проселок. Несколько минут езды по «волнам», и автобус останавливается: деревня Мельдино, она расположена почти рядом с шоссе.
В клубах пара, стуча каблуками, вваливаемся в натопленную избу егеря. Хозяин с хозяйкой радушно встречают нас. Егерь маленький, щуплый, в тельняшке, а его жена —большая, дородная.
Раздевшись, рассаживаемся вокруг длинного тесового стола. Комната с низким потолком кажется большой и просторной. Наш капитан достает инструкцию.
— Отстрелу подлежат в первую очередь старые и агрессивные животные. Отстрел коров с телятами запрещается... — читает он торжественно, серьезно.
— Во время охоты необходимо строго соблюдать правила безопасности. Стрельба вдоль стрелковой линии категорически запрещается...
Последний пункт вызывает оживление:
— Категорически запрещается охота в нетрезвом состоянии!
— Лица, находящиеся в нетрезвом состоянии, к охоте не допускаются.
Засим следует церемония расписывания. Все члены команды расписываются прямо на обороте инструкции, что значит: ознакомились с ее содержанием.
— А лоси-то есть? — догадывается спросить кто-то у егеря.
— Есть, есть! — успокаивает егерь. — Вчера только вечером ребята ехали на тракторе и видели. — При этом егерь сообщает, что мы можем «отстреливать» двух лосей; второй лось пойдет в счет «недовыполненного» егерского плана. Это значит, что мясо второго лося надо будет сдать, но голова и печенка останутся команде. Потом начинается подробное обсуждение завтрашней охоты. Кто будет в цепи, кто в загоне — егеря и новички, и в числе последних я, и что делать, чтобы не убить случайно еще и третьего лося...
В обсуждении участвуют все стрелки, кроме сидящего напротив меня незнакомого мне охотника в новёхоньком кожаном комбинезоне. Несмотря на свой комбинезон, выглядит он неловким и застенчивым.
Теперь начинается самая важная часть подготовки — жеребьевка. Капитан великолепным охотничьим кинжалом с костяной рукояткой нарезает бумажные квадратики и пишет на них номера, с первого по двенадцатый, — по числу стрелков. Сворачивает бумажки в трубочки и кладет в шапку.
Кому достанутся первые или последние номера, тот неудачник: придется стоять на флангах цепи, а зверь чаще выходит в середину.
Фаталисты и несуеверные тянут первыми. И, словно по иронии судьбы, в неудачниках оказывается руководство. Первый номер достается Блондину — председателю нашего спортивного коллектива, двенадцатый — председателю охотничьей секции Корноухову.
В семь еще темно. Но мы уже торопливо завтракаем, проверяем ружья, одеваемся. Двое или трое натягивают поверх шуб белые халаты. Мне дают тяжелый брезентовый плащ.
Выходим. Хозяйка напутствует:
— Ну, с богом! Возвращайтесь с удачей! — она улыбается, глядя на нас с высоты своего недюжинного роста.
Небо еще бледное, а на востоке, над темным и спящим лесом, нежный розовый разлив.
Вытягиваемся в цепочку — двенадцать стрелков и пятеро загонщиков — и идем к лесу по глубокой и твердой санной колее. Идем молча. Снег скрипит под ногами и отливает слабым розовым светом. Впереди идут егеря: наш хозяин — старший егерь и его помощник.
Незаметно втягиваемся в лес. Ночь холодным синим полумраком прячется там, под навесом заснеженных еловых лап, и снег в лесу еще серый и мертвый. Вдруг остановка. Впереди что-то тихо обсуждают, смотрят на снег.
— Лось? — шепотом спрашиваю я.
— Да! — так же шепотом отвечают мне.
Подхожу по целине к голове отряда. Из леса через дорогу пролегли глубокие круглые ямки. Сзади каждой ямки — едва заметные полоски снятого снега, как тени.
— Сюда прошел? Направо?
— Да. Тише!
Идем дальше. Дорога выводит нас на широкую ровную просеку. По ней проходит линия высокого напряжения. Здесь опять остановка и совещание.
— Идите по просеке до следующего перекрестка за торфяным полем, — говорит старший егерь. — А мне дайте двух человек. Мы обогнем этот лес и там встретимся. Может, он уже в этом загоне залег.
— Ну, кто пойдет?
— Пусть кто из молодых.
— Ну иди, Коля, ты.
— Ну и я с ним.
— Только ружья зарядите! — предупреждает егерь. — Лоси могут еще ходить: морозно.
Щелкают ружейные замки, и мы расходимся. Тропа на просеке неумятая, и идти становится много труднее. То и дело ноги соскальзывают в глубокий снег.
Незаметно разгорается утро. Солнце встает у нас за спиной. Огромный коричнево-красный шар просвечивает сквозь оранжевую мглу. Я часто оборачиваюсь на ходу, чтобы запомнить необыкновенные и дикие эти краски.
Опять лосиные следы на снегу. Но они старые, и мы, не задерживаясь, идем дальше.
Солнце поднимается: лес светлеет, розовые отсветы на снегу делаются золотыми; вспыхивает, начинает сверкать и переливаться иней на ветках. Краски становятся яркими, чистыми, радостными.
Тропинка входит в густые заросли рыжего камыша. Сухие запорошенные снегом метелки стоят почти вровень с нашими лицами. Диковинный вид у этих желто-рыжих стеблей, встающих из пушистого белого снега. И вдруг — отчетливый сильный треск в лесу, слева. Все мгновенно замирают и напряженно вслушиваются. Проходит секунда, другая, третья, но звук не повторяется. Видимо, это мороз «двинулся» неосторожно и что-то сломал в чаще...
Кончается камыш, кончается и лес справа от нас, открывая бугристое белое поле. Оно небольшое, а лес за ним почти растворился в серебряном морозном тумане. Какая-то странная машина стоит в поле, задрав к небу длинную железную шею с маленькой железной головой. Острый блеск снега под солнцем и мороз выбивают из глаз слезу и мешают рассмотреть машину; она напоминает какое-то древнее замерзшее чудовище. И лишь когда мы подходим совсем близко, я догадываюсь, что это транспортер, а бугры на поле — кучи торфа. Торфяное поле, о котором говорил егерь! Вскоре мы подходим и к перекрестку дорог. Наших разведчиков еще не видно. Посовещавшись, сворачиваем в лес — им навстречу.
Метров через пятьсот дорога подводит нас к высокому старому березняку. Березы все в уборе инея, и вершины их, словно застывший дым, ярко клубятся на фоне пронзительного голубого неба.
Наконец из-за поворота дороги появляются наши разведчики. Уже по тому, как они идут вразвалку, как несут ружья на ремнях, ясно, что лося в загоне нет.
Опять разбиваемся на две группы и начинаем обход соседнего леса. Снова долгая ходьба в затылок друг другу по рыхлому снегу, и снова неудача: выходные следы! И снова мы месим снег...
Но тут вдруг помощник егеря почти бежит нам навстречу.
— Скорее! Пять лосей в загоне!
— Откуда пять?!
Все уже бегут за егерем, и некому отвечать на мой вопрос. «Ну что ж, пять так пять. Где-то, значит, вошли». Собираемся теснее друг к другу.
— Ну, я начинаю ставить, — говорит шепотком старший егерь капитану.
— Кто первый номер?
— Блондин!
— Разбирайтесь по номерам!
— Живее!
И вот уже Блондин занял свое место. Я вижу, как он приминает снег, отводит, загибает мешающие ветви...
Одиннадцать стрелков уходят за егерем дальше по узкой прямой просеке.
Мой исходный рубеж у перекрестка тех дорог, по которым мы ходили все утро. Бегая взад-вперед и согреваясь — велено ждать старшего егеря, — я примериваюсь взглядом и представляю, как, утопая в снегу и ломая сучья, ринусь в глубь леса, навстречу неизвестности. Тогда уж мне не придется мерзнуть! Ну и, конечно, мысли о том, что, может быть, именно мне посчастливится поднять лося и как я буду преследовать его... Вот я вижу, как он встает из кустов, слышу, как трещит в лесу, убегая от меня. Треск идет в сторону, и я бросаюсь наперерез. Не прорвался бы!..
Но вот, наконец, по дороге бежит старший егерь. Он задерживается ненадолго около Зверькова, моего коллеги и соседа по загону, и подбегает ко мне. Он отводит меня чуть подальше от перекрестка и делает на снегу отметку.
— Здесь будете стоять. Можете ходить туда-сюда по дороге — греться. И шумите получше: бейте в ладоши, палкой по дереву, а еще лучше — голосом. Как я подам сигнал, сразу начинайте.
— Стоять?!
— Ну да, стоять. По следу я один пойду, а то лоси могут прорваться, они теперь ученые! Я их подниму, а вы будете издали шуметь, они и пойдут прямёхонько на цепь! А так прорваться могут... — и егерь убегает от меня к моему левому соседу — своему помощнику.
Я ужасно разочарован. Какая незавидная роль! Но что ж делать? Буду бегать, греться и добросовестно орать.
Там, за поворотом дороги, где скрылся егерь, раздается долгожданный напев охотничьего рога. Звук разносится, какая романтика! Ради одного этого, пожалуй, и то можно примириться со своею участью.
Егерь трубит раз, другой — зычно, торжествуя, торопясь, и не успевает он затихнуть, как мы, трое замерзших и соскучившихся загонщиков, начинаем оглашать окрестности:
— Так, так-так-так! — кричит сосед слева.
— Давай, давай, давай! — ору я первое, что приходит мне в голову.
— А-а! Ха, ха, ха! — добавляет третий.
— Таак, так, так, так!!! — спокойно и четко покрывает наши вопли помощник егеря.
Мороз подбирается со всех сторон. Приходится бегать и кричать на бегу. Если в течение ближайших минут не раздастся выстрел, быть мне завтра охрипшим. Теперь я уже не испытываю к лосям ни малейшего сострадания. Выламываю дрюк и некоторое время колочу им по стволам придорожных деревьев. Даю отдых горлу. Но палица моя вскоре переламывается: очень уж перемерзла древесина, и, главное, звук кажется недостаточно сильным. Черт их знает, этих лосей, еще повернут на меня.
Но в лесу стоит безмятежная тишина. Я начинаю петь. Будь что будет! Тем более, между моим пением и неорганизованным хором не такая уж большая разница.
Исполняю я, что на душу придет. От «Марины» до студенческого варианта «Серенады солнечной долины»: «Папа рыжий, мама рыжий, рыжий я и сам...» И вдруг вижу... идет по дороге женщина. Идет прямо ко мне. Молодая, по-городскому одетая. Я смущаюсь и перехожу на более упорядоченное — в силу моих возможностей — пение.
Женщина приближается!
— Вы что же это нам тут мешаете? — спрашиваю ее.
— Чем же это я вам мешаю?
— Лосей пугаете!
— Лосей?!
— Ну да... Вы куда идете-то?
Женщина называет что-то незнакомое мне и смотрит на меня с любопытством и недоверием.
— Вы по какой дороге дальше-то идти собираетесь?
Она показывает как раз на ту, которая ведет к нашим стрелкам.
— Нельзя туда! Подстрелят вас вместо лося.
Она в недоумении молчит.
— Там стрелки стоят, а мы лосей гоним.
— А, вы охотники! То-то я думаю, что-то вы странные... Что же мне делать?
— Подождите, пока отбой протрубят. Помогайте кричать!
— Ну вот еще! Я тороплюсь.
— Ну, как хотите... Я ведь серьезно говорю: опасно!
Женщина смотрит на меня, на дорогу, ведущую к стрелкам, и нерешительно трогается по ней. Ей ведь и на самом деле, видимо, страшно, но она все-таки идет. Чисто женское упрямство! Не пускать бы ее, но как? Мой сосед слева, наверное, нашел бы способ... И откуда она только взялась в такой глуши? И не боится!
Женщина, между тем, скрывается за поворотом, где орет Зверьков. Но он вскоре замолкает. Проходит минута, другая, и он опять начинает кричать: значит, пропустил!
Кричим мы теперь редко. Паузы длятся долго. Но одиночество и бессмысленность занятия уже не тяготят меня: привык, видимо, приспособился, и, главное, уж очень день хорош, и так хорошо кругом. Особенно нравятся мне молодые сосны. Не столько даже они сами, сколько нравится смотреть на небо, стоя под ними. Ничего, по-моему, нет на свете красивее этого сочетания золотисто-зеленого с голубым.
В середине двенадцатого часа мы сходимся со Зверьковым и совещаемся: уже сколько времени прошло, как стоим мы в загоне, а ни отбоя, ни выстрелов не слышно и, главное, перестал «такать» мой левый сосед. Я решаю идти в разведку.
Дохожу до отметки, где должен был стоять помощник егеря, иду дальше, но его не видно. В предчувствии какого-то недоразумения ускоряю шаги, временами перехожу на бег. «Неужели ушли и забыли нас снять?! Не может быть! Наверное, пошли в погоню за лосем и некого было послать».
Но вот и просека, на которой стояла цепь. Никого!
Бегу по тропинке в глубь леса. Она извивается, как стрелковый окоп, между заснеженными кочками. Через каждые сто метров — утоптанные площадки, на которых стояли охотники. Деревья вокруг какие-то темные, корявые, густо покрытые мхом. Кустов почти нет. Только высокие, по пояс, белые кочки. Странное, страшноватое место.
Сильный треск в лесу останавливает меня. На просеку вылезает человек. Я приглядываюсь. Наш охотник.
— В чем дело?! — набрасываюсь на него.
— Костер разжигаем, — в руках у него коряга.
— А лоси?
— Убили уже.
— Где?
— Вон там дальше лежит.
— Не может быть?! Почему же мы выстрела не слышали?
— Не знаю.
И веря и не веря, пускаюсь бежать по тропинке. Вскоре замечаю охотников и меж ними — веселые языки разгорающегося костра. Подбегаю и вижу: на снегу действительно лежит, задрав кверху застывшие стройные ноги, большой темно-серый лось. Двое охотников блестящими кинжалами уже вспарывают ему кожу около копыт. Лось широкогрудый, в жесткой шерсти. Большая его губастая голова неловко подвернута. Глаза полузакрыты. Рогов нет, но по его подобранной стройности видно, что это самец, и, по-видимому, совсем еще молодой, неопытный.
— Кто убил-то?
— Вон, Павлов! — показывают мне, и в жесте этом и в тоне я чувствую удивление и зависть.
Павлов — тот самый застенчивый охотник в новом кожаном комбинезоне, который вечером сидел напротив меня в избе и помалкивал. «Ну что ж, это вполне закономерно!» — думаю я.
— С одного выстрела! — говорит кто-то.
— И ведь далеко было! — качает головой капитан. — Метров сорок-пятьдесят.
Сосед Павлова по цепи, молодой, круглолицый, курносый парень, рассказывает:
— Вышел он между нами, но от меня уж очень далеко. Павлов выстрелил, а лось перешел просеку и стоит. Я удивляюсь, почему Павлов еще не стреляет. А он его, оказывается, потерял из виду за деревьями. Думаю, сейчас, если отойдет еще немного от просеки, буду стрелять. А он стоит! Потом стал ложиться... Лег. И вдруг опять поднимается — на передние ноги, потом на задние, а перёд уронил... и совсем. А тут егерь из лесу по следу выходит. Подошли, а он уже готов.
— Как же это мы выстрела не слышали? — удивляюсь я.
— Ветер от вас был. Мы вас хорошо слышали! Как будто рядом...
— И как я пел?
— Да.
На лося мне смотреть тяжело. Над ним по-прежнему колдуют двое охотников и помощник егеря. Остальные заняты костром, провизией, носят валежник... Всеми владеет потребность что-нибудь делать. Рассказывают, как Корноухов, стоявший на двенадцатом номере около дороги, прозевал второго разрешенного нам лося — огромного, еще не скинувшего рога! Огромным он, впрочем, наверное, стал после того, как ушел! И ушел этот лось не один, а с коровой. Выйдя к цепи, бык, видимо, почуял что-то неладное, и повернул обратно в лес, и пошел вдоль стрелковой линии. Многие видели его и его спутницу, но стрелять было далеко, да и шли они на махах. Однако наш егерь искусно расставил цепь, загнув фланги, и лось не ушел бы, если бы... не женщина, та самая, которую я не смог задержать!
— Я слышал треск в лесу, — рассказывает Корноухов, — и уже приготовился, но вдруг слышу треск сзади, на дороге...
— Треск!.. Какой же мог быть треск от бабы?! — издеваются охотники.
— Я обернулся, а лоси тут и выскочили! Я обратно, а они уже по лесу трещат!
— Ты же говорил, что разговаривать с ней начал!
— Не бреши! Не разговаривал я с ней! — злится Корноухов, сверкая цыганскими глазами.
Он не на шутку опечален своей неудачей, и я сочувствую ему: он нравится мне, да и часть его вины я чувствую за собой. Не надо было мне женщину пропускать! «А лось, видно, молодец! И сам прорвался, и подругу свою спас. Настоящий мужчина!»
Я вспоминаю о Зверькове:
— Зверькова-то надо все-таки снять! Нельзя же все-таки так, — обращаюсь я к обществу.
— Да-да... — виновато соглашаются со мною.
Когда я возвращаюсь со Зверьковым, лось уже разделан и разрублен на куски. Куски на коротких жердях переносятся к дороге — старший егерь должен приехать за ними на лошади, — и мы трогаемся в обратный путь, захватив с собой лишь печень, чтобы не задерживать пиршества; она тяжелая, вдвоем, по очереди, мы несем ее на плечах, нанизав на палку.
Солнце светит теперь в лицо, стало большим и оранжевым, и розовая мгла окутывает его... Когда подходим к деревне, оно садится за лес, и лес провожает нас — такой же, как и встречал, — сумрачный, отчужденный...
Хозяйка, распахивая перед нами дверь, смотрит на нас сверху вниз, немножко как на детей. Мы отдаем ей печень и, раздеваясь, наслаждаемся долгожданным теплом.
В печи пылают сложенные колодцем березовые поленья, за окном синеют сумерки. Пока хозяйка нарезает и отбивает печень, березовые поленья превращаются в груду крупных, ярких углей. Хозяйка разбивает их кочергой и ставит на них сковородки, тесно уложенные вываленными в муке ломтиками печени.
Отогревшись, начинаем «сервировать» стол.
И вот подоспевает печенка. Шипящую, ее вносят на трех сковородах, и торжество начинается...
