Бондаренко В.
Бушевала буря. Весь мир, который в тайге состоит из сопок да неба, погрузился в снежную пелену. Только опушка ближайшего леса едва проступала в снежном хаосе.
Лес настолько шумел и колыхался, что готов был двинуться на наши домики и растоптать, разбросать их по бревнышку. От упругих толчков ветра вздрагивала и скрипела крыша, его могучие невидимые руки захватывали вершины елей и пригибали все ниже и ниже к земле.
В глубине леса, поддерживая друг друга, деревья еще кое-как сопротивлялись ветру, но на опушке они ломались, как спички.
Так продолжалось двое суток, а на третьи я проснулся с ясным ощущением, что что-то случилось. С тревогой прислушался и, наконец, понял: тишина. Она вливалась в окна вместе с призрачным лунным светом.
Я вылез из спального мешка, надел валенки, шубу — все это было неимоверно холодным; вода в ведре промерзла до дна... Отодвигая сугроб снега, с трудом приоткрыл дверь; домики нашего поселка спали. Замерла тайга, и мне показалось, что горы-великаны теснее прижались друг к другу, чтобы им было теплее. Они тоже дремали.
Тишина была такая, что в ушах звенело. Даже не верилось, что совсем недавно ревела и бесновалась тайга. Я окинул взглядом лесистый склон сопки. Ух, как там сейчас темно и жутко! А ведь вот днем я охочусь в тайге и — ничего не боюсь...
Мороз уже успел запустить свою колючую руку под полушубок, и я, вздрогнув от холода, вернулся в жилище, нырнул в теплый мешок и с радостью подумал: «Завтра хорошая охота будет. Нужно пораньше проснуться...»
Просыпаюсь и вижу: в окно бьет яркое солнце. Заполненная его желтым светом, комната похожа на большой аквариум. Ах, черт, — проспал!
В поселке лают собаки. Я одеваюсь и выбегаю на улицу. Красота сказочная. Гладкий настил снега сверкает. На опушке леса он разрисован прозрачными и расплывчатыми фиолетовыми тенями.
Все пять домиков нашего поселка почти до крыш погружены в снежные волны. Из труб так усиленно идет дым, что можно себе представить: домики вот-вот соскользнут с пригорка и поплывут дружной флотилией по безбрежному снежному морю.
Собаки лают все звонче и злее. По голосам различаю: Чугунок, Чук, Тайга. Тайга захлебывается особенно яростно. В чем дело? Всматриваюсь — и замираю от удивления. Появление незнакомого человека в тайге всегда событие необычайное, а сейчас я вижу нечто совершенно невероятное: ко мне приближается гном из сказочного мира. На нем острая, колпаком, шапка, легкая куртка, из рукавов которой болтаются меховые рукавицы, и легкие штаны. Все это расшито пестрым орнаментом. А за плечами гнома — карабин, в руках же странная палка: один ее конец напоминает весло, другой — обычную лыжную палку. На ногах — лыжи, они загнуты и остроносы с обоих концов, снизу подбитые шкурой: лыжи без отдачи и могут удержать на любой круче.
Собаки наседают на гнома, а он, не обращая на них внимания, легко скользит по снежной целине на камусовых лыжах, изредка, как на челноке, загребая «веслом» то с одной, то с другой стороны, и улыбается высыпавшим ему навстречу людям.
Я торопливо бегу по глубокому снегу к домику рабочих, куда подъезжает и гость, и уже догадываюсь, что это охотник нанаец.
Вокруг охотника оживление. Все рассматривают снаряжение, расспрашивают его: почему лыжи подшиты двумя разными шкурами? зачем ему такое весло? из какого сукна сшиты куртка и штаны? Нанаец охотно отвечает и смеется. Смеется он заразительно. Так смеются добрые, с чистым сердцем люди.
Новый взрыв восклицаний и вопросов вызывает соболь, которого охотник извлекает из-за пазухи. Зверек переходит из рук в руки. А я несколько разочарован: мне представлялось, что соболь должен быть черным, а он темно-коричневый, с серым подшерстком; об этом и говорю охотнику.
— Его красят, — объясняет он. — Мех у него крепкий. Много лет таскать можно. Смотри! — охотник берет соболя из моих рук, долго мнет его, потом встряхивает, и мех снова становится пушистым и гладким.
— И долго вы за ним охотились?
— К вам шел. Час гонял, может, больше...
Я присматриваюсь к лицу охотника, и оно мне кажется знакомым. Где-то я видел эти живые черные глаза, видел эту улыбку — приятную, душевную.
— Что твоя долго смотрит? — спрашивает охотник и смеется.
— Где-то видел вас.
— Журнал «Советский Союз» смотрел? Там моя с соболем на фотографии. Андрей Суанка зовут.
Я искренне удивлен. Вот тебе и гном из сказочного мира!..
Все мы полностью под властью обаяния нашего гостя, Суанка умеет не только рассказывать, он и слушатель прекрасный. Он остроумен и весел.
Позавтракав с нами, Суанка спрашивает:
— Геолог говорил, будто знает, где мишка спит!
Я отвечаю, что действительно, мы знаем берлогу.
— Мясо надо. Будем мишку стрелять, — спокойно заключает Суанка.
Мяса действительно у нас не хватает, но сами выходить на медведя не решались. Предложение Суанки встречается всеобщим одобрением, и я берусь показать берлогу.
— Мишку поглядим и соболя гонять будем. Моя свежий след смотрел, — говорит, улыбаясь, Суанка.
Надеваем лыжи.
— Карабин не берете? — спрашиваю у охотника.
— А зачем? Мишка спит. А рябчик стрелять нельзя: ничего не останется.
Около нас крутятся собаки. На Суанку они теперь уже не лают, но держатся настороженно.
— Может, собак возьмем?..
— Зачем брать, только зверя пугать...
Мы спускаемся со склона и выезжаем в лес, обходим группу поваленных елей. Около елей свежие глубокие следы кабарги. Она приходила лакомиться лишайником, который длинными нитями свисает с сухих ветвей.
Где-то вдали раздается пронзительный крик черного дятла-желны: «пи-ить! пи-и-ть!» Только он осмеливается нарушать таежную тишину. Он да еще синички. Вон их стайка застряла в голых ветвях кустарника.
До чего же хорошо в тайге в тихий солнечный день! Небо густосинее. Снежные шапки на ветках сверкают на его фоне. Пронизанный лучами солнца лишайник на коре деревьев точно изумрудный. Я любуюсь ослепительно яркими красками, глубоко вдыхаю и задерживаю в легких морозный воздух, нагретый солнечным теплом.
Впереди легко скользит Андрей Суанка. Начинаем подъем, и вот тут я полностью оцениваю все достоинства снаряжения нанайца. В своей телогрейке и шапке-ушанке я уже метров через пятьдесят обливаюсь потом, а нанайская легкая куртка не задерживает лишнего тепла. Скоро мои ноги становятся мокрыми от запавшего в ботинки снега, а узкие штанины Суанки не дают засыпаться ему в олочи. Мои длинные лыжные палки только мешают мне, а он орудует своей, как сплавщик багром: веслом оттолкнется от снега, а острым ее концом от деревьев.
Подъем становится все круче, и мне кажется, мое сердце перемещается к самому горлу — идти все труднее и труднее, но я не отстаю от Суанки. И не отстану, чего бы это мне ни стоило; ведь я считаю себя старым таежником!
Подъем бесконечен. Но вот я начинаю узнавать место: две сухие, продырявленные дятлами пихты. Они остаются правее, а вот и кедр, он один среди елей и пихт. От него уже видно и берлогу, она чуть выше по склону. Подходим к кедру.
— Вон берлога, — шепчу я Суанке.
— Моя видит, — не оборачиваясь, отвечает он и идет дальше. А я останавливаюсь у кедра — границы той почтительной дистанции, которой я всегда придерживался, побаиваясь медведя.
Суанка останавливается саженях в двух от берлоги. Тогда приближаюсь и я. Под стволом поваленного дерева небольшое отверстие, оттуда идет пар. Мне кажется, что я слышу запах зверя.
— Худой медведь, мало жиру нагулял, — говорит Суанка.
Я поражен, откуда он знает. Охотник поясняет:
— Его недавно тайгу ходил, кушать искал.
Я ищу следы и, конечно, ничего не вижу.
— Сосулька, смотри, — подсказывает Суанка.
Действительно, сосульки, что видны в отверстии, поломаны у основания и наросли совсем еще немного.
Спускаемся с сопки, скользим. И я то оказываюсь верхом на елочке, обнажившейся из-под сугроба, то на огромной скорости хватаюсь за дерево, чтобы удержаться у края обрыва. Колени мои дрожат. А Суанка мелькает между деревьями далеко внизу...
Наконец я догоняю охотника. Он стоит у соболиного следа, ровной стежкой пересекающего склон. Рядом лыжня.
— Моя его гонял, — говорит Суанка.
И мы идем по лыжне, добираемся до второго следа.
— Куда его ходи? — спрашивает Суанка.
Я смотрю: расстояние между парными кружочками следов небольшое. След извилистый, ленивый.
— Не спеша шел, значит, сыт, домой пошел, — говорю я.
— Не... — Суанка отрицательно качает головой. — Его осторожно ходи, добыча ищи. Сиди, носом слушай, — показывает он на легкую ямочку.
Этого я, конечно, не заметил и невольно восхищаюсь наблюдательностью охотника. Как много он примечает! Просто поразительно...
Начинается долгое преследование. Мы подымаемся в сопку. Спускаемся. Снова подымаемся. Соболиный след то и дело исчезает под снегом и выныривает в десяти-пятнадцати шагах.
— Мышу смотрит, — объясняет Суанка. — Там под деревом такой длинный дырка есть.
След выводит нас на полянку, где все утоптано соболями. Из-под снега выглядывают ребра какого-то крупного зверя.
Я представляю, как ночью при лунном свете вокруг костей мелькают черные соболиные силуэты. Картина, должно быть, захватывающая и мрачноватая.
Суанка склоняется над погибшим животным.
— Мишка сохатого задрал, — говорит он. — Сюда нада капкан ставить.
— Да что здесь соболям делать? На костях ни крошки мяса, — возражаю я.
— Э-э! Соболь зимой худо живи. Всю зиму сюда ходить будет... Два соболя тут был. Нашего будем гонять.
А мне-то казалось, что тут побывало не меньше десятка соболей!
Суанка отыскивает след нашего соболя, и мы идем дальше. Скоро я убеждаюсь, как правильно был сделан выбор: дальнейший путь соболя оказывается полным драматических приключений. Вот след вдруг резко заворачивает и взбегает по наклонному дереву. Суанка качает головой:
— Ай-ай! Хороший охотник, — с уважением говорит он. И показывает мне кабарожий след, идущий метрах в пятидесяти ниже по склону.
Идем дальше, следы сближаются. Я вижу, что кабарга часто останавливалась. Представляю, как настороженно торчали ее круглые ушки, тревога была в ее стройном, упругом теле. Она переводила свои влажные большие глаза с одного дерева на другое, но мертва была облитая зеленым лунным светом тайга. Вот она успокоилась, опустила голову, объела лишайник и мох с еловой ветки и осторожно пошла дальше. Тут-то и зашевелился соболь. Бесшумно скользнул с валежины, на которой затаивался, и мягко поскакал вслед за кабаргой. Еще метров тридцать, и соболь прыгнул, но до кабарги не достал. Она взвилась и помчалась вниз. А соболь за ней. Кабарга бежала гигантскими прыжками, она же величиной с большую собаку, а соболь — мелкой стремительной стёжкой.
— Неужели одолеет кабаргу?! —восклицаю я.
— Кабарга пропадай, — убежденно отвечает Суанка. — Смотри!
Снег глубокий, кабарга проваливается по самое брюхо, быстро устает. Соболь же легко скользит по насту.
Некоторое время следы идут рядом. Потом соболий след обрывается. Он вспрыгнул на спину кабарги. На чистом снегу появляются клочья волнистой шерсти и первые капли крови. Показывая на нее, Суанка рассказывает, что, прыгнув на кабаргу, соболь всегда прогрызает шкурку за ухом, где меньше шерсти, потом, как ножницами, разрезает ее до горла и перерывает его.
Мягкий голос нанайца спокоен. Он был свидетелем и не таких лесных историй. А мне жалко кабаргу.
Я смотрю вперед, ожидая увидеть распластанную на снегу кабаргу, но замечаю у подножья склона глубокую яму, от которой идут опять два следа; кабарожий — по реке, а соболий уходит в лес.
Спускаемся вниз и выясняем в чем дело. Обезумевшая от страха кабарга сорвалась с четырехметрового обрыва. Соболь не удержался на ней, и все было потеряно: на реке снег неглубокий, и под ним лед. Кабарга умчалась. Однако без еды в этот день соболь не остался. Пробегая мимо поляны, он учуял рябчика. Подкрадывался на брюхе. Рябчики спали в центре поляны. Вот ямки, из которых они с оглушительным шумом взлетели. Ямок пять, а на ветви огромного ильма уселось только четыре птицы. Пятой полакомился хищный зверек.
— Смотри, как сытый соболь домой ходи, — говорит Суанка и улыбается доброй улыбкой.
Я смотрю. Скок у соболя стал размашистей и решительней. Теперь он не боится спугнуть дичь.
— Соболь ходко ходи. По сторонам не смотрел. Значит, домой соболь ходи. Такой соболь и гонять нада. Самый короткий дорога будет, — поясняет Суанка.
Последний подъем. У меня снова бешено колотится сердце, ручьями стекает пот. И вот, наконец, я замечаю, что стежка соболиных следов обрывается у одиноко стоящей ели. Мы у норы. Теперь, когда я знаю ночное похождение хищника, мне особенно интересно увидеть его.
Из сумочки, похожей на патронташ, Суанка достает длинную сеть-чулок. В ней несколько незакрепленных деревянных колец диаметром с небольшое блюдце. Первым кольцом Суанка быстро закрывает вход в нору.
— Спишь? Наша твоя одежда пришли снимать. Вставай! — говорит Суанка, тыча своим веслом вокруг входа. — Что, брюхо полный, выходи не хочется? Ну погоди! — и достает из-за пазухи бересту и немного сухого мха. Потом с деревьев мы обдираем сырой мох и наламываем еловые лапы. У входа в нору Суанка разводит дымокур. Через несколько минут слышим, как соболь кашляет: раз, другой. Потом стремительно длинное тело зверька мелькает под моими ногами. Соболь сбивает кольца и барахтается в сетке. Она плотно обжала его, и теперь ни острые когти, ни крепкие зубы не помогут ему. Суанка хватает соболя одной рукой за шею, другой — под передними лапами... Вскоре он подает мне мертвого зверька.
— Смотри, какой его есть...
Видно, прочитав на моем лице восхищение, Суанка добавляет:
— Твоя хорошо на лыжах ходить, охотником будешь.
Я знаю, что говорит он так от добрых чувств, искренне, и верю ему: я буду охотником!
