Виаллар Поль
Меня трепала лихорадка. Я привык к ее приступам, сильным и частым, с того времени, когда еще не было осушено устье Вардара, которое кишело перелетными птицами и дичью всякого рода. Осушенное, оздоровленное, оно осталось и после этого раем для всего, что живет на болоте и летает над ним.
Меня трепала лихорадка, и такая сильная, что я не знал, чему ее приписать. Вызвана ли она застарелой малярией, не заглохшей еще с годами, или ее причина кроется в ужасном дне, пережитом нами накануне?
Никогда, в самом деле, не было так холодно, как в тот день в бухте Орна. Мы приехали туда поохотиться в море и на берегах морского рукава на уток, лысух, турпанов, на всякую береговую «мелочь», которую мы могли бы подстрелить, в то время как моторная барка нашего друга-моряка «Добрая Надежда» давала нам возможность опускаться вниз или подниматься вверх по реке, смотря по приливу и отливу, вдоль берегов и песчаных отмелей, то залитых, то обнаженных и доступных бекасам, куликам, ржанкам и шилоклювкам, ищущим там червей.
Но нам пришлось провести день — и какой день! — в море. Наш старый друг, вертолетчик Муан, — вот кто доставил сюда меня и моего товарища по охоте Жоржа Русс; вот кто познакомил нас с этим кабачком «Шпигованная утка», получившим свое название не от какого-то лакомого блюда, как мог бы подумать новичок, а потому что здесь, в бухточке, помещают подсадных уток. Мы прибыли из Парижа накануне. Уже был сильный холод, не позволявший, однако, предвидеть того, что нас ожидало назавтра. Ночью, особенно к рассвету, мы ежились в постелях, несмотря на то, что мы протопили. Утром стало ясно, что пришел мороз. Как только мы сели в барку, то почувствовали, что это такое. А пока спускались вниз по реке, моряк нас предупреждал:
— Останемся в убежище. В море сегодня будет невыносимо.
— Но утки?..
— Да, уж это конечно, сегодня или никогда.
Сегодня или никогда! Могли ли мы колебаться? Едва мы вышли из-под прикрытия плотины, как были прохвачены ветром, сухим и порывистым, дувшим с севера, и крутой зыбью, тотчас обдавшей нас брызгами. Очень скоро они превратились в лед на бортах, на снастях, и, несмотря на наши рукавицы, сталь ружейных стволов стала прилипать к обнаженным местам наших рук. Никогда, нет никогда не было такого холода, такого ужасного мороза. Никогда нам не приходилось видеть столько птиц, никогда мы не были от них так близко.
Холод, как известно, — одна из причин, объясняющих великую тайну миграции. Именно между 60 и 70° северной широты гнездится большая часть уток, в устьях великих рек Восточной Европы и Сибири, от берегов Прибалтики до Енисея. Многие породы уток избирают Норвегию. Полярная ночь — вот что их гонит с мест, где они устраивают свои гнезда, и миграция продолжается с сентября до глубокой осени, миграция нисходящая, которая их приводит на берега Балтики, к устьям Эско, Рейна, Соммы, Орна; потом еще дальше — к Жиронде, Гвадалквивиру, к Тахо и, наконец, к Нигеру, вплоть до озера Чад. Внезапно наступившие холода — и бесчисленные стаи птиц устремляются на юг. Голландия, Ирландия и Шотландия опустевают при этом безумном бегстве. Итак, мы могли бы сегодня засесть в шалаше и выжидать. Но устье Орна — природное убежище в море, и, как только мы увидели птиц, опустившихся, несмотря на волнение, на воду, мы решили приблизиться к ним.
«Добрая Надежда» превратилась в ледяное судно, в корабль-призрак под командой капитана-матроса с серебряными усами. Жорж Русс, закутанный в свой клеенчатый плащ, на котором вода тотчас леденела, походил на рождественского деда, а Муан, находившийся из дружбы к нам на корме, чтобы дать нам возможность стрелять, ни в чем ему не уступал. Недоставало только плавучей льдины! Перед нами на море бесчисленные стаи уток, казалось, не шевелились, оцепенев от мороза, но едва мы оказывались метрах в сорока от них, упорно преследуя птиц, нырявших, чтоб показаться вновь, игравших своей жизнью, как они взлетали и опускались на воду дальше, все дальше и дальше, так что нам приходилось продолжать погоню...
Гаги!
Это были они! Мы в этом больше не сомневались, наш моряк нас не обманул. Гаги! Вот он, долгожданный выстрел, о котором я так часто мечтал: «счастливый случай или никогда!» Охотиться на них, которым ружейный выстрел нипочем, которых дробь номер 4 скорее гладит или подхлестывает, чем поражает; напротив, веселит их, ускоряет их полет! Гаги, да, мы различали их превосходно в морозном блеске, под лучами ледяного солнца, чей жар не достигал нас; гаги, в их черно-желтом наряде, с их белыми с зеленоватым отливом щеками. Мы слышали их призывы, их «уху-уху», кряканье их самок. И все, что я о них знал, сразу пришло мне на память. Они распространены на севере Евразии, они живут в полярных областях Северной Америки. Они населяют нашу Европу, в особенности Фризские острова. Это птицы перелетные, кочевые или оседлые, но посещающие наши берега, устраивающие свои гнезда поближе к морю и иногда целыми колониями проникающие в глубь страны. И мне вспомнилось мое детство и бухта Соммы, где я сопровождал тогда человека, который казался мне стариком, хотя ему было лет сорок, не больше. Это был опытный охотник и браконьер — «искатель пуха».
Гага, которую называют также «датским гусем» за ее вес — она самая крупная среди уток, — устраивает свое гнездо на берегу. Она сооружает его из сухих водорослей, и, чтобы сделать его помягче и потеплей для своих птенцов, самка вырывает из своей груди пух, легкий, воздушный и такой теплый, что человек думает только о том, как бы им завладеть. Так он и поступает. Когда самка сидит на яйцах, свирепая, как только может быть птица, она скорее позволит приблизиться к себе, чем покинет свое будущее потомство. И частенько человек, о котором я вспомнил, пробирался сквозь заросли камышей и накладывал свою руку на гнездо. Он похищал яйца, вырывал драгоценный пух и складывал его в мешок, в то время как самка и самец, следившие за грабежом издали, не осмеливались вмешаться, чтобы защитить свое гнездо; похититель говорил себе: «Мы еще вернемся», так как знал по опыту, что упорная самка восстановит свое гнездо, и через некоторое время к нему можно будет вернуться за новой добычей. Гаги!
С этой минуты все путается в моей памяти. Это холод? Это лихорадка, которая не отпускает меня до сих пор? Я вспоминаю... Да, мне кажется, что я вспоминаю! Я горю. Неслыханная тяжесть давит на все мое тело, она сжимает меня, но в то же время я нуждаюсь в ее спасительном тепле. Вчера, без сомнения, я чуть не умер и не знаю, как я добрался до «Шпигованной утки», до своей постели. Мои друзья должны были меня уложить. Охотник для охотника, для своего товарища — брат, более того — мать. Меня раздели, уложили в постель, накрыли этим красным пуховиком. Мне влили в глотку немного спирта. Потом погасили свет и оставили меня, чтобы тепло и жизнь возвратились ко мне. Ночь и лихорадка овладели мной. Мне казалось, что я вижу события минувшего дня. Там, на волнующемся море, были гаги. Они то показывались, то исчезали за гребнями волн. Я держал одну из них в руке, на этот раз не воспользовавшись постыдно ее гнездом. Ничего бесчестного на этот раз. Стихии были, конечно, на моей стороне, но судьба играла и за и против охотника. Гага может переносить холод, для нас губительный. Этот холод может позволить приблизиться к ней, без сомнения, но ничем не поможет во время прицела и стрельбы; скорей наоборот — не больше чем эти волны, поочередно поднимающие и неожиданно опускающие ствол ружья. Наш моряк запускает мотор. Я напряженно всматриваюсь. Взлетят ли гаги или позволят нам приблизиться на расстояние выстрела? Я вижу перед собой супружескую чету (гага самая верная из птиц); та, что направо, — для Жоржа, налево —для меня. Это самец. Сто метров... восемьдесят... пятьдесят... Барка описывает круг. С привычной ловкостью моряк ставит нас в позицию для стрельбы. Что это? Холод или возбуждение? Меня охватывает дрожь. Я укрощаю себя: никаких опрометчивых движений, не дрожать, приложиться к ружью только в последнюю минуту... Сорок метров...
Мы переглядываемся. Стрелять? Можно, конечно, рискнуть, но мы знаем слишком хорошо, что на таком расстоянии наша дробь бессильна. Притом они в наших руках: они еще не взлетели.
Тридцать метров... Взлет!
Они взмывают вместе, сразу, в том числе и мой самец. Я стреляю — он летит. Я стреляю вторично. Почти касаясь воды, набирая мало-помалу высоту, которая не превосходит нескольких метров, он удаляется, могучий, неодолимый. Я оборачиваюсь к Жоржу. Он ликует:
— Самка моя!
В самом деле, она упала и тотчас погрузилась. Но ее найдут. Ее нужно найти. Моряк направляет судно, куда указывает мой друг.
— Там! — вскрикивает Муан, на этот раз хватаясь за ружье.
Там, в самом деле, среди волн, показывается утка с перебитым крылом. Слишком далеко, чтобы ее можно было пристрелить. Мы держим курс на нее. Жорж целится. Стреляет. Она исчезает...
Нелегко при постоянной качке целиться в птицу на море, попасть в нее, тем более что она — мишень маленькая. Ее тело наполовину погружено, только голова высовывается из воды, чтобы тотчас исчезнуть.
Бах!.. Бах!..
Мы палим. Напрасно. Пять раз... Десять... Потом — ничего. Самка больше не показывается. Может быть, она успевает высунуть голову между двумя волнами, потом — между двумя другими... Не удалось ли ей уплыть? Мы отказываемся от погони.
— Самец там, — говорит моряк. Несмотря на все повороты во время этой неудачной облавы, он не упускал из виду места, куда опустилась птица. Теперь он держит курс на открытое море, повторяя: — Там... там...
Начиная с этой минуты, я сам не знаю хорошо, что случилось дальше. Добыть этого селезня, которого — я готов был в этом поклясться — мне удалось подстрелить на взлете, стало для меня вопросом жизни и смерти. Мне кажется, что моряк, мои товарищи куда-то исчезли, что больше нет никого в море, кроме меня и птицы. Я решаю, я командую: «Прямо... вперед... А теперь — ближе...» И все начинается снова... Пятьдесят метров... Сорок... Тридцать... Подождем... Двадцать пять... Он отделяется от воды. Я стреляю... Раз. Другой. Он летит.
— Там... Он там... Прямо на него... — я больше ничего не знаю. И больше ничего не вижу. Я больше не чувствую холода. Я срываю с себя шапку, шерстяной шарф. Я расстегиваю куртку — мне в ней тесно — и стягиваю ее с себя. Я не слышу слов своих друзей: «Сумасшедший!» Сумасшедший? Да, так и есть! Сталь ружья прилипает к моим пальцам. Я с трудом нащупываю курок. Сорок метров... Тридцать... Двадцать... Еще раз селезень получает порцию дроби. Мне кажется, что я слышу, как она поражает его. Он не падает. Он продолжает свой прямолинейный полет. Он опускается на воду...
— Там... Все прямо... Он — мой!
Теперь, в своей постели, охваченный лихорадкой, я увидел все это вновь. Раз... два... три... Десять... еще больше... И все время ветер, волны, ледяные брызги, птица... И я ее преследую... Я уже приближаюсь... Она становится огромной...
«Самая крупная, самая сильная из уток...» Конечно, но такая большая? Утка чудовищная, гага, какой не видали. Утка в пять... десять... двадцать... сто... утка весом в тонну! Наконец-то я ее убил! Я застрелил ее чуть ли не в упор. Моя пуля нанесла чудовищу рану, подобную той, которую причиняет кабану разрывная пуля, входя через маленькое отверстие и выходя через дыру, величиной с ладонь, вырывая на своем пути легкие, сердце, все, что в теле животного, — жизнь. Я ее держу... я ее подбираю, несмотря на ее вес, ужасный, чудовищный... Я втаскиваю ее в лодку... один... впрочем, со мной никого нет... я один со своей добычей... со своей гагой... Я прижимаю ее к себе... Я уношу ее с моря на землю... из бухты на свою кровать... Она сохраняет мне тепло... Она не дает мне умереть... Но она же меня, быть может, умертвит, потому что — вот она на моей кровати, на моем теле. Я не захотел от нее отказаться, и она мне мстит. Я пытаюсь оттолкнуть ее от себя, но это не удается... Кажется, что на меня навалилась тяжесть всех животных, которых я убил... На помощь! На помощь! Гага меня держит, и держит крепко. Она мстит за всех убитых мной до нее птиц.
Чья-то рука ложится на мой лоб.
— Успокойся... Это сейчас пройдет...
Я задыхаюсь:
— Я больше не могу... Снимите же ее!
Я защищаюсь. Я пытаюсь сбросить с себя эту безмерную тяжесть...
— Да, да. Сейчас сниму...
И внезапно я чувствую облегчение... Я спасен!.. Мне кажется, что я чуть не был раздавлен и задушен... Я понемногу прихожу в себя.
— Ну как? Лучше?
— Да... Спасибо... Вы меня освободили,..
— Освободили? От чего?
— От гаги...
— Ты хочешь сказать — от перины? От перины из гагачьего пуха?
— Так это была?..
— И твоя лихорадка. Но что же ты имел в виду?
— Птицу... гагу...
Жорж смеется:
— Мы ее не преследовали... Как только ты почувствовал себя плохо, мы вернулись... И притом быстро... Как ты нас напугал! Ну, успокойся... Жар меньше... твоя лихорадка и этот холод... А теперь спи... Но тебе не холодно? Хочешь, я тебя укрою?
Я вижу, что его рука тянется к красной перине, которую он только что снял. Я кричу:
— Нет! Нет!
И я засыпаю, на этот раз сном без кошмаров, сном горьким и полным сожалений.
С французского перевел М. Гордон
