Смирнов Н. П.
I
Когда я спрашиваю себя, где и в чем таятся истоки моей охотничьей страсти, я опять обращаюсь к воспоминаниям детства и вновь вижу — немеркнущими глазами Памяти — ружье, рог и сумки на стене, веселых и бодрых охотников-дядей за вечерним самоваром и двух зайцев в коридоре, тускло освещенном оранжевым светом керосиновой лампы.
Кроме зайцев, дяди приносили иногда тетеревов и рябчиков, дававших вместе с зайцами такое чудесное ощущение сказочности Лесного Царства.
Однажды осенью охотники принесли двух не виденных мною птиц в нарядных золотых и смуглых перьях, с белой «перепоясинкой» в хвосте, с длинным, заточенным, будто карандаш, клювом и с большими глазами цвета спелой вишни.
— Это красавцы вальдшнепы, — радостно сказал один из дядей, бережно кладя птиц на стол рядом с расписной деревянной чашей, полной медово-пахучих осенних яблок.
Мне было тогда семь-восемь лет, но я уже глубоко и остро чувствовал и аромат яблок, и печальную красоту осеннего вечера, и волнующую прелесть нарядных птиц, облепленных по брюшку осиновыми листьями.
— Жар-птицы! — сказал я себе, поглаживая бархатисто-холодных вальдшнепов, и с тех пор эти лучистые птицы тоже приобрели для меня сказочный оттенок.
Охотничьи книги и журналы рассказали мне языком высокой поэзии и о весенней вальдшнепиной тяге, и о гнездовании вальдшнепов в наших поволжских лесах, и о их осенних высыпках, и о зимовках на юге, и о том, как птицы в путешествии с севера на юг (и обратно) летят или одиночно или небольшими стайками.
Таинственные слова «тяга» и «высыпки» приводили меня в трепет, а рисунки, изображающие тянущего вальдшнепа или вальдшнепа в пасти собаки, подходившей к охотнику с дымящимся ружьем в руках и с узорчатым ягдташем на боку, погружали в томящие мечты о своих будущих охотах...
Сколько раз читал я в отрочестве начало «Моего соседа Радилова»: «Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, я выстрелил...» — и как близко, с почтительной родственностью чувствовал автора «Записок охотника», которые впервые во всей глубине заставили почувствовать очарование художественного слова. А с какой, до сих пор ощущаемой, страстностью уже позднее, учась в средней школе, читал я гениальное описание тяги в «Анне Карениной»! «Левин кинул глазами направо, налево, и вот перед ним на мутно-голубом небе, над сливающимися нежными побегами макушек осин показалась летящая птица. Она летела прямо на него: близкие звуки хорканья, похожие на равномерное наддирание тугой ткани, раздались над самым ухом...» — вслух повторял я, и, не в силах сдерживать себя, то и дело подходил к окну, слушал гам грачей в саду, гул ветра в вершинах еще голых лип... Был праздничный день, была шумная уездная весна с певучей скороговоркой ручьев на улицах, с грохотом ледохода на Волге, с курлыканьем журавлей в вышине, и была молодая и восторженная влюбленность в мир, радовавший и светлой синевой неба, и задорным блеском девичьих глаз.
Еще раз перечитав сцену тяги, еще раз со всей глубиной почувствовав охотничью радость Левина и Облонского, которых я видел как бы живыми, я пошел к своему другу Антошке Добронравову, тоже с ума сходившему от охоты.
Антошка сидел за фолиантом Брэма, читал монографию о вальдшнепе. Он пошуршал страницами и, повернув ко мне раскрытую книгу, сказал:
— Полюбуйся!
На твердом и звучном, как бы стеклянном листе красовался вальдшнеп, глубоко опустивший в усыпанную листьями землю точеный карандашный клюв.
— Клюв у него не зря такой длинный, — учительским тоном прочитал Антошка, — он достает им из земли личинок и червей.
Антошка хотел стать в будущем ученым-естественником и читал много научных книг. Вместе с тем в нем жила душа поэта. Говоря об охоте, он часто приводил чьи-нибудь стихи.
И тогда, смотря на изображение вальдшнепа в брэмовской книге, он прочел стихотворение А. К. Толстого «На тяге», особенно выделив слова:
Внезапно легкий свист
Послышался; за ним, отчетисто и внятно,
Стрелку знакомый хрип раздался троекратно,
И вальдшнеп протянул — вне выстрела. Другой
Летит из-за лесу, но длинною дугой
Опушку обогнул и скрылся. Слух и зренье
Мои напряжены, и вот через мгновенье,
Свистя, еще один, в последнем свете дня,
Чертой трепещущей несется на меня...
— Вальдшнепы уже тянут... — счастливо улыбнулся Антошка. — Леша Зевакин вчера парочку заполевал.
Семиклассник Зевакин Алексей, танцор и гимнаст, а главное, страстнейший охотник, вызывал в нас, четырехклассниках, чувство не только восхищения, но и обожания.
Антошка посмотрел в окно на улицу, зеркально-зыбкую от ручьев, и весело воскликнул:
— А вот и он сам — легок на помине! Правится на тягу!
Я подошел к окну, растворил его и увидел спускающегося с пригорья Зевакина. Он шел легким и спорым шагом, с чуть заметной улыбкой оглядывая влажные сады, светлые облака, гуляющих по улице девушек, что-то весело говоривших ему и провожавших его сияющими глазами. Красивое горбоносое и смуглое лицо Зевакина было по-охотничьи серьезно и исполнено какого-то особенного, несколько возвышенного достоинства. На нем был серый кепи и высокие, даже издали как бы пахнущие дегтем сапоги. На плече у него плавно, в лад шагам, покачивалась расчищенная двустволка, на поясе розовел шагренево-крупитчатый патронташ, на боку сетка на зеленом шнурке. От всей фигуры Зевакина веяло завидным, каким-то офицерским молодечеством.
— Алексей Сергеич! — звонко окликнули мы его.
Охотник остановился и, заметив нас, помахал рукой.
— На тягу? — спросили мы.
— Натурально, молодые егерьки. В Загарьинские леса, в Миндовские дачи.
Он взглянул вверх: там, в сиреневом небе, с кагаканьем проплывали гуси — и мягко сказал:
— Валовой пролет...
— Ни пуха ни пера! — крикнули мы вслед.
Охотник, двинувшись, опять помахал рукой.
— А нам с тобой ждать еще неделю, когда попадем домой на каникулы, — завистливо и горестно вздохнул Антошка.
Следом за Зевакиным прошли двое наших преподавателей — Ладухин и Полозов, оба в желтых бобриковых куртках и таких же шляпах, украшенных тетеревиными перьями, а там — лесничий Елисов, могучий бородатый великан, не раз бравший, как старинные былинные охотники, медведя на рогатину; слесарь Разумов, черноусый нахмуренный человек с умными и зоркими глазами, и управский служащий Расстегай, высокий и осанистый старик, весь в плюшевых бакенбардах, с золоченой «Лебедой» за плечами и картинным ягдташем из кожи.
На лицах всех охотников светилось, как и у Зевакина, выражение того же достоинства, озабоченности и торжественности.
Вечером мы с Антошкой долго бродили по дамбе — по широкому и длинному мосту через небольшую, а в пору половодья огромную, реку, с бурным шумом втекавшую в Волгу.
За дамбой начиналась сосновая роща, переходившая в лес, и когда мы подошли туда, Антошка вдруг цепко схватил меня за руку и отчаянно прошептал:
— Смотри и слушай!
Я оглянулся, прислушался и сразу же уловил мерное хорканье, схожее с какой-то хрустальной капелью, и увидал на темнеющей синеве неба, чуть озолоченной рожком молодого месяца, ровно и быстро летевшего вальдшнепа и почувствовал прилив такой сильной охотничьей страсти, которая отдалась во всем существе напряженной физической дрожью.
Мы с Антошкой оглянулись друг на друга и в одно слово сказали:
— Тяга!
II
Вальдшнепиная тяга — одно из моих самых сильных и острых охотничьих впечатлений и воспоминаний.
Первой моей добычей был вальдшнеп, взятый на тяге в четырнадцатилетнем возрасте, а любимой порой года наравне с начальной осенью была ранняя весна, когда в гуле ветров и грохоте ледохода свершалось воскрешение Земли для нового цветения и новой радости.
Весенняя охота в те времена длилась долго, захватывая весь май и даже начало июня. Никогда не забыть мне, как я, воспитанник такого-то класса, такого-то училища, собирался домой на пасхальные каникулы и как перед отъездом — а ехал я на первом пароходе! — зашел в охотничий магазин за порохом и дробью. До чего же чудесно пахло в этом небогатом уездном магазине обаятельно несказанным охотничьим запахом: скрипучей кожей патронташей, ягдташей и ошейников, медью рогов, ружейными сапожным маслом — и как волновал меня стоявший кругом бестолковый и азартный говор охотников, толковавших, конечно с прибавлениями и украшениями, о «пудовых» мошниках и небывало дальнобойных ружьях («на сто шагов кладет в чистую...»)!
— Так-с, молодой человек, значит, прикажете два фунтика маку и пять дроби? — учтиво спросил продавец.
Он легко и ловко раскрыл тяжелую и нарядную коробку с порохом:
— Жемчужный мак! — и щеголевато стал ссыпать из увесистого мешочка на звонкие весы «шестерку» — переливную, как бы голубую дробь.
А ехал я на пароходе по такому великому разливу, что иногда его действительно не охватывал взгляд: Волга широко и вольно затопила низкие поля и луга, шумно билась о камни и откосы крутого лесного берега и все прибывала и прибывала, вскипая под ветром пенисто-литыми волнами. Всю дорогу я неутомимо бродил по безлюдной палубе — пассажиров еще почти не было, — чуть ли не до опьянения дышал спиртуозно-масляным запахом свежевыкрашенного парохода и прохладой воды, следил за стаями уток, тут и там сновавшими над рекой, слушал гуденье ветра в пароходных снастях и тугой трепет флага на изящно-высокой мачте. В небе то сияло солнце, то грудились и разбегались облака, река попеременно принимала медный и сиреневый тон, а из прибрежного леса, голого и как бы дымного, резко пахло талым снегом и размытой землей, и от блеска ручьев, катившихся в Волгу с лысых меловых гор, так и слепило глаза...
Дома я только наскоро напился чаю и бодро подпоясавшись патронташем, весело забросив за плечи ружье, заспешил на тягу.
И вот первая встреча с лесом после зимы, глухая дорога, то хрустящая, то хлюпающая под ногой, тонко пахучие почки на березах, закатывающееся, похожее на огненный курган солнце, волнующее, рассекаемое свистом хорканье, теплая «жар-птица» на холодеющей земле, луна в облаках, похожая на огромный подсолнечник...
До чего же памятна мне моя охотничья молодость с ее простым и скромным, неповторимым и огромным счастьем!
Я всегда настолько любил тягу, что отказывался для нее не только от охоты с подсадной уткой, но и от великолепного глухариного тока. В течение многих лет я охотился на тяге изо дня в день, жалея о каждом миновавшем вечере. По красоте обстановки и по обилию и остроте вызываемых чувств я могу сравнить с тягой только одну охоту — с гончими по черной тропе.
Тяга, особенно когда остаются лишь «местовые» вальдшнепы, — одна из самых малодобычливых охот: она заставляет больше ценить добычу и одновременно предоставляет всемерный простор для наблюдений в природе. Каждый более или менее зоркий охотник, часто охотящийся на тяге, как бы самостоятельно изучает и запоминает биологические особенности и «бытовые» повадки вальдшнепа: то, например, что он тянет в любую погоду, в частности при ветре и при холоде; то, что он из года в год придерживается одних и тех же мест, берет направление на высокое дерево, садится иногда на поленницы дров и т. п.
В то же время охотник, даже бессознательно, наблюдает и отмечает в памяти и многие другие природные явления: первый голос кукушки или соловья в таком-то году, прилет вяхиря и горлинки, зацветание березы и дуба, медуницы и ландыша.
Для охотника с художественным и поэтическим чутьем частые охоты на вальдшнепиной тяге — подлинно ни с чем несравнимая радость: он как бы страницу за страницей читает Зеленую Книгу Природы в ее самых красивых и волнующих главах.
В наших краях — Верхнем Поволжье — вальдшнепы появляются обычно в первой декаде апреля. Это — время шумных ветров и бурного таяния снега, ледохода на Волге и ослепительного водополья, валового пролета и разгара брачных игр у птиц.
Вальдшнепы прилетают обычно неожиданно и незаметно; я, как ни старался, никогда не мог проследить и записать дату их прилета. В некоторые годы приходилось наблюдать начало тяги еще при глубоком снеге в лесу, в некоторые — уже при сплошных ручьях и талых снегах.
Особенно хорошо тянут вальдшнепы в тихие и теплые, чуть туманные (даже чуть дождливые) вечера — они летят тогда неспешно, спокойно и низко, и значительно хуже — при северном ветре и морозе. Впрочем, здесь нет и не может быть готовых прописных истин; мне не раз приходилось наблюдать превосходную тягу при таком ветре (и как раз северном), когда деревья раскланивались чуть ли не до земли. Вальдшнепы летели, однако, с быстротой ласточки.
Вообще у меня записан ряд фактов, которые трудно поддаются объяснению. Чем объяснить, например, то, что однажды, стоя на тяге без ружья 1 (14) июня, я насчитал до двух десятков протянувших в разных направлениях вальдшнепов, тогда как неделю назад на этом же месте протянули всего две-три птицы? Особенно люблю я тягу в пору зацветания березовых листьев. Н. Н. Зарудин, страстнейший охотник и тонкий лирический поэт, как-то, воодушевившись нашими с ним воспоминаниями о весенних охотах, тут же, расхаживая по комнате, начал вдохновенно импровизировать:
Хорошо это время! В овраге
Лишь капели сияющий стук.
Лист в копейку — отлично для тяги,
Для улыбки твоей, для отваги,
Для сияющей жизни, мой друг!
Это действительно отличнейшее время для тяги. Ощутимо и зримо, всеми своими чувствами и мыслями вспоминаю и вижу, как я подростком шел на тягу в привольные Левашевские леса...
Полевая дорога, чуть влажная и розоватая, тянулась среди поднявшихся озимей, дышавших теплом земли и свежестью недавно пробежавшего дождя. На дальних, уплывших к северу тучках цветным поясом вспыхивала радуга. Неумолчно пели в вышине невидимые жаворонки, а над болотом кружились, горестно тоскуя о чем-то, чернокрылые чибисы.
Ветер, тянувший с юга, наполнял все существо радостью недалекого лета, а зеленевший впереди лес — острым, терпким, чуть кисловатым ароматом листьев. Листья, распустившиеся в копейку, трепетали под солнцем, как пчелы, а в стволах берез так и чувствовалось биение сладкого, душистого сока. Елки, украшенные пурпуровыми свечами, казались праздничными. Певчие птицы пели перед сумерками все страстнее, все звонче, все музыкальнее. Сдержанно-грустно, с какой-то мудрой задумчивостью ворковал в вершине сосны вяхирь. Мелодично посвистывали в осиннике рябчики, по деревьям как бы ложились тончайшие золотые насечки. Солнце, западая, становилось гранатовым. Когда оно коснулось грани земли, лес запламенел по низам наподобие кораллового острова. Скоро этот пламенный блеск как бы остыл, стал прохладно-алым и спокойным: затеплилась долгая и светлая весенняя заря.
Еще тоньше и острее запахло березовой листвой, еще мелодичнее распелись певчие птицы, и скоро к ним прибавилось самозабвенно-прелестное щелканье соловья.
Потом лес стал молкнуть, темнеть, и вдруг невдалеке тяжко грохнул ружейный удар, и стороной легко пронесся, свистя и хоркая, первый вальдшнеп.
Как гулко, как тревожно стучало молодое охотничье сердце, ожидая вальдшнепа, и как — поистине безумно — ликовало оно, когда вальдшнеп наотлет падал на землю и, взятый в руки, наполнял их диким лесным теплом!
За свои долголетние охоты на тяге я взял немало вальдшнепов, запомнив падение чуть ли не каждого из них, но не это (или не только это) составляет красоту моих воспоминаний о несравненной тяге.
Тяга, как никакая другая охота, самой тесной, самой родственной связью сблизила меня с природой, заставила не изменяющей до конца любовью полюбить родной край с его певучей матушкой Волгой, с его крутыми и высокими горами, с его столбовыми дорогами, по которым в пору моей юности еще летали, звеня валдайскими бубенцами, лихие тройки, и с глушью, тишиной и уютом его лесов.
Тяга для меня — это первый крик чайки и необозримая ширь волжского половодья; первый взгляд влюбленных девичьих глаз и торжественный гул парохода с дощечкой на борту: «Идет первым рейсом»; впервые открытые на солнце и ветер окна отчего дома и бессмертные строки лучших созданий художественного слова; юные клейкие листья и пленительная чистота и пахучесть ландыша; робкая вечерняя звезда в вершине березы и милая грусть майских зорь, всю ночь не гаснущих в нашем волжском краю...
Сколько самых задушевных и затаенно-нежных дум передумал я в эти весенние вечера и ночи, сколько самых сокровенных и светлых чувств перечувствовал при свете этой неугасающей зари, так просторно разлитой на невечернем небе от запада до востока!
Тяга, которую столь любили Толстой, Тургенев и Левитан, сделала особенно дорогими для меня их имена — и как великих художников, и как охотников.
Тяга, наконец, была и моей начальной школой, раскрывшей передо мной многосложную жизнь леса, научившей интимно «переговариваться» с птицами, издали отличать неторопливый ход барсука от поспешного бега зайца; она на всю жизнь пленила меня образом женственности высокой, чистой голубой Веги.
III
Для меня, как для охотника, вальдшнеп — птица ранней весны и поздней осени, несмотря на то что он «летует» (гнездится) в наших поволжских (да и во всех среднерусских) лесах.
Летне-осенний сезон — август и сентябрь — отдается охоте на глухарей и тетеревов, уток и бекасов, дупелей и рябчиков, и только изредка, где-нибудь на сече, заросшей вперемешку березняком, можжевелью и малинником, из-под стойки собаки вдруг вымахнет легким, косым полетом молодой, еще не отяжелевший лесной кулик, не дающий, однако, того волнения, как на тяге или на осенних высыпках.
Осенняя вальдшнепиная тяга — так условно называется вечерний перелет вальдшнепов на жировку в поле, — по-моему, даже не может считаться видом или способом охоты: это просто случайная стрельба.
Довольно случайна и стрельба вальдшнепов летом и осенью «на воде» или «на грязи», куда они прилетают кормиться или пить. Впрочем, там, где вальдшнепов много, стрельба «на воде» может быть и добычливой. Но у нас, в Средней России, обе эти охоты — и на осенней тяге и «на воде» — за малочисленностью вальдшнепов почти не применяются, и вальдшнеп не является характерной добычей летне-осеннего охотничьего сезона.
С начала октября охота с легавой в лесу почти заканчивается: глухарь делается осторожным и чутким, тетерева сбиваются в стаи, а в болоте после пролета дупелей можно охотиться только на отдельных бекасов и гаршнепов (эти охоты — удел и радость лишь отдельных любителей).
Но вот осень близится к своему исходу, лес почти начисто теряет хрупкую, истончившуюся листву, земля, вся пропахнувшая грибами, становится как бы бархатной, скрадывающей шаги, седое небо то и дело моросит грифельным дождем, и с Севера, откуда уже тянет зимой, понемногу появляются прилетные вальдшнепы.
В это время остается, в сущности, только охота на уток, нередко очень щедрая, но и очень трудная, и стрельба рябчиков на манок, безусловно поэтическая, но и требующая от охотника большого искусства.
Об осенних вальдшнепиных высыпках, которыми с детства пленил каждого охотника С. Т. Аксаков, так неподражаемо описавший их, начинаешь мечтать еще с сентября, и мечты эти из года в год сбываются только в какой-то мере: те или иные дела, а чаще всего причуды и капризы погоды мешают этой дивной охоте.
Бродя по московским осенним бульварам или паркам, до осязательности видишь синевато-туманный лес, раздетые чащи и где-нибудь на опушке — искристо-золотого зажиревшего вальдшнепа, его опущенный клюв и большие агатово-восточные глаза. А по вечерам раскрываешь Аксакова и Брэма, любуешься рисунками Прянишникова и Кончаловского и как-то невольно вынимаешь ружье из чехла, ловко подкидываешь стволы на электрический свет, радуясь их скользкой, будто пламенеющей ослепительности.
Наконец с волнением улавливаешь, как слова любимой песни, чудесную весть: «Начались высыпки!» — и на другое утро уже мчишься в машине по Ярославскому или Волоколамскому шоссе, не отрывая глаз от бегущих по сторонам зеленых и шоколадных полей, а потом, со звоном хлопнув дверцей машины, оказываешься в лесу — на охоте!
Охота подобна сказочной живой воде или жезлу волшебника: она возвращает человеку молодость, ее радости и страстность, ее веселость и неутомимость. На охоте забываешь, кажется, все: и возраст, и житейские огорчения, и недуги — и не думаешь ни о чем, до боли в глазах любуясь каждой елью и березой, каждым листом и ручьем.
Для охотника, по-настоящему любящего природу, ее «сезонность» и красочное богатство не имеют особого значения: она одинаково хороша и весенним вечером, и дождливым осенним днем, и в пору летнего расцвета, и в белую зимнюю метель.
Октябрьское утро в лесу неуютно и мутно, пронзительно и сыро, но отчего же так гулко бьется сердце при виде влажных, оголенных берез, по которым с тихим, стеклянным шорохом падают капли, и почему под этой неустанной капелью душа наполняется таким чистым, счастливым и родственным теплом? И почему вдруг забываются годы и шаг приобретает такую же легкость, как в молодости, а мысли, мечты и надежды — утерянную ясность и свежесть?
Шуршит, сыплется, мерцает капель, приятно, как резина, подаются под ногой палые, смокшиеся листья, чуть дымятся как бы окутанные ладаном сосны и елки, ароматно пахнущие смолистым холодком, и запотевшим зеркалом кажется лесное озерко, над которым стоят старые огромные дубы. По низам дубов еще виснут необлетевшие листья, а вершины не различаются глазом: они уходят в пепельно-голубой туман.
Вальдшнепы, впрочем, избегают крупного леса, их надо искать в мелочах, по опушкам и полянам, а иногда и по кромкам озимей, особенно ярких в полутьме и тумане. Сеттер-лаверрак, то и дело стряхивающий с себя как бы рваную кружевную накидку, не теряет ни бодрости, ни настойчивости — идет и идет, жадно вынюхивая разнообразные запахи леса, часто делает крутые и резкие повороты, потом на секунду-другую задумывается, высоко запрокинув голову, и вдруг начинает осторожно красться, чуть перебирая измокшими, уже не мохнатыми, а блестяще-гладкими лапами. Кажется, что он вот-вот упадет: голова его изнеможенно никнет к земле, глаза безумеют, дыхание прерывается, хвост, вытянутый в линейку, приобретает будто свинцовую тяжесть. Собака замирает на стойке, и уже никакая сила — ни поглаживание, ни подталкивание — не поднимет ее с места...
Минуты от потяжки до стойки — одни из самых волнующих на охоте, а на охоте по высыпкам в особенности: жар-птица, могущая в любой день оставить наши леса, становится поистине драгоценной.
На вальдшнепиных высыпках приходится охотиться не только в туманные, моросливые дни, но и при синем небе и солнце, заставляющем затаенно грустить о весне. Мне никогда не забыть одной осени, на редкость длительной и теплой, когда в исходе октября я вместе с замечательным охотником и стрелком П. О. Вардунасом (П. Саулиным) часто охотился в Приокском мелколесье, возле Серпухова. В перелесках было еще немало янтарных и палевых листьев, земля, мокрая от часто перепадавших коротких и спорых дождей, все еще зеленела травой, а вальдшнепы взлетали с какой-то особой грациозностью, и стрелять их на открытом месте при условии необходимой хладнокровности было более или менее легко. Эти «весенние» дни поздней осени навсегда запомнились мне в сочетании с безмерным луговым простором, с синей легкой Окой, с дорогой русской древностью, так остро чувствуемой в этих красивых местах.
Случалось охотиться на вальдшнепов и в те студеные предзимние дни, когда земля сплошь покрывалась густым плюшем инея, а лес, пахнущий как бы клюквенным морсом, казался хрупким и звонким, будто он был оправлен в серебро. В такие дни встречались лишь отдельные запоздавшие вальдшнепы, охота на высыпках заканчивалась.
Через несколько дней вальдшнепы пропадали, уносили последнее летнее тепло, и в лесу становилось совсем по-зимнему — глухо, домовито, печально. Грустно трубила, мелькая среди деревьев, нарядная сойка, с шумом перелетала с дерева на дерево стайка светящихся снегирей, и только рябчики с уютной беззаботностью посвистывали в ельнике, да седая белочка, чуя зиму, беззаботно резвилась на сосне.
Особенно печально было в предзимнем лесу под вечер, когда вдалеке все чуялся волчий вой, на опушках сухо шелестел в траве холодный, пронзительный ветер, а с севера поднимались мраморно-голубые облака...
IV
Разрешена или запрещена весенняя охота — все равно, ожидание весны, неотделимой от тяги вальдшнепов, навсегда останется для охотника одним из самых волнующих переживаний.
Чуть засверкают и запоют на бульварах ручьи, едва появятся в пригородных парках стаи грачей, для охотника, представителя как бы особой, вечно вольнолюбивой породы людей, настает новая эра.
Все в это время становится необычным, значительным и даже великим: ежевечерняя сводка погоды приобретает торжественность поэмы, скромная и милая верба в руках продавщицы кажется дороже любых экзотических цветов, улыбка на девичьем лице — лучом солнца.
Первые чайки над Москвой напоминают о том, что на Волге уже начинается ледоход, что скоро из затонов выплывут белые и розовые теплоходы и пароходы, что в родных моих лесах, там, где осталась охотничья юность, опять начинается валовой пролет птиц. И все стоит и стоит перед глазами старинная гравюра — вальдшнеп в весеннем лесу среди ручьев и проталин, и все так же взволнованно и страстно, как и в молодости, бьется никогда не стареющее охотничье сердце.
