Громов В. А.
I. Последний из могикан
В парижском архиве автора «Записок охотника» есть весьма любопытный набросок предисловия И. С. Тургенева к рассказам и сказкам для детей. Этот ранее неизвестный фрагмент недавно обнаружил академик М. П. Алексеев во время своей научной командировки во Францию и привел его в статье, опубликованной журналом «Русская литература».
«Жил был у нас по соседству один старичок, одинокий, бездетный, превеселый старичок — и такой краснобай! Бывало, примется рассказывать — мы все так словно и замрем — не наслушаемся, целый день прослушал бы его, право. Он и на войне сражался, и в чужих краях бывал, и в больших городах живал подолгу... всего насмотрелся. И так все хорошо помнил! Но больше всего он любил рассказывать про свои приключения на охоте... Охотник он был страстный до самой старости. Удивительные с ним случались приключения! Не знаешь, верить ли ему или нет? Иногда такое скажет, что мы закричим: “Дедушка, ты это выдумал!” — а он только посмеивается».
В собирательном образе старого охотника-рассказчика, нарисованном И. С. Тургеневым, можно без труда узнать отдельные характерные черты его знакомого — Николая Васильевича Киреевского. Будущему писателю не было еще и трех лет, когда он впервые увидел и услышал этого по-своему незаурядного человека в орловском доме своих родителей, на крестинах младшего брата Сергея.
Сослуживец отца и дяди автора «Записок охотника» по кавалерградскому полку, Н. В. Киреевский как раз в 1821 г., когда у Тургеневых родился еще один сын, вышел в отставку и поселился в родовом поместье Шаблыкино, Карачевского уезда, Орловской губернии. Здесь он и умер 72 лет от роду, в 1870 г., прожив всю жизнь холостяком. Своему поместью Киреевский отдал, таким образом, полвека и сумел превратить за это время незаметное и почти никому неведомое дотоле сельцо в известный на всю Россию центр не только охотничьей, но и культурной жизни.
Люди, видевшие Шаблыкино до того, как в нем поселился Киреевский, после поражались резким переменам, которые там произошли.
«Тридцать лет тому назад, — писал в 1857 г. Н. Основский в статье “Сад в селе Шаблыкино”, — место, на котором в настоящее время красуются и шумят рощи, сверкают и блестят огромные пруды с великолепными чугунными мостами, пестреют тысячи сортов красивых дорогих цветов, где возникли разной архитектуры беседки, представляло не более как голое поле».
Тут вместо георгинов, розанов, нарциссов раньше росли крапива и лапушник, а там, где засверкали пруды, изобилующие карпами, карасями, лещами, судаками и другой рыбой, зеленела когда-то конопля.
Благодаря стараниям Киреевского в селе Шаблыкино «природа и искусство, соединившись, шли дружно, рука об руку, чтобы придать двойную прелесть этой местности». Приезжавшие туда многочисленные гости удивлялись необычайной растительности в Шаблыкинском парке.
В усадьбе Киреевского произрастало в ту пору 43 рода деревьев 110 различных видов. Очень много было также разных пород кустарников и цветов.
Осматривая в 1843 г. свои орловские имения, мать И. С. Тургенева заехала в «карачевскую дядину деревню», откуда писала своему сыну: «Да!.. Само собою разумеется, что из Юшкова проеду я к Киреевскому, хотя бы его и не было дома. Но! — видеть его сад, его заведенья я себе не откажу».
Шаблыкинское поместье охотника и хлебосола приобрело известность на всю Россию. Выписка всевозможных книг, журналов и газет, великолепный, широко раскинувшийся сад, ежедневный приезд гостей — лиц большей частью добрых, умных и образованных, сам всесторонне знающий, радушный и к тому же страстный охотник хозяин — все это взятое вместе, как отметил в одном из своих охотничьих рассказов Н. Основский, привлекало в Шаблыкино людей самого разного круга из Петербурга, Москвы и многих других городов и губерний. В числе гостей Киреевского были И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, художник Р. К. Жуковский, литераторы-охотники Е. А. Пракудин-Горский, Л. Н. Ваксель, Н. А. Основский...
Съезды на праздник гостей, по большей части охотников, были очень многочисленны. Один из домов в усадьбе Киреевского напоминал лучшую гостиницу: здесь могли останавливаться сразу более сотни приезжих, жить по неделям и даже не являться на глаза хозяину. Все желания гостей исполнялись в точности его дворецким.
В громадном барском доме, по прихоти Киреевского, все украшения, как наружные, так и внутренние, представляли непривычному взгляду довольно странный вид. Начиная с решетки и вплоть до флюгера на крыше дома — все изображало одни принадлежности охоты. Из окон выглядывали медвежьи головы, в углу прятался пушной зверь, вместо ковров разбрасывались звериные шкуры. На стенах висели картины, изображающие псовую охоту. Мебель была сделана из оленьих и лосиных рогов, кабаньих голов, лошадиных ног и т. д.
Странные причуды были у этого помещика — собирателя охотничьих предметов. В одной из беседок, богато отделанной в виде надгробного мавзолея, внутренность здания украшалась более чем оригинально: здесь были собраны все враги пернатых. Над самою дверью царила с распростертыми крыльями и разинутым клювом огромная сова. По стенам, окрашенным черным цветом, были прибиты крылья и головы филинов, орлов, коршунов, кобчиков, ворон, обведенные каймою из мышей, хорьков, ласок. Все это образовывало своего рода узоры в виде звезд, треугольников, розеток и т. п.
Имение Киреевского жило шумной, полной всякого довольства жизнью. Многие из бедных дворян жили здесь иногда по нескольку месяцев, пользуясь всеми удобствами. Об обедах и подарках хозяина говорили во всей губернии. И. С. Тургенев в очерке «Гамлет Щигровского уезда» коснулся одного такого обеда Киреевского. В черновой редакции, между прочим, это произведение так и было названо — «Обед».
Более десятка линеек, шарабанов, троек всегда были готовы для выезда гостей. На пруде ждали желающих шлюпки, гондолы с гребцами.
Особенно пышными, по свидетельству одного «орловского старожила», устраивались Киреевским отъезжие поля. Стая его гончих состояла более чем из двухсот смычков выжлецов и выжловок. Выжлятники были одеты в красные куртки и синие шаровары с желтыми лампасами. У ловчих для отличия были куртки, обшитые позументом. Охотничьи рога у всех висели на красной тесьме с кистями. Каждый имел борзых собак на своре, не более трех. Хортых собак Киреевский не любил. Борзые у него были чистопсовые я густопсовые. К походу всегда играли борзятники «позов». Выезд тянулся с обозами чуть ли не на версту: так много приглашалось гостей на травлю волков, лисиц и русаков. На болотную дичь Киреевский отъезжал тоже не с меньшим парадом. Один обоз состоял не менее как из сорока телег. Сам знаменитый охотник с почтенными гостями ехал в линейке, остальные гости — в тарантасах и беговых дрожках.
Охотничьи рассказы Основского, Пракудина-Горского, Делоне и других литераторов полны воспоминаний о Киреевском, который вел постоянный дневник своей охоты, упоминаемый в книге Пракудина-Горского «Поездка в Карачевские болота».
«Прибавить численность взятой дичи было бы недобросовестно и недостойно настоящего охотника, — пишет он, — да и к тому же журнал старого стрелка есть улика налицо. Все число заполеванной дичи введено в журнал, и итоги каждого дневного поля подведены рукой главного распорядителя».
Пракудин-Горский и его сотоварищи, гостившие у Киреевского, нередко заставали своего хозяина «за своими утренними обыкновенными занятиями. Перед ним на столе варился на спирту кофе и лежал развернутый охотничий журнал, в который он, по-видимому, намеревался вписать вчерашнее поле...»
Об охотничьем дневнике Киреевского знал и сын автора «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» — И. С. Аксаков. В августе 1855 г. он сообщал своему отцу о встрече с Основским и Киреевским — «... каким-то богачом, очень добрым человеком и горячим охотником. Киреевскому лет 60, и он ведет постоянно журнал своей охоты».
Некоторое представление об этом журнале дает написанная Киреевским книга «Сорок лет постоянной охоты. Из воспоминаний старого охотника». В предисловии ко второму изданию, выпущенному уже после смерти автора, справедливо было отмечено, что эти весьма оригинальные мемуары довольно ясно очерчивают «как грандиозные охоты наших отцов и дедов, так и личность этого последнего из наших могиканов, всю жизнь свою посвятившего на служение охоте...»
Эпистолярное наследие Н. В. Киреевского осталось, к сожалению, совершенно неизвестным для охотничьей литературы и едва ли не полностью утраченным. Тем интереснее было обнаружить в рукописном отделе Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина его подлинное неопубликованное письмо к Л. Н. Вакселю — автору «Карманной книжки для начинающих охотиться с ружьем и собакой». Письмо датировано 26 и 28 октябрем 1850 г. Оно было отослано из села Шаблыкина, где в ту пору гостил брат Л. Н. Вакселя — Владимир Николаевич, тоже увлекавшийся охотой и ради этого приезжавший туда.
«На любезное Ваше письмо, почтенный Лев Николаевич, — писал Н. В. Киреевский, — я ожидал окончания осени отвечать. Вчера мы возвратились из отъезда, который был очень неудачен, и зверя мало нашли, да и повсеместно его нет в изобилии, к тому ж погода стояла отвратительная. Мое поприще по этой части этим и кончится. Оставлю маленькую стаю для вашего брата и несколько свор, а сам предамся до последнего отлета ружью: и веселее и вернее, лишь бы здоровье не изменило... Третьего дня еще Владимир убил бекаса и намеревался нынче порыскать по нашим местам, но снег выпал ночью и только теперь к вечеру от дождя начал сходить, может быть, завтра, если не будет мороза, он сбегает проститься с долгоносыми. Я немного нездоров, поневоле должен сидеть дома».
Продолжив через несколько дней это письмо, Киреевский к своему отчету об убитой во время отъезда дичи, среди которой значились вальдшнепы, дупеля, бекасы, гаршнепы, тетерева, куропатки, утки, зайцы, прибавлял: «Нынче я был обрадован привозом парижских розанов, все дошли в отличном виде. Хотя вы по этой части и не товарищ мне, за меня порадуетесь».
Это опять же весьма характерный штрих к характеристике Н. В. Киреевского, страсть которого к охоте была неотделима от его любви к природе, от потребности постоянно приумножать ее богатства и красоту, столь необходимые человеку.
II. Из воспоминаний старого охотника
«Первый выстрел по сидячей птичке решил мою участь: с похода 1815 г. я сделался страстным ружейным охотником...» Так начинается книга охотничьих мемуаров Н. В. Киреевского, охватывающая период с 1815 по 1856 г. Если даже в ту пору, свыше века назад, автор предпослал своим очеркам начальные строки первой песни «Руслана и Людмилы», то теперь уж и в самом деле мы можем сказать о воспоминаниях псового и ружейного охотника былых времен известными словами поэта:
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой...
Первое издание книги Н. В. Киреевского вышло в 1856 г. весьма ограниченным тиражом, который, по желанию автора, вовсе не поступил в продажу. Киреевского менее всего могла привлекать литературная известность; по выражению Л. Н. Толстого, он был «исключительно охотник». Вот почему свои отрывочные записки он опубликовал лишь для близких знакомых и товарищей по охоте. Не удивительно, что книга «Сорок лет постоянной охоты» сразу же стала библиографической редкостью. Вскоре после смерти автора его охотничьи «рассказы, посвященные собрату К. М. Фролову», вышли вторым изданием. С тех пор прошло 90 лет. И найти эту оригинальную работу можно теперь лишь в центральных библиотеках страны.
Между тем книга Киреевского прочно заняла свое вполне самостоятельное место в истории русской охотничьей литературы, так же как и само имя ее автора, про которого много было написано, а еще больше ходило устных рассказов. Легендарный характер этих повествований, как отмечал в 1876 г. составитель «Охотничьего словаря» С. И. Романов, придает Киреевскому несравненно больше популярности и известности, нежели им самим написанные девять печатных листов. Едва ли не главной особенностью этой весьма редкой книги является как раз ее правдивость, документальная строгость, которая была свойственна и регулярно заполнявшемуся журналу-дневнику.
«Многие или немногие любопытные, — писал Киреевский, — читая эти строки, может быть, скажут: какое дело нам, скоро ли автор вскидывал ружье или не скоро? Но как рассказ мой большей частью составлен из случаев обыкновенных, то строгие читатели, вероятно, не станут сердиться за мои воспоминания: молодые страстные охотники если и не найдут в моем рассказе чрезвычайно любопытного, зато не встретят также в нем и неправды, от которой редкий охотник может воздержаться. Есть даже французская поговорка: хороший охотник немного лгун. Последние, однако, довольно редки; по крайней мере, мне достается встречать более нахальных, нежели маленьких лгунов».
Сам же Киреевский к их числу не относился. Передавая самые разные происшествия из своей долгой охотничьей жизни, он часто восклицал: «Ежели я что-нибудь прибавил, то пусть не увижу никогда дупелей!» По поводу этой фразы или клятвы Киреевский вспоминал одного охотника, который «имел привычку божиться, и обыкновенно божба его заключалась в следующих словах: «Лопни у меня глаза». Приятель его однажды сказал: «Нет, брат, скажи, чтоб Летай околел, тогда поверю». — «Что ты, что ты! — воскликнул скиляжник, — с ума, что ли, спятил, разве я враг себе?!»
Как истый охотник, Киреевский позже с грустью вспоминал о тех временах, когда эта благородная страсть была способна захватывать таких людей, как он, всецело и без остатка.
«Впоследствии я езжал за Десну. Места там чудные, лисиц много, зайцы молодцы; по реке чудесные угоры, отъемы тоже, мы имели там много удовольствия; не раз лисица уводила стаю через судоходную реку в сплошную засеку и вновь ставила ее назад — в угор. Мы захватывали, бывало, даже и часть Черниговской губернии. Куда эта кочующая жизнь сладка была в молодости! О доме, о делах никто, бывало, и не вспоминал. Женатые как будто забывали свои семейства. Блаженные времена были тогда для охотников! Впрочем, и все дела у всех были как-то лучше и в большем порядке, нежели нынче. Как все изменилось теперь, изменились нужды и потребности, а с ними и характеры. Сердца стали не нежнее, семейная жизнь не привлекательнее, охотничье сердце бьется в груди все по-прежнему, а между тем все не то, что было. Расчет подавил все и завладел всеми, или, по крайней мере, большинством. Появились расходы, незнакомые прежде деревенским жителям. Бедные стали тянуться за богатыми. Прежде думали об удовольствии, все равно, где б его ни встретить, впоследствии каждый желал удовлетворить своему самолюбию и каждый хотел иметь свою охоту (хоть очень часто это было и не по силам) и ездить с ней. Расходы увеличились, а удовольствие едва ли; забота о долгах убивала страсть, общества разъединялись, а пикировки усиливались. Если спросить по совести: веселее ли живем мы, то, верно, всякий сознается, что скучнее. Жалкое самолюбие, ни к чему не ведущее, — ведет очень многих к продаже имений, следовательно, к разорению. Много подвинулась вперед наша Русь. Соотечественники наши успели во всех возможных отраслях наук, художеств и проч., но науку от души веселиться они не постигли, науку эту унесли с собою в могилу наши деды. Скажут, пожалуй, что прежде и удовольствия и нравы были грубы; но ведь и ржаной хлеб — грубая пища, а ломоть его, право, стоит иногда нескольких неудобоваримых для человеческого желудка блюд. Дело в том, чтобы быть сытым; а то посмотришь нынче: желудок не варит то того, то другого, а глядишь, аппетит и совсем пропал; и все эти прихоти вместо зеленой старости, как говорит французская поговорка, приносят для многих преждевременные болезни и дряхлость. Прошу у читателя снисхождения за то, что, говоря об охоте, я вдался в рассуждения; но, впрочем, отчего же и не поговорить о том, что есть истина. Перейдем опять к охоте».
Это единственное «лирическое отступление» в книге Киреевского, для которого «ружье осталось и останется верным спутником старого стрелка, покуда ему будут служить руки и ноги». Псовая охота была для него сначала «противна и к тому же совершенно незнакома». Но один близкий сосед Киреевского как-то насильно навязал ему борзого щенка, которого и выкормил старый, еще отцовский псарь. Кличка этому щенку была Пальван. Окажись он собакой пустой, Киреевский, может быть, и не вписался бы в ряды псовых охотников. Ну а тут судьбе угодно было решить иначе. Резвость Пальвана уничтожила в его новом владельце антипатию к псовой охоте. Вскоре у Киреевского уже было шестнадцать гончих и несколько свор борзых. Новая страсть, однако, нисколько не изгнала в Киреевском страсти первоначальной. Они тесно уживались в нем, чередуя и разнообразя охотничьи занятия: «С начала весны стрельба, потом кратковременное полевание с гончими и борзыми, а во время дневок — опять стрельба». Так он «охотился страстно и без отдыха» чуть ли не всю жизнь.
Сильное влияние на будущность Киреевского имела одна охота, с описания которой он и начинает повествование о наиболее примечательных эпизодах из своей многолетней и весьма богатой всякими приключениями охотничьей практики. Когда он был еще ремонтером, ему случилось отправиться однажды на заранее отысканный в большом отъеме выводок волков. Это было первое звериное поле Киреевского, предопределившее всю его последующую судьбу как борзятника и псового охотника. Вот как оно описано им самим.
«Остров был окружен сворами борзых с надлежащей тишиной; гончих завели снизу; я стал в голове острова, на коротком перелазе, изрезанном волчьими тропами. Гончих бросили без порсканья, вблизи волчьих нор (слово «норы» не соответствует своему названию, но так принято на охотничьем языке). Гонцы скоро отозвались, начали подваливать, и стая закипела. Погода стояла тихая, гоньба была слышна далеко... Тогда-то мурашки пробежали у меня по телу и сильно забилось молодое сердце. Остров оканчивался длинной узкой полосой мелочей, тянувшейся к месту, которое избрал я. Гоньба близилась ко мне; наконец улюлюканья стали слышны, и вдруг в мелочах открылся фрунт доезжачих, несущихся во всю прыть, с поднятыми арапниками; сомневаться более было невозможно: зверь катит.
На своре у моего стремянного были две собаки — Любезный и красивейшая из всех сук Цыганка (породы собак г. Кривцова). Не могу передать, что тогда происходило во мне!..
Вот крики все ближе и ближе; наконец послышалось: «Барин, береги, в ноги!» И вслед за этим волк, серый враг поселян, выкатил ко мне с поднятой дыбом шерстью. «Пускай!» — крикнул я стремянному. В одно мгновение Цыганка с попереку хватила грудью гостя, полетевшего кубарем; Любезный принял в шиворот, и нож очутился в боку зверя. Восхищение охотника, в первый раз затравившего волка, ни к чему описывать: охотники поймут мой восторг.
Стаю сбили, завернули, и не прошло получаса, как другой экземпляр был выставлен на то же место и таким же образом второчен. Рядом со мной, с левой стороны, стоял сосед, пристрастивший меня к охоте (тот самый, что подарил мне Пальвана). Это был добрый старик... но в какое доброе сердце не западет частичка зависти!.. Он поздравлял меня, но последствия доказали, что поздравления эти не были искренними.
В то же время другой волк был сострунен из-под гончих, третий из-под борзых (о чем донесли мне доезжачие). Затем стали опять по своим местам, опять бросили стаю, и опять у меня заколотилось сердце. Не долго ждали мы: вновь показались псари, послышалась гоньба, и гоньба по волку с подлаем. Еще раз высунулся против меня серый; но тут сосед не выдержал, улюлюкнул и толкнул свою лошадь, хотя ни он, ни собаки не могли поспеть к зверю. Волк, изломя ногу, верть в мелоча. Закипело мое молодое сердце, и злость взяла меня на соседа. Я был на лихом донском коне, толконул донца, стремянный, к счастью, спустил собак вовремя, и я мигом показал беглеца своей своре. Волка растянули, и я с приспевшим стремянным сострунил его сворой. Так кончилось поле, продолжавшееся не более полутора часов. 5 волков, из которых 3 живых, лежали на дрогах, хотя волки были прибылые, не ранние и крупнее всех борзых моей охоты. Волки эти, как видно, ходили уже на добычу, ибо мы только что перед этим нечаянно наехали на них за несколько верст от постоянного их жилища. Это обстоятельство заставило нас отыскивать гнездо, что, к моему счастью, и удалось. На другой день и шестой волк, который слез в это поле, затравлен был охотником...»
Описанию охоты на волка, этого «серого врага поселян», Киреевский посвятил и еще несколько, пожалуй наиболее эмоциональных, страниц своей книги.
«После сильных метелей, надувших страшные субои, когда и с моей пылкой страстью помышлять о травле было нельзя, прибежали мне сказать на заре, что волк зарезал в околице свинью. В то время у меня был той же породы злобный кобель Пылай, и нанимал я тогда молодца охотника, принадлежавшего скиляжнику. Травить было нельзя, скакать тоже, но я все-таки велел седлать. Мигом мы втроем очутились на конях; на своре было два кобеля. Лошади в то время у моих охотников были плохие; подо мной же находился славный донец. Бросились мы к околице. Вот открылся и волк; выпустил я коня, собаки за мной, но серый друг, позабыв свой завтрак, удирал во все лопатки. Поле уподоблялось взволнованному морю: субой следовал за субоем, и зверь беспрестанно скрывался от меня, как будто нырял. Псы мои, скакав за лошадью, не видали его. Версты три я гнался за волком и не успел показать его собакам. Наконец подошли мелоча, субои стали крепче, и я с конем загремел через голову. Ушибиться от изобилия снега было нельзя. Тут догнали меня борзятники и, как следует страстным охотникам, оставив барина на субоях, увязались за волком, который от встретившегося ему обоза свернул с дороги и покатил по болоту. Скоро все от меня скрылось, и я, поймав лошадь, потащился на постоялый двор. Вскоре подъехали мои сани, в которых находился сосед, подаривший мне Пальвана и в то время ночевавший у меня. Что я проскакал три версты, что полетел через голову — все это можно было бы рассказать в двух словах; но на рассказ пошел добрый час. А охотников все нет. Как уехать не узнав, чем кончилось преследование? Решились дождаться. Не знаю, долго ли мы ждали, но помню, что в избу не пошли, а зябли на дороге.
Вдруг с другой стороны замелькали шапки верховых. «Это они!» — закричали мы оба; но этого было недостаточно, нам хотелось узнать, где волк: в тороках или ушел. Сердце билось сильно. Я лупил глаза, потому что люди открылись только по пояс. Ехать навстречу и в голову не пришло, да и страшно: ну, как по-пустому? Ждем не дождемся. Наконец видим, что в тороках что-то висит, но различить предмета по дальности расстояния не можем, да к тому же и в глазах затуманилось. Кто травил первого волка, тот поймет это. Вдруг товарищ бросается мне на шею, поздравляет, божится и кричит, что волк затравлен, но мне все кажется, что в тороках русак, не смею верить даже глазам своим.
Охотники же, как нарочно, едут шагом, еще более увеличивающим сомнение. Наконец я стал кричать, чтоб они ехали скорее, потому что положение мое сделалось невыносимо. Пульс бился вдвое сильнее нормального. Охотники поддали, сколько у лошадей было сил, и тогда уже я разглядел, что в тороках находился не русак. Говорить охотнику, что происходило тогда внутри меня, было бы лишним. Я опрометью бросился навстречу к победителям и явственно увидел серого хищника, болтавшегося по обе стороны Астафова седла. Зверь был матерейший, с одними только клыками, остальные зубы от старости приелись. Начались расспросы: как и что? Вот как было дело.
Волк открылся кобелям на чистом болоте, они воззрились, заловили и остановили волка. Прежде всех прискакал бывший отцовский охотник, с лошади долой и нож в бок зверю, но волк вырвался, выдернул зубами из боку нож и пустился было бежать; но один из бывших кобелей остановил зверя, схватив за ногу. Серого друга растянули, и на этот раз нож въехал уже под лопатку...»
III. «Что же и хорошего в псовой охоте?»
Этот вопрос занимал не одного Н. В. Киреевского, но и таких его современников, как Л. Н. Толстой. В Полном собрании сочинений величайшего художника слова, составляющем девяносто томов, имя Киреевского встречается и в воспоминаниях, и в письмах, и в дневниках. Оно было хорошо знакомо Льву Николаевичу с ранних лет: его отец часто уезжал из дома «для охоты — для ружейной и для псовой». А в числе главных товарищей по охоте был «его приятель, старый холостяк и богач Киреевский», однофамилец известных литераторов — славянофилов братьев И. В. и П. В. Киреевских.
«События детской деревенской жизни, — писал в своих воспоминаниях Л. Н. Толстой, — были следующие: поездки отца к Киреевскому и в отъезжее поле, рассказы об охотничьих похождениях, к которым мы, дети, прислушивались как к важным событиям». Л. Н. Толстой и сам еще в детстве принимал участие в охоте, что нашло отражение в первой части его автобиографической трилогий. Он весьма активно охотился и непосредственно во время работы над повестью «Детство». Так, в его дневнике 9 июня 1851 г. сделана такая запись: «Завтра пойду на охоту да попишу в большую книгу». Глава о псовой охоте, опущенная в окончательной редакции «Детства», сохранилась. В ней защищается псовая охота от всевозможных нападок, которым она подвергалась в ту пору. Этот отрывок так и назван: «Что же и хорошего в псовой охоте?»
«За что охота с собаками — это невинное, полезное для здоровья, изящное и завлекательное удовольствие — находится в презрении у большинства как городских, так и деревенских жителей?» «Собак гонят», говорят городские, «зайцев гонят», говорят деревенские. Да что же тут дурного? Кому это приносит вред? Говорят: «разоряются, убиваются».
Помещику гораздо дешевле стоит круглый год содержать порядочную охоту, чем прожить два осенних месяца в столице, в губернском или уездном городе, два месяца, которые он от скуки непременно бы прожил там потому, что эти два месяца помещику в деревне делать совершенно нечего.
Убиваются только те, которые скачут как безумные; а скачут как безумные на охоте только не охотники. Скажут: «а что же и хорошего-то в псовой охоте?» Вот что.
18... года, 8-го ноября, в день св. Михаила, в восемь часов утра, госпожа N, девица преклонных лет и почтенной наружности, уезжала в крытом возочке из деревни брата своего г-на N. Она бы уехала еще вчера, но накануне с половины дня сделалась оттепель и пошел сильный снег, который перестал только за час перед зарей.
Примечания охотников насчет Михайлина дня оказались верными — пороша была отличная. Г-н N был охотник; стремянной подал ему лошадь, сам сел на свою, свистнул борзых, которые играли и валялись по молодому снежку, и он выехал вслед за возком за околицу. Не проехал он двадцати сажень, как увидал направо от дороги малик (зайчий след), так отчётливо отпечатанный в пушистом снегу, что видно было место каждого пальца — малик пошел к гумнам. Г-н N поехал по нем. Вот сдвоил... сметка, еще раз сдвоил, еще сметка и напутал таких узлов, что г-н N молча переглянулся со своим стремянным; они оба были в затруднении, но стремянный, постояв с минуту и поглядев по сторонам, слегка свистнул и показал арапником на маленькую точку в снегу — это был прыжок, все четыре лапки вместе, потом еще прыжок, но уже отпечаток был шире, и опять пошел прямой след. Еще сдвойки, и вдруг как из земли вырос, вскочил и покатил с серебристой спинкой русак.
Собаки стали спеть, он покосился на дорогу, выбрался на нее и покатил прямо к возку, который маленькой рысцой ехал впереди. Г-жа N, услыхав, что травят сзади, велела остановиться и вышла из крытого возка, чтобы лучше видеть охоту. Когда она вышла на дорогу, заяц был от нее не более как в десяти шагах. Увидав, что заяц близко и бежит прямо к ней, г-жа N, позабыв все приличия, взвизгнула и, растопырив салоп, села на самую середину дороги, в позе наседки на яйцах, предполагая, должно быть, закрыть неопытного зайца салопом, как только он подбежит к ней на довольно близкое расстояние. Но, к несчастью, эта хитрость не удалась, потому что русак, увидев такое странное положение г-жи N, может быть предугадывая ее коварные замыслы, захлопал ушами, отсел от висевших на нем собак и покатил полем. Г-жа N, видя в одно мгновение все свои планы разрушенными, пронзительно визжала: «Ай-яяй, держи, держи!» и, подобрав салоп, кинулась за ним. Но подле дороги были сугробы, притом же лисий салоп был тяжел, и белые мохнатые сапоги беспрестанно сползали с ног; она не могла бежать более и получила такую одышку и так изнурилась, что тут же упала в снегу и только могла выговорить эти слова: «Что же, братец, я бы и рада, но сил моих нет». Ее подняли, усадили в крытый возочек; она не могла говорить от усталости, но улыбалась.
В нашем губернском городе жил купец Поземщиков; он всегда вел дела с отцом, и отец любил его за честность и аккуратность, охоту же он не любил и отзывался об охотниках презрительно.
Уговорил его раз отец ехать на охоту. Он взлез в своем длиннополом купеческом кафтане на охотничью лошадь и все поле ездил с нами. Поле было неудачно, и презрительная улыбка не сходила с его лица. Пришлось, наконец, подле самого его травить беляка. Я следил за ним во время травли, желая знать, какое на него произведет впечатление.
Он скакал как сумасшедший и издавал изредка пронзительные звуки; но когда собаки окружили зайца и, выражаясь по-охотничьи, стали кидать с угонки на угонку, восторг его дошел до последних пределов: он, продолжая скакать и повалившись на луку, помирал со смеху.
Травля как нарочно была славная. Окруженный со всех сторон, беляк сделал sal to mortale, и одна собака поймала его на воздухе.
Несмотря на то, что со всех сторон ему кричали: «Собак не раздавите, собак не раздавите», он подскакал к самому тому месту, где поймали зайца, не в силах более держаться на седле, от смеху свалился прямо в кучу собак и продолжал, лежа на земле, неистово, но уже беззвучно смеяться. Насилу, насилу его успокоили. О чем он смеялся? Неизвестно».
IV. Киреевский в «Отъезжем поле» и в «Войне и мире» Толстого
С Н. В. Киреевским Л. Н. Толстой познакомился лично в начале 1851 г. в Москве. 17 января он сделал запись в дневнике о своем намерении «занять денег у Киреевского», узнать с этой целью, где он живет, и поехать прямо к нему. В письме, датированном тем же днем, он сообщил своей родственнице Т. А. Ергольской: «Киреевский и Языков (крестный отец Л. Н. Толстого) в Москве; снова закадычные друзья и даже живут вместе. Видел я их вчера в театре, но, разумеется, не подошел ни к тому, ни к другому; нынче вечером в клубе я попрошу представить меня Киреевскому».
В конце февраля 1851 г. Л. Н. Толстой сообщал Т. А. Ергольской: «Вы спрашиваете, какие последствия моей встречи с Киреевским и Языковым, — никаких. Разговор шел об их здоровье, о моем, о театре, о цветах».
Из уцелевших архивных документов видно, что дед Н. В. Киреевского «Александр Михайлович имел детей: Василия и дочерей Надежду, Варвару и Марию». В. А. Киреевская была «в замужестве за Михаилом Михайловым Арсеньевым». На внучке их, В. В. Арсеньевой, как известно, одно время собирался жениться Л. Н. Толстой. Эти события его личной жизни нашли отражение в романе «Семейное счастье», а также в письмах к В. В. Арсеньевой, где неоднократно упоминается ее «дядя», «дядюшка и крестный отец», то есть Н. В. Киреевский.
«О Киреевском вы судите хорошо, — читаем в письме Льва Николаевича от 19 января 1856 г., — но не совсем искренне — боитесь понять мою мысль, которая состоит в том, что он богат, а вы бедны, он ваш дядюшка и крестный отец и поэтому может думать, что вы надеетесь получить от него деньги. Ежели бы я был на вашем месте, я бы твердо взял решение никогда не получать от него ничего и тогда бы уже любил и уважал его, ежели он стоит того».
«Что ваши планы насчет поездки к Киреевскому?» — спрашивает Л. Н. Толстой В. В. Арсеньеву в одном из писем. А несколько лет спустя, 9 августа 1864 г., пишет своей жене С. А. Толстой, что он и сам хочет ехать к Киреевскому и думает по этому поводу списаться с ним. Через год, в начале июля 1865 г., он сообщает одному из своих корреспондентов: «Около 20-го еду к Фету и оттуда к Киреевскому до августа».
В письме от 24 июля того же года Л. Н. Толстой объяснил, почему поездка в Шаблыкино не состоялась в намеченное время: «К 25-му июля меня звал к себе Киреевский в отъезд, но нездоровье... задержало меня, и я ... попаду к Киреевскому не раньше 27-го».
Днем позже в письме к А. А. Фету Л. Н. Толстой предлагал ему приехать к Киреевскому между 26 июля и 3 августа. «Мы бы там свиделись!» По каким-то причинам Фет приехать не смог. В связи с этим Л. Н. Толстой писал ему, вернувшись из Шаблыкино: «А жалко, что вы не были у Киреевского. Изустно расскажу вам, что это за прелесть — он сам и весь этот мир, который уже перешел в предания, а там действительность. Я убил в три поля 28 штук, но удовольствие главное было все-таки не в охоте».
Поездка в Шаблыкино дала великому писателю ряд наблюдений и материалов, которые он использовал в незавершенном произведении под названием «Отъезжее поле», а также в знаменитой сцене охоты в «Войне и мире».
Эту сцену, как известно, особенно любил и не раз перечитывал В. И. Ленин. В очерке, посвященном великому вождю, А. М. Горький пишет: «Как-то пришел к нему и — вижу: на столе лежит том “Войны и мира”.
— Да, Толстой! захотелось прочитать сцену охоты...»
Вот почему поездка Л. Н. Толстого в Шаблыкино как раз в пору усиленной работы над романом «Война и мир» представляет особый интерес. В поместье Н. В. Киреевского Л. Н. Толстой приехал летом 1865 года.
«Пишу несколько слов из Орла, откуда я сейчас еду, — сообщил он жене 27 июля. — Приеду я в Шаблыкино, должно быть, за полночь и предполагаю, что придется переночевать на постоялом дворе».
Л. Н. Толстой не был уверен в том, что он застанет хозяина дома, и собирался провести 28 июля «в погоне за ним», а уже следующие три дня посвятить охоте, чтобы 2 августа вернуться в Ясную Поляну.
Два письма Л. Н. Толстого к жене, отправленные им непосредственно из Шаблыкино, содержат в себе интереснейшие и довольно подробные сведения о быте, нравах, охотничьих пристрастиях Н. В. Киреевского, о его прославленном парке, о той своеобразной атмосфере, которая окружала известное на всю Россию поместье. Писатель попал туда утром 28 июля. Его сразу отвели в комнату, не спрашивая, кто он и зачем, и лишь узнали, чего он хочет — чаю или кофе.
В тот же день Л. Н. Толстой сообщил своей жене: «Пишу тебе от Киреевского под звуки органа, играющего увертюру Дон Жуана, и в столовой, где пропасть разного приживающего народу. Я приехал утром 28, потому что переночевал на дороге. Киреевский не уезжал еще, все ожидая дождя. В первый свой отъезд он ничего не убил и, почти как Фет, смотрит безнадежно на воду, исчезающую вместе с дичью...»
В этом и следующих письмах Л. Н. Толстой дает сжатую, но глубокую характеристику Н. В. Киреевскому: «Очень любезен, учтив, ровен со всеми и прост во всех смыслах, но, видно, честный, добрый, здравомыслящий человек, которому и по характеру, и по положению, и по богатству легко было быть честным».
От проницательного взгляда автора «Войны и мира» не ускользает и «куча грязных лакеев» у этого честного богача. Они воспитаны или просто приучены по заведенному в доме порядку вставать «всякий раз, как ты проходишь».
Приехав в Шаблыкино, великий художник слова значительно пополнил тут и освежил свои представления о дворянском поместном быте со всеми его особенностями.
«Правду сказать, — делился он в письме от 31 июля с женой, — мне здесь дороже охоты этот охотничий мир и стариковский. Я не жалею, что поехал, и не нарадуюсь».
И, в самом деле, где еще можно было четыре года спустя после отмены крепостного права увидеть такие охоты и псарни, с подобающей свитой, как у Н. В. Киреевского. Зная, что Л. Н. Толстой приехал к нему лишь на три дня, он сразу же стал готовиться в отъезжее поле. «Укладываются вина и провизии в подвезенный к дому фургон, собирают ружья, собак и человек шесть охотников», — сообщил писатель жене в день своего прибытия в Шаблыкино.
А 29 июля они отправились «после завтрака в семи экипажах на скверных упряжках и лошадях, но все с отличными собаками и ружьями и с такой важностью, и степенством, как будто ехали на важнейшее дело в мире». Приехали за 40 верст, на границу Брянского уезда, в дикое, лесное место, где на постоялом дворе все устроено, как дома: палатки, кухни.
Впечатления, вынесенные Л. Н. Толстым из его поездки в Шаблыкино, послужили толчком к возобновлению работы над романом «Отъезжее поле», задуманным еще в 1856 г. Герой произведения князь Василий Илларионыч был старый, или скорее стареющий, холостяк, который тоже, подобно Н. В. Киреевскому, подал в отставку и уехал в свою деревню. Характеризуя его, Л. Н. Толстой почти дословно повторяет отдельные места своих писем к жене, посланных из Шаблыкино, где речь шла о личных качествах и о положении в обществе Н. В. Киреевского: «богат... храбр... и, главное... прост, ровен и безобиден, непритворен в обращении».
Картина сборов в отъезжее поле также вобрала в себя многие из тех наблюдений, которые писатель почерпнул, будучи в гостях у шаблыкинского помещика: «Участники охоты собирались понемногу в его Новые Котлы. Многие проводили у него все лето, многие уже приехали, другие ждали. По обыкновению в четверг ездили в город закупать провизию, отвозить письма и привозили почту, французские журналы.
Перед вечером докипала последняя работа уборки на гумне и в поле. Управляющий, приказчики, старосты, десятник верхами и пешками сновали около скирдов и в поле, обозы в сотни лошадей гремели пустые в пыли от гумна и, поскрипывая и покачиваясь, качались навстречу пустым телегам. Мужики ждали, что их отпустят после осьмого раза, и умышленно медлили, управляющий хотел натянуть 9-ый раз и мечтал о двенадцатом скирде.
Два охотника звали в рог к котлу, и стая в 150 собак выла и лаяла на звук рога, один мешал лопатой в корытах. Бабы с песнями и серпами на плечах шли хороводами с жатвы и вязки, на дворне в больших 12-ти домах дворовых собирали пригнатую скотину. Табуны и стада приближались к усадьбе в облаках пыли. Пастухи и подпаски со всех ног метались, удерживая скотину от полей, мимо которых гнали».
Характеризуя весьма своеобразный быт «старого холостяка-собачника», Толстой писал, что он совершенно преображался, когда дело касалось охоты.
«Когда ловчий его приносил ему отнятых у мужиков волченят и, пометив, пускал их назад в остров, Василию Илларионычу не приходила мысль — к чему он осенью будет с замиранием всего существа ждать на свою свору этих меченых волченят, когда он мог истребить их еще три месяца тому назад».
Такая же страсть к охоте была свойственна и Киреевскому, который послужил прототипом Василия Илларионыча из «Отъезжего поля». В книге «Сорок лет постоянной охоты» приводится характерный эпизод. Киреевский увидел однажды на стене в лакейской преогромную волчью шкуру и с нетерпением стал расспрашивать, как было дело, кто затравил зверя? Явился Иван и начал обстоятельно объяснять: «А вот, изволите видеть, батюшка, пришел зверь озорничать, зарезал свинью, только не нашу, а Павловскую...» Киреевский по этому поводу замечает, что очень нужно ему было в то время знать, чью именно свинью зарезал волк, когда в охотничьем азарте он «всех свиней отдал бы за одного волка...»
В мемуарной, критической, а также в специальной охотничьей литературе не раз высказывались предположения и даже категорические утверждения о том, что и знаменитая сцена охоты в «Войне и мире» также создана художником в значительной мере на основе тех впечатлений, которые он получил во время поездки в Шаблыкино летом 1865 г. «Дедушка много охотился в это лето, — пишет в своих воспоминаниях внучка Л. Н. Толстого А. И. Толстая-Попова, — и именно тогда выезжал к известному охотнику соседних мест Киреевскому, которого мы можем найти в «Войне и мире», — это дядюшка «чистое дело марш».
V. Добрая память
Год спустя после пребывания в Шаблыкино Л. Н. Толстого в гости к Н. В. Киреевскому приехал из Москвы по его приглашению охотник-литератор Е. Пракудин-Горский, выпустивший в 1867 г. по свежим впечатлениям целую книгу «Поездка в Карачевские болота. Еще в Орле автор ее, разговорившись в городской гостинице со старым егерем, почувствовал, что о селе Шаблыкино и его владельце хорошо наслышаны люди самых разных званий.
— Ну, Василий! Скажи, пожалуйста, не знаешь ли ты Николая Васильевича Киреевского? — спросил Пракудин-Горский старика. — Мы едем к нему на дупелей.
— Как не знать-с. Знаю-с! Они проживают отсюда в шестидесяти верстах, в Карачевском уезде. Старинные охотники, сударь!.. Известные у нас в губернии-с!..
Широкой известности Н. В. Киреевского способствовали не только охотничьи похождения и богатство, но и благородные черты характера, просвещенные взгляды на современную ему жизнь. Он первым из всех орловских помещиков отозвался на предложение создать женскую гимназию в Орле; город «до того не имел никаких пособий к образованию детей женского пола». Этот факт был отмечен в журнале «Современник» как заслуживающий одобрения и подражания. Во внутреннем обозрении апрельской книжки журнала за 1860 г., где речь шла об училищах, основанных частными лицами, сообщалось, что на устройство женской гимназии помещик Карачевского уезда Н. В. Киреевский пожертвовал 10 тысяч рублей серебром.
Другим его благородным поступком, о котором говорилось в русской печати 60-х годов, также был не показной благотворительный жест, а совершенно логичный для Киреевского образ действий. Зимой 1861 г. он находился в Москве «для поправления расстроенного здоровья». Но лишь только стал известен ему манифест об отмене крепостного права, владелец села Шаблыкино в самый день объявления, несмотря на дурную дорогу, пустился в обратный путь, желая первым принести своим крестьянам добрую весть. 9 марта в семь часов утра он приехал в имение и тотчас же приказал собрать к себе крестьян, чтобы самому поздравить их с правами «свободных людей».
На третий день, 11 марта, после официального объявления манифеста Н. В. Киреевский вновь говорил крестьянам, что считает себя счастливым, видя их свободными. Он подарил им тысячу рублей серебром для основания сельского училища, сказав при этом, что освобожденным от крепостной зависимости крестьянам «необходимо образование и полная возможность учиться».
Любопытно отметить, что свое духовное завещание Н. В. Киреевский составил почти за десять лет до смерти, 16 февраля 1861 г., как раз в то время, когда он был болен и лечился в Москве и когда манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости еще не был обнародован. Видимо, опасаясь близкой смерти и не имея уверенности в том, что отмена крепостного права скоро состоится, Н. В. Киреевский завещал: «Буде кто-либо из дворовых людей моих во всех принадлежащих мне имениях мужского и женского полов, по одиночке или целыми семействами пожелают получить вольную, то поставляю в обязанность непременную моим наследникам выдавать им, то есть крестьянам, отпускные без замедления».
В народе надолго сохранилась добрая память о гуманном характере Шаблыкинского помещика, его чутком, отзывчивом отношении к запросам и нуждам крестьян. Но особенно широкое распространение получила, конечно, слава Киреевского как известного на всю Россию охотника былых времен. Все, кто знал его лично или только читал его книгу, а то и просто слышал о нем, отдавали ему пальму первенства в охотничьих делах единодушно и беспрекословно. Пожизненная преданность Киреевского этой благородной страсти, книга, посвященная ей, сыграли значительную роль в истории русской охотничьей литературы. Он сам с гордостью отмечал в своих мемуарах, что, например, его охота на медведя «описана в одном из лучших наших журналов», то есть в «Современнике».
О Киреевском не только рассказывали и писали. У него учились, на него равнялись, ему старались подражать.
«Многоуважаемый Николай Васильевич! — писал однофамилец и земляк Киреевского в предисловии к «Рассказам лесного охотника о стрельбе глухарей, полевых тетеревей и рябцев» (М., 1869). — Пятидесятилетняя постоянная охота ваша дает вам неоспоримое право занять первое мести среди нас, собратов ваших по страсти и оружию; вы желали прочесть рассказы мои о лесных охотах, я исполняю данное мною слово и посвящаю вам с искренней преданностью и уважением.
Старый лесной охотник Петр Киреевский».
В этих рассказах, представляющих ныне такую же библиографическую редкость, как и книга самого Н. В. Киреевского, выражена свойственная всем истинным охотникам глубокая забота о животном и растительном царстве родного края, сохранении и умножении природных сокровищ нашего отечества, стремительно истощаемых неразумным обращением с ними.
«С быстрым уничтожением громадных Брянских и Карачевских лесов уничтожается и лесная дичь в наших уездах. Медведь, лось, рысь, куница, глухарь и рябец составляют в настоящее время трудную добычу для охотника.
Рассказы о прежних охотах, о количестве убитых зверей или застреленной дичи покажутся слишком увеличенными для молодого поколения наших собратов, тогда как действительность таких событий подтверждается добросовестным показанием многих очевидцев...»
Н. В. Киреевский побуждал товарищей по страсти не оставлять в забвении свои охотничьи похождения. Его собственный пример поощрил многих охотников той поры к литературным занятиям, которые значительно пополнили и расширили русскую охотничью библиотеку, воспитывающую у своих читателей на живых примерах прошлого любовь к природе, к поэзии — постоянным спутникам благородного занятия охотой.
«Лет сорок тому назад, — писал в своей книге Петр Киреевский, — охотясь за рябцами, я помню непроходимые леса в Карачевском и Брянском уездах, среди которых одна только едва заметная тропинка, да голубая полоса неба, слабо блистающая среди темных верхушек исполинского бора, указывали смелому охотнику путь в таинственную даль дремучего леса, полного птиц, зверей и старинных преданий о леших, русалках, лесных оборотнях и страшных разбойниках, живших когда-то здесь под предводительством грозного атамана их Кудеяра!
Не могу забыть минувших впечатлений, наполнявших в то время мою душу; какой-то необъяснимый и вместе с тем отрадный ужас охватывал все мои чувства, и я уверен, что окружающая меня с детства лесная природа и дремучие леса были главной виною той сильной и неукротимой страсти к ружью, составившей впоследствии одно из любимых наслаждений моего сердца».
Это же мог бы сказать о себе и Николай Васильевич Киреевский, превративший свое Карачевское поместье не только в своеобразную охотничью столицу тогдашней России, но и в широко известный центр духовной жизни, где любовь к природе, к поэзии, к искусству ценилась превыше всего. История села Шаблыкина тем и вызывает к себе интерес, что в ней преломились отдельные эпизоды, события и факты сложной истории русской культуры. Одним из многочисленных живых памятников ее является частично сохранившийся до наших дней замечательный Шаблыкинский парк, напоминающий нам о знаменитом охотнике былых времен.
