Корнеев А. Н.
Все тонуло в тумане. Он наполнил низину, расплылся по всем окрестностям. Им были напоены каждая травинка, каждый цветок, каждый листок дерева. От деревни остались лишь верхушки ракит, от леса — неровная гребенка. Все остальное купалось в молочной пене. Вдали, за невидимым лесом, занималась заря, разливая вокруг золотистый сок...
Егерь, Иван Тихонович, разбудил меня в четвертом часу.
Высокий, широкоплечий, он шагал по тропке, петлявшей мимо торфяного поля. За плечами у него темнел ствол ружья, горбом возвышался рюкзак.
С егерем я познакомился на лесной дороге, когда вечерними сумерками возвращался в Журавку. Меня нагнал гнедой меринок, который, неторопливо труся, загребал ногами сухой песок. Колеса телеги постукивали по корням, перехлестнувшим дорогу, ноги возницы в кирзовых сапогах, спустившись с грядки, болтались, как маятники. Позади еле бежала располневшая рыжая собака.
Егерь остановил лошадь, назвал меня, хотя я и ни разу не видел его (в деревне быстро узнают о новом человеке), потом сел поближе к передку, уступая место на теплой примятой траве, и мы поехали. Сдвинув кепку на самые глаза, он больше молчал, изредка понукая лошадь. И только перед самой деревней мы разговорились, да так и подъехали за разговором к небольшой избе, возле которой стоял свежий сосновый сруб.
— Дом вот строю, — пояснил егерь, распрягая лошадь.
Из избы вышла полная черноволосая женщина, его жена.
— Вы не против, если завтра подниму вашего мужа пораньше? — обратился я к ней, когда егерь повел лошадь на луг.
— Да ему не привыкать, — улыбнулась она. — Каждый день как встанет с утра, так и до ночи пропадает.
Я обрадовался. Еще в пути разговорившись с егерем, я узнал, что он охотно пойдет со мной в Тиняковскую рощу, а потом — в Льгов. Признаться, тургеневский Льгов давно манил меня, и я хотел уже отправиться туда один. А тут проводник, да еще егерь.
...И вот, поднявшись в потемках, мы шагали к Тиняковской роще.
Иван Тихонович шел неторопливым, но крупным шагом, едва сутулясь и покачиваясь. Видно, привык он не спать по ночам, встречать рассвет, легко оставлять позади любые расстояния.
Чем ближе мы подходили к роще, тем отчетливей было слышно птичье пение. А когда выступили из тумана очертания деревьев, в этом разноголосье стали четко различаться соловьиные трели.
Роща была совсем молодой: высокие березы и осины, рябинки, черемуха и ольховые кусты. Сочное пощелкивание, голосистые посвисты, задорная дробь так и сыпались отовсюду; что ни ветка, то певец.
— Как поют, как поют! — воскликнул егерь. — Вот где птичье царство!..
Мы вошли в рощу. Дорога поднялась в гору, туман стал рассеиваться.
Я подошел к кусту, откуда доносилась особенно громкая песня соловья, и замер, разглядывая птицу. Соловей был чуть побольше синички. Остренький, короткий клюв его то раскрывался насколько мог, почти под прямым углом, то смыкался всего лишь на секунду. И горлышко певца, как бы согласуясь с движением клюва, то вздувалось мешочком, то опадало. Удивительно было глядеть на этот крохотный клюв, откуда вырывались громкие, восторженные звуки.
Я протянул руку, и соловей тотчас упал куда-то в листву и смолк. Вслед за ним замолчали соловьи на соседних кустах. И это молчание я понял как предупреждение: «Не троньте нас, иначе не услышите песен».
Когда я отошел в сторону, спугнутый соловей щелкнул раз, другой, третий и опять задорно стал то пощелкивать, словно кнутиком, то причмокивать, то посвистывать, то барабанить... За ним запели другие, и опять загремели птицы на всю округу.
— Как поют, как поют! — снова восторженно сказал егерь, оглядывая посветлевшую рощу.
Мы вышли на большую поляну, которая сразу же открыла перед нами окрестности. Внизу простиралось торфяное болото, оно по-прежнему тонуло в густом тумане. Но выше белого разлива уже стала видна темная полоса леса, а еще выше протянулась лиловой полоской далекая туча. Неожиданно оттуда выскочил язычок пурпурного пламени. Постепенно разгораясь, он становился все золотистее, ярче, и края тучи обрисовывались все яснее и зримей...
После медленного, сонного рассвета утро стало наступать во весь горизонт, раздвигая пелену тумана, открывая землю с ее простой, но постоянно обновляющейся красотой.
— Вот подышишь таким утром, послушаешь птиц, и кажется, смотрел бы и дивился до самой смерти. Эх, жизнь!.. — непонятно было, что хотел сказать Иван Тихонович: то ли выразить свое восхищение, то ли сожаление о недолговечной возможности человека любоваться красотой природы...
Скоро мы пришли к месту, где, как утверждал егерь, испокон веков водились тетерева. Еще издали я услышал их песни. Иван Тихонович толкнул меня, таинственно показывая: «Вон там», — и я увидел сквозь заросли, как на другой стороне поляны, хорошо освещенной зарей, расхаживали, кружились большие черные птицы. Они то вытягивались, то подпрыгивали, распуская веером хвост, и тогда слышалось их чуфыканье и хлопанье крыльев. Тетерка сидела в стороне и квохтала, поддразнивая дерущихся насмерть петухов.
— Дерутся, — прошептал егерь. — Жаль, что мало их у нас, — вздохнул он. — Нельзя бить последних птиц, пусть размножаются, живут.
Он шагнул вперед, и треск крыльев заставил меня вздрогнуть. Мы проводили птиц восхищенным взглядом.
Выйдя из рощи, я остановился. Над рощей, над холмами тумана уже не было, но на лице ощущалась влажная свежесть. А ровное неоглядное болото, как огромную чашу, заливали пенящиеся снеговые облака, как бы обволакивающие вершины гор; облаками оказались клочья тумана, а горами — кусты и деревья, растущие на болоте.
Солнце взошло внезапно: будто показался огромный апельсин, туго налитый соком, да вдруг лопнул, и во все стороны полетели золотые брызги — лучи.
Туман над низиной сделался розовым, потом стал кудрявиться, распадаться на клочья, задвигался, как медуза, пополз к лесу и, пока мы шли, за каких-нибудь полчаса пропал из виду.
На месте болотистой низины оказалось торфяное поле с тонкими свечками электрических столбов. Ближе к роще торфяная равнина переходила в нетронутое болото с зарослями кустарника, с синими озерцами воды, с петляющей речкой, прячущейся в густом лозняке. Затем болото превращалось в кочковатый, местами топкий луг.
Над лугом с криком носились чибисы. Их было много. Они садились на кочки, снова поднимались и все кричали, кричали... Что-то жалобное, просящее было в том крике.
Люблю я этих скромных, сиротливых птиц. Так и напоминают они детство, когда босиком, прыгая с кочки на кочку по тонкому лугу, бегали мы, деревенские ребятишки... И нам удавалось находить в сухой траве, где-нибудь на кочке, гнездо этих птиц с четырьмя зеленоватыми яичками...
Где-то заблеял невидимый барашек. Я удивился, спросил егеря.
— А-а, это бекас, — пояснил он.
— Где же он?
— Да над нами летает.
Я до боли в глазах стал высматривать невидимую птицу в небе.
— Вглядитесь получше! Как заверещит, так и увидите. Это бекас хвостом воздух режет, оттого и получается звук такой, вроде баранчик блеет.
Наконец я увидел странного барашка: из голубой вышины на землю падала небольшая птица с острым и длинным клювом, похожим на кончик веретена. Узкие, словно у стрижа, крылья ее были неподвижны и с силой врезались в воздух, зато хвост был широко распущен. Звуковой полет птицы заменял ей голос. Так она пела свою песню. Ведь каждый поет по-своему...
По лугу, попискивая, бегали белые и желтые трясогузки. После ночи они искали затаившихся в сухой траве насекомых. В кустах усердно, воинственно скрипел коростель, как будто собираясь идти на врага. Над водою летали и пронзительно кричали чайки, и над всем птичьим криком, свистом и писком возвышались торжествующие трели соловьев и грустная перекличка чибисов.
— Царство соловьев, царство чибисов, — сказал я.
— А было тут видимо-невидимо всяких уток... Как пойдешь с ружьем осенью на болото, стрельнешь — темно станет над головой, — сказал егерь, прищурив глаза, глядя вдаль, и будто сожалел о том времени, когда над болотом от птицы было темным-темно и когда особенно вольготно жилось охотникам. — А как нашли торф да пошли разработки, тут и дичи пришел конец. Улетела в другие места, где поспокойней. Теперь уток раз, два, да обчелся. Беречь их надо, покрепче глаз...
Как бы в подтверждение этих слов, с дальнего озерца поднялись три шилохвости. Они пронеслись над болотом, развернулись за рощей и опять потянули на прежнее место... И вдруг оттуда, где скрылись утки, грянули один за другим два выстрела.
Егерь опешил, побледнел и тотчас бросился бежать. Прыгая с кочки на кочки, он не обращал внимания на топкие места, лишь во все стороны летели брызги и комья жидкой грязи.
Не пробежав и двухсот шагов за ним, я обессилел. Мне хотелось поспеть к месту происшествия. Но с непривычки бежать по болоту было так трудно, что я совсем растерялся, часто попадая в самую трясину.
Когда я, вконец запыхавшись, подбежал, Иван Тихонович, подложив походную сумку, быстро черкал карандашом по листку бумаги — составлял акт.
Рядом стояли двое. Один в черном замасленном костюме нараспашку, в подвернутых резиновых сапогах. Держался он небрежно — отставив вперед ногу и заложив руки за спину. Кепка у него сбилась набок, из-под нее смотрели недобрые глаза. Другой — парень лет восемнадцати, худой, промокший, он, сгорбившись, робко глядел на егеря.
— Так вот, заплатите штраф — и больше чтобы ни-ни!
— Штра-а-ф? — притворно усмехнулся который постарше.
— Ослышался? — так же усмехаясь, спросил егерь.
— Не понимаю.
— Законное наказание за незаконное действие.
— А доказательства?
— Стрельба по запрещенной дичи в запрещенное время года, — отчеканил егерь. — И свидетель есть, — он кивнул в мою сторону.
— А трофеи?
— За трофеи пришлось бы добавить.
Браконьер раскатисто засмеялся, но тут же смолк.
— Брось ты, Иван, — голос его изменился. — Выслуживаться вздумал?
Егерь, оставаясь невозмутимо спокойным, ответил коротко.
— Не выслуживаюсь, а служу.
— Медали все равно не получишь.
— Дичь сохраню.
— Твоя она?
— И моя и твоя. Всеобщая! Понятно?
— Ну ладно, штрафуй! — снова выкрикнул браконьер. — Своих продаешь, забыл друзей-товарищей... Штрафуй, штрафуй...
— Для меня тот свой, кто идет со мной, — холодно ответил егерь. — А ты в сторону свернул, не на ту дорожку.
На прощанье, уже скрывшись за кустами, тот крикнул егерю:
— Ладно, служака, запомню!
— Буду рад, если учтешь, — отозвался Иван Тихонович.
Я спросил, кто же они.
— Да здешние, из соседней деревни. Знакомые ребята, вот и думали вывернуться, — ответил он. — На таких знакомых, как говорят, дружба дружбой, а служба службой. Вздумали утятинки попробовать! А знать не хотят, что самку загубят — и потомству конец. Лишь бы себе урвать, а там хоть трава не расти. Есть такие людишки...
Внешне спокойный, Иван Тихонович вдруг сделался возбужденным и злым. Он шел напрямую, подминая пружинистые кочки, росистую болотную траву, чавкающую подушку торфа.
Успокоился егерь, лишь когда я, вконец изможденный, предложил посидеть и позавтракать.
Завтрак наш был походный, простой: черный хлеб да ветчина. Иван Тихонович ел молча и с неохотой.
— Не привык рано завтракать, — оправдывался он.
Но был уже восьмой час, прошли с десяток километров, и я не поверил ему. Наверное, расстроился егерь, взвинтились нервы.
Перекусив, мы пошли смотреть бобров. Среди болотистой равнины, где спряталась в кустах и тростнике небольшая застоявшаяся речушка, возвышалась островерхая куча хвороста, похожая на шалаш. Тут были и толстые ветви и даже короткие кругляши-бревна, точно срубленные топором.
— Это и есть бобровая хатка, — пояснил егерь. — Смотрите, как бобры режут дерево на свой домик.
Он раздвинул кусты ивняка, и тут я увидел следы работы зверьков. Ветви кустарника толщиной в два пальца, а то и больше были срезаны аккуратно, как ножом. Крепкими, острыми зубами бобры действовали с ловкостью плотников.
— А вот где они прячутся, — показал егерь на ямы, наполненные мутной водой.
Из одной ямы выскакивали пузырьки воздуха, а поверхность воды колыхалась, это бобры, услышав наши шаги, скрылись.
— Вот только плохо им теперь, — сказал Иван Тихонович. — Пустили речку по новому руслу. Старое русло постепенно высыхает, переселять надо зверей...
Действительно, на месте речки, где поселились бобры, образовалась старица, совсем заросшая травой, обреченная на медленное умирание. А в сотне шагов от нее по прямому, как стрела, глубокому каналу торопливо бежала Вытебеть.
Мы шли вдоль канала, прыгали по комьям засохшей земли, выброшенной из глубин болота.
— Чудо эти машины — экскаваторы! — воскликнул Иван Тихонович. — Смотрите, что наделали!
Кругом простиралась ровная, растянувшаяся на несколько километров болотистая пойма. Канал вспорол ее, разделив на две части, и пойма преобразилась, ожила. С восточной стороны земля была распахана, на ней зеленела озимь. А на западной, наиболее заболоченной стороне поймы гудели торфодобывающие машины.
— Чудо эти экскаваторы, — повторил Иван Тихонович. — Зря пропадало болото. А теперь и хлеб сеют и торф добывают...
Мы прошли еще немного. Уже скрылась за поворотом соловьиная роща и не летали над головой чибисы. А позади нас все еще слышались отдаленные звуки птичьего пения.
— Ведь соловьи поют по ночам и на рассвете... Вот уже девять часов, и солнце жарит — хоть рубашку снимай, а птицы все не умолкают... — заговорил я.
— Где песню не обрывают, там она не кончается, — перебил меня егерь.
Прошли бревенчатый мост — тот самый, по которому я въехал в Полесье. Отсюда уже были видны крайние сады и дома Льгова. Показав на омут возле моста, Иван Тихонович сказал:
— Место это называют Прорвой или еще Золотым дном... Сюда приезжал Иван Сергеевич Тургенев охотиться на уток... И так как дичи тут было туча тучей, то и назвал он это место Золотым дном.
— Так разве здесь начинался знаменитый льговский пруд? — спросил я.
— Вот отсюда он и тянулся. В длину километра на три, до самого Льгова.
— А где же теперь пруд?
— Скоро мы во Льгове будем, вот и посмотрите, что от него осталось.
Левый берег Вытебети поднялся невысокими холмами, на них густо щетинились молодые сосны. Вправо, выше луга, шли пашни, зеленые посевы хлебов... Вытебеть, спокойная, притихшая в омутках, журчавшая на перекатах, вилась незатейливыми петлями, подмывала старые берега. Кое-где в обрывах над водой жили береговые ласточки. Крутые берега, источенные их норами-гнездами, были похожи на пчелиные соты. Звонко чиликая, ласточки носились над самой водой. В омутах, по словам егеря, жили выдры и водяные крысы, люди тут купались с опаской.
Возле одного омута сидел молодой худощавый рыболов в очках.
— Евгений Петрович, здравствуйте! — поприветствовал его егерь.
Это был директор школы с поселка, страстный рыболов, способный из-за одного голавлика день и ночь просидеть у речки, не боясь ни холодной зари, ни злых комаров.
— Исчезла рыба, погибла, — вздохнул он. — Вот уже полдня сижу, а поймал всего трех пескарей.
— Да, рыбе пришел конец, — разочарованно согласился егерь. — Плохо мы ее охраняем, из рук вон плохо. Скажем, поймал кто-то сетью десятка два — штрафуем его. А вот замочит колхоз коноплю в речке — и рыба гибнет. Всю рыбу коноплей потравили. А кто за это ответил? Никто! А потом жалуемся: рыбы нет, — и егерь горько и безнадежно махнул рукой.
Как только река обогнула холм, показался Льгов. Трепетно забилось мое сердце при виде этого села, о котором я давно уже знал из тургеневских «Записок охотника». Я мысленно представил себе и пруд, заросший густым тростником, и древнюю одноглавую церквушку, и оборванного, взъерошенного Сучка...
Мы остановились на толстых бревнах, перекинутых через реку, которая разделила село надвое: большая часть тянулась вверх по степному холму, другая же, домов в двадцать, подходила к молодому сосняку, откуда начиналось Полесье.
Внизу над нами шумела, билась о деревянный настил вода. С двух сторон ее сжимали отвесные обрывы старой, заросшей травой плотины. На фоне широкого дола Вытебеть казалась совсем крохотной речонкой, как бы прятавшейся в глубоком русле.
— Раньше тут была колхозная гидростанция. А как подвели высоковольтную линию, электричество стало дешевое, и, конечно, станция отслужила свое.
— Смотрите, какой простор! — Иван Тихонович вытянул руку. — Тут такой прудище получится, что рыбой не только колхоз — весь район прокормит. А сколько уток тут можно развести! Разве утятина хуже другого мяса?.. Недостает у колхозного руководства хозяйственной струнки. Запрудить этот пруд — дело плевое с нашей-то техникой...
Иван Тихонович, качнувшись, пошел по бревну. Я двинулся за ним.
В центре села, на спуске с холма, стояла старая, развалившаяся церковь. Два ряда домов смотрели друг на друга, зеленели сады... Чуть подальше, за церковью, расположились новые постройки с пестрыми, в шахматную клетку, шиферными крышами. А рядом поднялась над всем селом водонапорная башня.
Мы спустились опять к плотине, миновали последние дома Льгова и свернули в лес.
— По этой дороге ездил Тургенев, — сказал Иван Тихонович. — Охотился в лесах, с людьми знакомился. Любил он наши места!
На песчаной дороге нам попадались отпечатки звериных следов. Иван Тихонович объяснял следы:
— Это лось прошел, бык. Спокойно шел, потом кого-то испугался и бросился в сторону... А это косуля дорогу перескочила, к водопою шла... Вот, посмотрите, два кабана пробежали... Лосей тут много, косуль поменьше, а кабанов единицы остались. Прошлую зиму снегу мало было, так они на огороды приходили, картошку подбирали. Год назад медведь тут скитался да ушел куда-то, где лес поглуше... Крупных зверей сохранять надо.
Промолчав, он опять помянул крепким словом тех, у кого еще поднимается рука на лесных обитателей.
— Недавно на соседнем участке увидел лесник убитого лося, заявил в милицию, а ночью засаду устроили. И что вы думаете? Среди ночи подъезжают четверо, разрубили тушу — и на телегу. А тут из темноты: «Стой, ни с места!» Ну и поймали хапуг. Дома у них обнаружили еще две лосиные шкуры. Свиней, подлецы, откармливали лосятиной. Сколько веревочка ни вейся, а конец придет...
Когда мы вышли к торфяному болоту, егерь указал на глубокую канаву:
— Вот сюда два лосенка попали. Совсем обессилели, выбраться не могли. Проходили рабочие и выручили. Это я понимаю: душа у людей!
Впереди нас, миновать лишь поле, виднелась Журавка. Я остановился, любуясь наступающим вечером.
Солнце повисло над лесом, он уже зачернел, выкинул по светлому горизонту темные зубчатые верхушки. Над болотом плавал дымок, неумолчно гудели моторы. В разливе света, как в волнах, купался чибис. Он перевертывался в воздухе, сверкая белым брюшком и подкрыльями, и кричал задиристо-игриво: «кувыр-ку-у! кувыр-ку-у!» А высоко в небе, откинув крылья назад, летела серебристая птица. Белая шелковая ленточка тянулась за ней, как паутинка, и дрожащий звук струны оглашал окрестность.
— Реактивный, — подняв голову, сказал егерь. — Хороша птичка!
Казалось, и самолет поднялся для того, чтобы вместе с чибисами покупаться в разливе солнечных лучей...
А за полем, в роще, снова, как утром, многоголосым хором гремели соловьи. В эту майскую пору они пели не переставая, словно боялись упустить дивное время...
— Скажите, Иван Тихонович, не жаль вам прошлого, когда была глушь, было здесь болото? — спросил я.
— Как охотнику, немного жаль, — ответил егерь. — Охотник рад болоту: там много дичи, ягод. Но всем нам — и охотникам, и любителям ягод — нужны свет, тепло. Зачем же пропадать болоту, если в нем добра немерянные клады? Дичь надо разводить и беречь в других местах! — закончил он, поправил рюкзак и зашагал напрямик.
