Павлов В. В.
Время сглаживает, стирает образ людей: забываются их слова, забывается походка, интонация голоса, оттенки их мыслей. Но образ покойного друга и товарища по охоте Василия Исаковича Мельника стоит живым в моей памяти. Односельчане звали его Василем, чаще Ковалем, то есть кузнечных дел мастером.
Впрочем, он был еще и колхозным механиком, но лучше и глубже всего разбирался в оружейных механизмах. Он понимал и любил охотничье ружье.
Есть люди, для которых охота — основное устремление их жизни; работа же, профессия играют лишь вспомогательную роль, обязательную, но не основную. Василий Исакович весь, сполна раскрывался только на охоте. Он был старожилом села Седнева, расположенного в двадцати пяти километрах от Чернигова, где я с ним и познакомился в 1932 году.
Северная Украина — это Седнев. Красивы здесь необозримые луга и поля, хороши леса — лиственные и сосновые. Необычайно разнообразна природа Седнева. И все-таки лучше всего — луга и вьющаяся по лугам Сновь — приток Десны.
Сновь не широка, но она именно вьется, стелется по зеленым лугам до самого синего горизонта. Не исчезает из памяти эта синева, как не исчезает и запах соснового леса по ту сторону Снови в горячий летний день, и запах реки с ее затонами, купавками и белыми лилиями. Под вечер Сновь бывает по-особенному тиха. Только кулички-перевозчики пересвистываются и изредка лазоревый зимородок пролетит над самой водой с отрывистым криком. Играет мелкая рыбешка или плеснет крупная рыбина, прокричат чибисы в далеких лугах — и снова наступит тишина. В эту пору цвет неба и тихой реки с ее песчаными отмелями гаснет постепенно. Розово-голубые, перламутровые краски не меняются, но тают, растворяются. В сущности, нет даже цвета, есть только оттенки, тональности. Писать такой пейзаж надо акварелью.
Привлекательны для охотника седневские луговые и степные болота! Есть озерца, густо или целиком заросшие ситником и очеретом; есть широкие, далеко уходящие болота или совсем крошечные болотца, в которых не ждешь увидеть никакой дичи и вдруг поднимешь одного за другим несколько бекасов или совсем уж неожиданно пару крыжаков. (Крыжаками, или крыжнями, зовут здесь, как и во всей Черниговской области, кряковых уток.) Любоваться луговой ширью, лентой реки и всем множеством озерец и болот лучше всего со стороны села и особенно с Дьяковой горы.
Село Седнев широко разбросано по всей гористой местности правого берега Снови. В прошлом Седнев привлекал многих писателей, поэтов и художников. В имении Лизогубов, помещиков-либералов, оставивших добрую память в народе, часто и подолгу гостил Тарас Шевченко. И по сей день стоит в парке липа, насчитывающая несколько сот лет и находящаяся под особой охраной. «Под этой липой, — говорится в этикетке, — великий поэт Украины Тарас Шевченко писал свою поэму “Ведьма”».
Жил в Седневе и А. К. Толстой со своим товарищем и соавтором «Кузьмы Пруткова» Жемчужниковым. Последний посвятил вдохновенные страницы Седневу в своих воспоминаниях середины прошлого века.
Хорошо отдыхается, хорошо работается и хорошо охотится в Седневе!
Здесь-то я и встретился с Василием Исаковичем Мельником и проохотился с ним — всегда в августе, в каникулярное время, — без малого тридцать лет. Как сейчас вижу... Перед рассветом захожу за ним. Сереет. От ворот круто вверх к дому поднимается обсаженная флоксами дорожка. Всюду на разросшихся деревьях зреют груши и яблоки. Навстречу выскакивает гончая собака, лает, потом начинает ласкаться и идет за мной. Вхожу на крыльцо, Василий Исакович уже готов: надевает через плечо огромную допотопную кожаную сумку с патронташем, кладет в нее хлеб, сало, огурцы; трусит яблоню — наполняет свои и мои карманы яблоками и на дорогу скручивает цигарку. Самокрутки он курил всегда особенные — из собственной махорки, или, как ее здесь называют, «легкого табака». Раз и я попробовал этого «легкого табака» и чуть не задохнулся от сверхъестественной крепости, чем доставил большое удовольствие моему приятелю. Василий Исакович хохотал всегда с хрипом от многолетнего курения. Папиросу из газетного лоскутка он скручивал непомерной толщины. Поджигал: самокрут сперва полыхал костром, распространяя запах горелой бумаги, и потом уже начинал излучать особенно душистый и заразительный аромат махорки; нельзя было не закурить самому, вдыхая этот запах. Докуривал самокрут Василий Исакович до самого конца, то есть до опаливания пальцев и рта, отчего нижняя выпяченная губа и торчащие кончики небольших жестких усов всегда хранили следы табачных ожогов. Бороды он не носил. Лицо было сухим, графичным, с широкими морщинами и мешками у глаз. Он чаще бывал серьезен, но когда смеялся, то выразительно смеялись и глаза. Как многие украинцы, он обладал большим юмором. В любую погоду всегда надевал темный пиджак и примятый лепешкой картуз.
Из ворот мы выходили к Клочкову. Это означало, что идем в степное болото под Кобелянку. Но чаще переезжали лодкой или паромом на ту сторону Снови и шли луговыми болотами, оставляя лес справа и длинное, вытянутое вдоль реки и лугов село Макишин — слева. Охотничьи места Василий Исакович никогда не выбирал случайно. Он знал, где еще не начинался покос, а где уже скошен луг; если есть вода под Святыми горами напротив Макишина, то на отавах должны быть и дупеля. Если же там слишком много воды, то идти надо на слегка мокрые, потные кочкарники с кустами — под Кобелянку. Он учитывал направление ветра в выборе угодий, возможную непогоду и всегда имел верную информацию о тех или других пересохших или, наоборот, залитых водою болотах. Его знали не только лесничие и объездчики, но и все в округе. Он часто останавливал машину или соскакивал с телеги, завидев интересовавшего его чем-нибудь человека. Все, что узнавал мой спутник, относилось к делу, не всегда понятному даже постороннему охотнику. Он никогда не завидовал удаче товарища, и его не огорчала собственная сегодняшняя неудача. Мне запомнился один забавный случай.
Мы шли в свои любимые Макишинские луга. Солнце взошло, начала опадать роса, дичи встречалось порядочно, но взять пока ничего не удавалось. Уже припекало, когда мы подошли к месту нашего обычного отдыха. Неподалеку, над болотом, ничем не примечательным, кружилась стайка чирков. Болото, заросшее очеретом, с высокими кочками, оказалось неожиданно с водой; по краям чернела липкая, топкая грязь. При нашем приближении чиркнул бекас и взмыл кверху, с середины болота поднялись два крыжака. Болото было труднопроходимо. Надо было бродить, как говорят здесь охотники, то есть медленно идти топью или же перескакивать с одной высокой кочки на другую.
Мгла наступившего жаркого дня уже объяла луга. Я обошел болото, меня взяла лень, и я лег в тени под копной сена. Охотники обычно предпочитают осень, но для меня большую прелесть представляют всегда полные истомы украинские августовские дни и полуденные часы, даже когда нет охоты. Я лежал, наслаждался неподвижностью воздуха, вдыхал запах мокрой, жирной земли и без всяких дум смотрел кверху. В высоком безоблачном небе плавали два темных коршуна. Из полного оцепенения меня вывел выстрел Василия Исаковича. Утки кружились над высокой травой, и послышалось еще несколько частых выстрелов. Один крыжак отделился от стаи и летел на меня в лоб. Я схватил ружье, но ремень зацепился за пуговицу и не позволил приложиться. Поставив ружье вертикально, я, как из пистолета — на вытянутой руке, выстрелил в налетевшую в упор утку, и она упала к моим ногам. Лень была настолько велика, что я даже не шевельнулся и продолжал лежать. Через полчаса тяжело, еле передвигая ноги, подошел ко мне с пустыми руками Василий Исакович. Сел молча рядом со мною. Спросил:
— А по кому вы, Владымирович, стреляли?
— По крыжаку, — ответил я.
— Лежа?
— Лежа.
Подумав, он сказал:
— Ну что же вы хочете, бувае...
Больше он об этом не говорил, но выстрел мой запомнил надолго. Спустя несколько лет писал мне в Москву поздней осенью. «Ходил под Макишин, взял двух зайцов и заховал их в копну около той, дэ вы лежали и пыдстрелили крыжню...» (Он всегда смешивал русские слова с украинскими).
Через неделю мы с Василием Исаковичем опять пошли на Макишинские луга и взяли с десяток дупелей и уток. Ночевали, как всегда, на хуторе в лесу, у колхозника Евмена (по-украински Йовмэна) Ефимовича Шкиня. Это был высокий, широкоплечий грузный человек, ничем невозмутимый и передовой в самом лучшем смысле. Он был практически очень умен, замечательно организовал хозяйство в своем небольшом колхозе. Дома у него тоже все ладилось, во всем чувствовался порядок.
Вот мы входим к нему в избу, ставим в угол ружья. Ульяна, жена Йовмэна, выносит на погреб дичь. Садимся за стол. Появляется неизменная яичница, независимо от количества едоков в десять-пятнадцать яиц, на больших, толстых кусках сала. Появляется, конечно, и горилка...
Йовмэн не был охотником, сколько бы его ни обучал охоте Коваль. За столом Василий Исакович всегда любил рассказывать, как он осенью заходил к Йовмэну и как они шли за зайцами. Рассказ этот я слышал много раз и без малейших изменений :«...Сука гонит, Йовмэн Ефимович стоит, заяц пыдскакуе, Йовмэн Ефимович — клац! Пойшел заяц аж о-о-он куды... Зноу сука гонит, зноу Йовмэн Ефимович стоит...» — и так далее. За всю свою жизнь Йовмэн едва ли убил одного зайца. Да он и не мог бы. Для этого достаточно было посмотреть на его малоподвижную, грузную и добродушную фигуру. Когда он целился, то почему-то норовил закрыть правый глаз или же вовсе не закрывал глаза. Это, впрочем, нисколько не возмущало Василия Исаковича. Он не переставал уважать Йовмэна за его деловитость и безусловный административный талант. Йовмэн же любил и уважал Василя за его охотничье дарование, за то, что охота была для него настоящим и серьезным делом. Василий Исакович никогда не был быстр и проворен на выстрел, но был находчив: хорошо стрелял навскидку, и именно в тот момент, когда это требовалось, что называется — в самый раз. Спали мы на сеновале, в сарае, стоящем в глубине огорода, на самом краю с лугом, возле кочкарника с кустиками и дупелями.
Так и в день, который мне вспоминается, мы отправились на сеновал. Проснулись рано, сильно уже рассвело, по небу пошли алые полосы и кричали на лугу перепела. Один совсем близко кричал — ясно, четко, низким голосом, с некоторой хрипотцой; поодаль кричал и другой — щелкал быстро, как хлопушкой, — пить-пилить, пить-пилить. Такие пустые, бестолковые перепела встречаются!.. Иду по траве, очень росно. Опять будет жаркий день. По первому дупелю мы стреляли почти рядом с сараем, и опять, как вчера, нам везло. Отчетливо помню эту охоту, ибо и раньше, и потом я всегда любовался выстрелами Василия Исаковича. Но в то утро он стрелял с какой-то особенной находчивостью. Двух дупелей он прошел (в те годы мы охотились без собаки), они поднялись за его спиной. Василь обернулся на характерный взлет и дуплетом взял обеих птиц. В то утро он стрелял без промахов. Он умел бить влет разную дичь — болотную и лесную, схватывая быстроту и особенность полета каждой птицы.
Дупеля под лесом против Макишина поднимаются по-разному, в зависимости от характера болота. На открытых отавах с редкими или даже частыми, но небольшими кустами летят низко над землей; в заросших же кочкарниках с высоким ольховым подлеском — свечкой кверху, как вальдшнепы. Выстрел по такому дупелю особенно привлекателен. Крякнет при подъеме грузный дупель и взлетит своим особым, тугим полетом. Приятно поднять после выстрела такую птицу и подержать в руках. Лучшее в седневской охоте в августе, конечно, дупеля, и вообще это лучшая птица в разгаре лета, когда становится особенно пахучей влажная и липкая земля на болотах, когда к полудню луга объяты зноем, а в садах красуются золотые, спелые груши.
Вышли мы с хутора после охоты на двух зорях слишком рано. Еще не спал зной, мы несли дичь и шли с трудом. Но вот наконец и опушка седневского леса. Жара спадает, и мы отдыхаем в тени смолистой, развесистой сосны. Василий Исакович крепко спит. Наконец я говорю:
— Ну что же, пошли, ведь мы почти уже дома!
Поднимаемся и идем молча. Спустя четверть часа Василий Исакович поворачивает и той же медленной и тяжелой походкой идет назад. Недоумеваю: в чем дело?
— Ну что, Владымирович, — говорит он, — ведь надо же все забрать, а то и ружья, и дичь — побросали все в лесу и идем порожними...
Снова возвращаемся к месту отдыха. Все как лежало, так и лежит. Надеваем на себя патронташи, берем ружья и дичь.
— Ну что вы хочете, Владымирович, — говорит Василий Исакович, — бувае!..
После войны в окрестностях Седнева появились кабаны и косули, налетели и тетерева. Они держались в болотах с большими кочками, густо заросшими ольшаником. В середине сороковых годов я получил от Василия Исаковича письмо с фотокарточкой: он со своими сыновьями и с трофеями — двумя кабанами.
Василий Исакович и раньше был опытным окладчиком. Если даже он имел дело с неизвестным для него зверем, то охотничий инстинкт всегда подсказывал ему правильное решение. Когда-то в ранней юности он отбывал воинскую повинность в Польше, где и был приглашен на охоту по волкам. Звери были обложены, и, осмотрев свое место, Василь решил влезть на высокое дерево. Перед ним лежала небольшая поляна, а за ней начинался густой камыш. Как и предполагал Василь, волк не вышел на поляну, а только наполовину высунулся из «очэрэта». Василь выцелил его, ударил и по движению камышей понял, что зверь убит. Оклад сняли, подошли паны, как рассказывал Василь, и спрашивают:
— В кого ты стрелял?
Кажу:
— У волка.
— А где же твой волк? — и хохочут. — Ты, брат, промазал! Вон... где твой волк, — и показывают на горизонт.
А я им кажу:
— Ни, цэ не бекас, — и злизаю с голючки.
Волк действительно прошел шагов двадцать и повалился.
Вскоре после войны я снова стал ездить в Седнев, но теперь уже на машине и всегда с собакой. Наши охотничьи перспективы и возможности с Василием Исаковичем намного увеличились. Но Василь был уже не тот. От года к году он заметно старел, силы его уходили, и он тяжело переживал свои промахи.
— С гончей я еще могу постоять, — говорил он, — но по болоту... — и разводил руками.
Как-то лет десять назад я заехал за ним, чтобы поохотиться под Кобелянкой. Он согласился, и мы подъехали на машине к самому болоту. Мой Топ — серебряный, с черным крапом сеттер — чуть ли не рядом с машиной повел к мокрой мочажине и стал. Я показал глазами Василию Исаковичу. Вырвался бекас. Выстрел... и промах. Топ снова заискал, горячо, с волнением, потом сбавил ход и, вкрадчиво переступая, потянул по слегка мокрому болоту к кусту. Сомнения не было. Вскоре лениво, упругим полетом вылетел дупель, и опять старик промахнулся. Постоял минуту и медленно вышел из болота. Больше мы не охотились вместе.
В 1960 году, в ноябре, Василий Исакович встал утром, позвал свою гончую и пошел в наш ближайший лес по ту сторону реки. Было уже холодно, дул ветер, и сыпал мелкий, колкий снег. Вечером домой вернулась одна собака. Родственники забеспокоились. Наутро гончая привела людей к месту, где сидел с ружьем в руках, прислонившись к дереву, уже окоченевший охотник.
Когда хоронили Василия Исаковича и гроб опускали в землю, собравшиеся от мала до велика седневские охотники дали залп из ружей в память о своем старшем товарище, замечательном охотнике...
