Филенко Ф.
По лунной дорожке
Рано-рано утром, едва на берегу загоготали проснувшиеся гуси, мы отчалили от охотничьей пристани. Около двух часов скользила наша моторная лодка вдоль нескончаемой вереницы сменявших одна другую пристаней, дебаркадеров, причалов, доков и длинных лент приплывших с верховьев-Волги сплотков круглого леса.
Только часам к десяти утра мы вырвались за пригороды Астрахани. Бесконечной, слегка смятой ветром шелковой лентой вбегала под нос лодки водная гладь реки.
Нас в лодке было семеро. Старшим в лодке Григорий Федотович — заместитель председателя областного совета астраханских охотников. Он угощал нас замечательными арбузами; как волшебник, доставал их из самых неожиданных мест: то из-за лодочного мотора, то из-под изголовья постелей в полукаюте, а то просто из каких-то ящиков и мешков. Весь день почти без остановки мы мчались по реке и весь день ели с хлебом арбузы. Красные, искрящиеся, как рубины, сладкие, как сахар, они заменяли нам и еду и питье. За нашей лодкой тянулась цепочка выброшенных за борт арбузных корок, а над лодкой такой же цепочкой тянулись чайки. Они не пропускали ни одного нашего движения.
Сто шестьдесят километров «с хвостиком» проплыли мы, прежде чем добрались до дальнего Иголкинского охотхозяйства, расположенного на самой границе с Казахской ССР.
Наша лодка проворно виляла по многочисленным протокам. Сперва, после городских окраин, берега реки были голые, пустынные, выжженные солнцем, лишь кое-где торчали чахлые деревца. Но постепенно растительность охватила реку с обеих сторон непролазной чащей. Огромные ветлы корявые, дуплистые, причудливо изогнутые низко склонились к воде, а другие, казалось, забрели на водопой да так и остались стоять навечно... То и дело оттуда доносились самые разнообразные птичьи голоса.
В дельте, в гуще непролазных зарослей по берегам проток и заливов, расхаживали белоснежные цапли, а в зарослях чакана сновали сторожкие лысухи, называемые во всем Прикаспии кашкалдаками. Еще издали завидев нас, они начинали вытягивать настороженно шею, вертеть из стороны в сторону белолобой головой, тревожно попискивать и группироваться в стайки. При нашем приближении быстро скрывались в зарослях.
День кончился, а нам надо было еще проехать по двум протокам, миновать «надцать» бакенов, путь предстоял длинный. Сколько километров? Может быть, двадцать, а может быть, и все тридцать.
— Тут километры не меряны, — пояснил наш моторист Петр, — край без начала и без конца. Как говорится, черт мерил-мерил да на слово поверил.
Когда сумерки перешли в темную ночь, а лодка вплыла в узкую извилистую протоку, сжатую с боков вековыми ветлами и высокими зарослями камыша, внезапно заглох мотор. И сразу на тысячи голосов заговорила ночь. Она заухала выпью, запищала пойманной птичкой, закрякала утиной стаей, заплескалась крупной рыбой под береговыми карчами. Эти звуки окружили нас со всех сторон и заполнили ночь таинственным и жутким.
Но зычный голос Григория Федотовича прервал настроение сказочности.
— Эх, Петр, Петр! Как же это ты опростоволосился? — упрекал он моториста.
— Да кто ж его знал, что так получится... Мотор в порядке был, — растерянно бормотал тот, тщетно пытаясь завести мотор.
— А ну, ребята, — снова загремел старший, — бери шесты, толкай лодку! Один садись на руль, а кто поглазастей, будь вперед, назад и по сторонам смотрящим!
Положение создалось напряженное: нашу посудину довольно стремительно несло по течению. Каждую минуту из-за многочисленных излучин могла выскочить невидимая в темноте встречная или нагоняющая нас моторная лодка. В таком случае в узкой протоке столкновение было бы почти неизбежным: в темноте трудно ориентироваться.
Пока моторист, чертыхаясь и проклиная все на свете, суетился у двигателя, мы коллективно заменяли заглохший мотор.
— Шесть человек заменяют шесть лошадиных сил. Совсем не плохо! — шутили молодые путешественники, налегая на шесты.
Лодка беззвучно двигалась вперед. Медленно тянулось время, и еще медленнее проплывали мимо нас черные, как смоль, береговые заросли. Наконец из-за леса медленно поднялся багровый блин луны. По мере того как он карабкался по небосклону все выше и выше, цвет его становился чище, золотистей, будто кто-то смывал с него масляный нагар. На воду перед нами легла играющая огнями дорожка.
— Милости просим на золотой ковер, — гостеприимно пригласил парень, сидевший на руле, и направил лодку по лунной дорожке. Теперь мы плыли прямо по ней, и казалось, что это тот самый волшебный путь в сказку, о котором так много мечталось мне в детстве...
Наконец наш мотор чихнул раз, другой, быстро-быстро застучал во всю мощь своих действительно шести лошадиных сил.
— Эй, работяги, выпрягайся! — крикнул рулевой.
Через полчаса сквозь прибрежные заросли замелькал сигнальный огонек Иголкинской охотбазы. Прошло еще несколько минут, и в темноте едва различимо обрисовался корпус старого маленького колесного парохода, переоборудованного в охотничью базу-гостиницу.
Несмотря на поздний час, егеря встретили нас сазаньей ухой и огромным полосатым арбузом.
Началась наша жизнь на Иголкинской базе.
Бакланы летят!
— Летят! Бакланы летят! — закричал кто-то с палубы парохода-базы, и по всем трапам, ведущим в жилые отсеки трюмов, загрохотали торопливые шаги: все высыпали на палубу, чтобы посмотреть на это интересное зрелище.
Я выбежал на палубу, когда первые длинные вереницы черных птиц уже подлетали, а за ними весь небосклон был прострочен черными пунктирными строчками новых стай. Они летели молча, только шум крыльев, быстро рассекающих воздух, сливался в отдаленный гул.
Не долетая до нас метров сто-двести, птицы либо отворачивали в сторону, либо делились на два косяка, а облетев нас, вновь соединялись в стаю. В то время как первые стаи, пролетев мимо нас, уже терялись вдали, где-то на севере из-за безбрежных зарослей камыша и чакана поднимались новые и новые...
— Вон сколько их, миллионы, — мрачно проговорил мой сосед по каюте.
— И каждая из них сегодня сожрет пять-шесть килограммов рыбы, — добавил егерь.
Я подсчитал убыток, наносимый прожорливыми бакланами. Получилось, что только за один день вся эта армада хищных разбойников уничтожит сотни тонн рыбы. И так изо дня в день.
А бакланы все летели и летели...
День приносят чайки…
— День приносят чайки, — тихо проговорил егерь и, кивнув на восток, добавил: — Смотрите!
Я заслонился ладонью от света костра и посмотрел в серую предрассветную даль. Где-то далеко-далеко рождался день. Светлая полоска рассвета едва уловимо дрожала над темной гривой камыша, окрашивая воду в стальной цвет. На фоне этой полоски черными стрелами проносились первые чайки. Конечно, чайки были белыми, но на фоне чуть забрезжившего рассвета они казались совершенно черными. Птицы ночевали на песчаных отмелях далеко в море, а к утру слетались на бурные речные перекаты, чтобы здесь поживиться мелкой рыбешкой. Сперва прилетали одиночные птицы. Они то плавно парили над водой, то вычерчивали на фоне зари ломаную кривую или, подогнув крылья, камнем падали на воду и подхватывали добычу.
— Вот смотрите, — опять проговорил егерь, — прилетели чайки-одиночки, а на востоке появилась только зорька — разведчик дня; когда прилетят стайки — солнышко с собой принесут. Смеетесь?.. Не верите моим приметам? — обиженно добавил егерь, уловив при вспышке костра мою улыбку. — Не верите, сами понаблюдайте.
Я отлично понимал, что сам егерь не верил в то, что говорил, но живущей в его душе неистребимой любовью к природе рождал красивую сказку.
Как бы в подтверждение его слов над камышами пронеслись небольшие стайки чаек, и следом восток вспыхнул целой радугой красок. Оранжевые и красные, зеленые и голубые, фиолетовые и пурпурные тона соединялись один в другой, переливались и расползались по небу все выше и выше. Казалось, будто художник в неистовом творческом порыве водил по небу пучком кистей с разными красками, не заботясь о том, какой цвет куда ляжет. Вода жадно подхватила краски зари и, перемешивая их, сама становилась разноцветной, радужной.
В лучах зари оперение чаек окрасилось в яркие тона. Резвые птицы превращались то в оранжевых, то в пурпурно-красных; временами казалось, что в воздухе носились искры расплавленного металла. Прилетели новые стаи чаек, и из-за горизонта брызнули на камыши, на нас, на лодку первые лучи солнца.
Оторвав взор от играющей лучами дали, я взглянул на егеря. Он смотрел задумчиво, и загадочная улыбка играла на его лице, словно он был волшебником, владеющим тайнами прекрасного.
Укротитель шеста
Вам не доводилось видеть укротителя шестов? Это люди из категории тех беспечных всезнаек, о которых сложен известный анекдот. Одного всезнайку будто бы спросили, умеет ли он играть на фортепьяно. Он не задумываясь ответил: «Наверно, умею, но я не пробовал». Именно из таких и получаются «укротители шестов»: они с первой своей встречи с шестом начинают с ним говорить на «ты», а он этого не любит и обиды не прощает...
Вы не думайте, что шест — это какая-то сложная техника. Шест это шест — предмет для толкания лодки по мелководью и в камышах, где нет возможности орудовать веслами. Но он любит, чтобы его уважали и умели с ним обращаться. За всякое пренебрежительное, неряшливое отношение к себе со стороны шест жестоко наказывает виновных: купает их в реке, причем когда делает это, не считается с временем года.
— Я отправляюсь, — бодрым, уверенным голосом сказал нам на прощание рослый охотник, затянутый во все кожаное, начиная с пилотского шлема и кончая высокими болотными сапогами.
— Когда возвратитесь?! — крикнул ему вдогонку егерь.
— Как настреляюсь, — ответил тот и, взяв шест, бойко прыгнул в узкий, плоскодонный челнок. Челнок накренился, но охотник изогнулся и устоял. Отчаливая от берега, он беспорядочно тыкал шестом то в дно, то в берег.
Провожая охотника, егерь сокрушенно покачал головой:
— Наверняка воды похлебает. Хорошо у нас глубин больших нет...
Не прошло и часа, как мы увидели «охотника в кожаном», поспешно продирающегося к нам сквозь непролазные камышовые заросли. Словно кабан-секач крушил он камыш, что-то зло бормоча. Завидев охотника, егерь едва справился с улыбкой и удивленно пробормотал:
— Скажи, пожалуйста, до чего человек дошел?! А я считал, что через эту чащобу ни в жизнь человеку не пробиться. — И уже громко крикнул: — Что так быстро, ай настрелялся?!
— Какая там стрельба, что б ему... — пробормотал охотник, вылезая из камыша и выбивая зубами частую дробь, и мы заметили, что он по грудь мокрый.
— Что случилось? — всполошился серьезно егерь.
— Шест проклятый... — неудачник зло сплюнул и стал раздеваться, подходя к костру.
Все остальное нам было ясно без слов.
Часа полтора охотник провел у костра, высушивая одежду, белье. Переодевшись во все сухое и теплое, он повеселел и оптимистически заявил:
— Мы еще посмотрим, чья возьмет! — и направился вновь к челноку.
Прошел день. Прошла ночь. Охотник на базу не возвратился. К полудню мы забеспокоились. Надо было разыскивать пропавшего. Все проживающие на базе подготовились принять участие в розысках. Со старшим егерем мы вышли к причалу. На ходу егерь давал последние указания о маршрутах и методе ведения поиска, но на полуслове вдруг осекся и, посветлев лицом, радостно воскликнул:
— А вот и пропащая душа!
Из-за поворота протоки появился кулас, в котором сидел, беспомощно размахивая шестом, «охотник в кожаном». Заметив нас, он встал во весь рост и, как заправский старожил, раз, другой оттолкнулся шестом: он хотел похвастаться, как ловко управляется с шестом.
Не доезжая до нас нескольких метров, охотник попытался развернуть кулас, чтобы с шиком пристать к причалу. Он воткнул шест в дно перед своим «судном» и навалился на него всем тучным телом. Сильное течение с разгону ударило кулас о шест, повернуло на бок, и не успели мы дать гребцу кое-какой совет, как он вниз головой бултыхнулся в воду. На счастье, глубина была небольшая, и укротитель шеста тут же вынырнул, отдуваясь и обрывая с себя прилипшие водоросли...
Чудак-человек
— Посмотрите, что случилось! — взволнованно воскликнул мой сосед по каюте, торопливо подходя ко мне по грохочущей металлической палубе.
Я оторвался от бинокля, в который рассматривал плавни, окружающие базу, и обернулся к нему, невольно ахнув. Мой сосед держал в руках ружье, вернее, то, что осталось от ружья: приклад, перебитый в шейке, уродливо изогнулся и держался только на хвостовом винте; стволы были загнуты, словно по ним сильно стукнули кувалдой. Короче говоря, ружье пропало. Каждый охотник поймет горе собрата, если представит себе, что с моим соседом случилось это за несколько минут до коллективного выезда на охоту в плавни. Уже куласы были распределены, все необходимое уже было уложено в них, и вдруг такое несчастье. Человек ехал из Москвы, чтобы провести отпуск на охоте ... и все рухнуло. Я с огорчением посмотрел на ружье, затем на охотника. И тут меня поразило его лицо. В глазах, в подрагивающих от волнения губах отражалась и горечь утраты и вместе с тем как будто затаенная радость... Я был озадачен.
— Как же это у вас получилось? — только и мог вымолвить я.
Неудачник покрутил ружье, словно желая получить у него ответ на мой вопрос, и, пожав плечами, пробормотал:
— Я и сам не знаю. Взял ружье на ремень, а оно соскользнуло и ударилось сперва стволами о железную палубу, а потом и совсем упало... Вот так...
И тут я задал нелепейший вопрос:
— Ну и что же вы теперь думаете делать?
Он несколько помедлил с ответом и вдруг глянул на меня взглядом полным радости.
— А знаете, это даже хорошо, что так случилось.
Почувствовав мое недоумение, сосед наклонился и доверительно прошептал:
— По крайней мере, они теперь ко мне приставать не будут, чтобы я ехал с ними в камыши, — при слове «они» он многозначительно кивнул головой в сторону гомонивших в трюме охотников и задушевным голосом добавил: — Ну куда мне в мои 70 лет по камышам с шестом продираться? Я сейчас возьму удочку, сяду рядом с вами и буду прямо с парохода тарашек и красноперок ловить. Вот это будет отдых!..
Долг
Старший егерь время от времени посматривал с парохода в бинокль на плавни. Он видел рыбаков, пробирающихся на лодках сквозь заросли чакана, и, несмотря на дальнее расстояние, многих из них узнавал. И немудрено. Ведь долгие годы их трудовые и жизненные пути проходили рядом. Егерь с ранней весны и до поздней осени нес свою беспокойную службу на охотничьей базе: встречал и провожал охотников, строил и вил гнезда для дичи, вел учет птиц. А рыбаки ставили сети и ссыпали в трюмы рыбоприемной базы свою добычу.
Так и жили. Приезжали друг к другу уху похлебать да чаю попить.
Но не рыбаки беспокоили егеря. Не их высматривал он в бинокль. Несколько дней назад проскочили в море на быстроходной лодке, не отметившись на базе, три охотника. Это были люди из категории хапуг, готовых ради наживы на преступление. Они надеялись выследить обессилевших от штормовой моряны гусей и уток, навалить их полную лодку и тайком уйти от ответственности за браконьерство.
Но разве Михаила обманешь?
Сквозь чуткий сон в ночной тиши он услышал стрекот мотора браконьерской лодки задолго до того, как она поравнялась с базой. Егерь прислушался. По звуку мотора он безошибочно следил за лодкой: вот она проходит дальнюю стрелку, вот подходит к развилке проток, вот сейчас сделает крутой поворот, отчего особенно взревет мотор, и затем уже по течению с приглушенным мотором лодка подойдет к базе. Так обычно возвращаются с моря все охотники.
Но эта лодка не свернула в протоку к базе. Мотор, захлебнувшись, кашлянул несколько раз и затарахтел быстро-быстро...
Вскочив, Михаил поспешно прибавил огня в фонаре и толкнул лежащего рядом на койке егеря.
— Быстро вставай! Браконьеры уходят...
— Не уйдут. Перехватим! — ответил помощник.
Мотор взревел сорвавшимся с цепи волкодавом и понес, подобно ракете, серебристый катер. За кормой встал белым бугром бурун, взбитый мощным винтом.
Ночью трудно рассмотреть крадущуюся лодку браконьеров: она терялась на фоне камышей и склонившихся к воде деревьев. Но опыт подсказывал Михаилу, куда примерно успела уйти лодка нарушителей. Поэтому, как только вышли, Михаил передал руль помощнику, а сам с карманным фонарем лег на нос катера и стал остро всматриваться в темноту.
Уверенные, что удачно обманули егерей, нарушители успокоились. Рокот их мотора заглушал шум катера егерей. Один из браконьеров сидел у руля, двое других, посасывая папиросы, обсуждали план сбыта добычи.
Вдруг, стремительно обогнав их лодку, рядом промчался серебристый катер. На поднятой им волне лодку браконьеров сильно подбросило. Катер, сбавив ход, поравнялся с лодкой.
— Глуши мотор! — приказал старший егерь, наводя на браконьеров луч фонаря.
— Пошел к черту! — огрызнулся один из них. Браконьеры, видимо, надеялись, пользуясь темнотой и глухим местом реки, все-таки отделаться от егерей.
— Глуши мотор! Слышишь! — вторично приказал егерь.
Но лодка, не сбавляя хода, продолжала уходить вверх по реке.
— Жми к берегу! — крикнул Михаил своему помощнику и встал на носу во весь свой богатырский рост. Катер стал боком срезать, курс лодки.
— А-а, к берегу нас прижать хотите? Не выйдет!.. — крикнул браконьер, сидевший на руле, и, круто повернув лодку, направил ее прямо на катер. Но егерь не растерялся, вывернул руль так, что одну-две секунды лодки шли параллельно. Воспользовавшись этим, Михаил кошачьим прыжком перемахнул в лодку браконьеров и, оттолкнув рулевого, круто развернул лодку и выключил мотор.
— Бери на буксир! — крикнул он своему помощнику.
Браконьеры не успели опомниться, как на носовой крюк их лодки был наброшен стальной буксирный трос.
— Петька! — взревел один из браконьеров. — Сбрасывай причал, а я этого законника сковырну в воду! — и, схватив ружье и вскинув приклад к плечу, угрожающе крикнул Михаилу: — Прыгай, гад, в воду или застрелю к ...
Времени думать не было. Решение пришло сразу: Михаил бросился на браконьера, угрожавшего ему ружьем. Раздался выстрел. Заряд дроби полосонул по воде. Потеряв равновесие, нарушитель вскрикнул и выронил ружье. Оно глухо стукнуло и бултыхнулось в воду...
Когда катер подтаскивал лодку к базе, браконьеры сидели тихие и присмиревшие.
Две песни
День клонился к вечеру. Солнце тонуло в розово-золотой стае прозрачных облаков. Окружающая меня водная гладь почти не колыхалась. Изредка налетал слабый ветерок и шуршал в камыше.
Затаившись в шалаше, я сидел неподвижно, ожидая, что вот-вот подлетят утки. В это время я услышал звуки: пела пастушья жалейка. Очень ласковые, трогательные, немножко грустноватые мелодии рождала дудочка, сделанная из камышинки. В песне, казалось, было все: и догорающий закат с белоснежными облаками, и сонная вода, и отливающие жемчугом медленно парящие надо мной чайки. Как завороженный сидел я и слушал эту вечернюю сказку природы. Постепенно звуки становились все тише, тише и совсем смолкли. Неужели насовсем? Нет. Неуловимо они зарождались вновь, словно наплывая издалека, нарастали, делались громче и уже звучали с прежней силой. Кто же это играет?
Передо мной расстилались безбрежные заросли и вода, и играть там было некому. Но звуки доносились именно оттуда. Кто же музыкант? Может быть, русалка...
Осторожно я стал прислушиваться и пристально вглядываться во все, что было доступно взору.
Нашел! Вот он музыкант! Чуть надорванный кончик листа на камышинке, колеблемый легким ветерком, дрожал и рождал эту прекрасную мелодию, лучше которой я в природе не слыхал в жизни.
Прошло несколько дней.
Оставив лодку в камышах, мы вышли к шалашам на вечернюю зорьку, а чтобы с наступлением сумерек легче было выбираться из камышей к лодке, включили на ней радиоприемник.
Перелет уток начался, когда сиреневые сумерки выползли из камышовой чащобы. Именно в это время диктор объявил о концерте русского народного хора.
Запевали Екатерина Семенкина и Антонина Фролова. Мотив песни мне был незнаком, из-за дальности я не мог разобрать слов, и поэтому в моем сознании чудесная русская песня наполнилась содержанием, рожденным окружающей природой. Песня как бы передавала все то, что я видел и ощущал. То она таяла голубым маревом на горизонте, то затихала вместе с последними лучами зари... Потом песня снова росла, ширилась, и все полнилось ею. Я слушал песню, и чудилось мне, что за моей спиной вырастают широкие крылья, на которых я парю над этим безбрежным простором...
В те два вечера по вине камышинки и певиц, а вернее, благодаря им, я не сделал ни одного выстрела.
Вы такое видели?..
Мой спутник широким жестом обвел морской простор, расстилавшийся перед нами, и сказал:
— Вот смотрите, здесь плавает миллион уток...
Трудно себе представить, как выглядит миллион уток, но даже беглого взгляда было достаточно, чтобы сказать, что вокруг нас действительно плавал миллион уток «с хвостиком». Все море было черно от птиц. Казалось, что вода покрылась серо-черным плащом. А когда птицы подымались ввысь, начинал реветь разбушевавшийся океан, а в небе клубились тяжелые грозовые тучи.
Наша моторка стремительно мчалась вперед к видневшемуся вдали островку чакана. Мой спутник — местный житель — лежал в каюте и читал книгу, рулевой скучающим взглядом обводил горизонт: им все здесь привычно. А я, вооружившись биноклем, забрался на нос лодки и не мог оторваться от необычайной панорамы. Чудилось, что наша лодка вот-вот врежется в самую гущу утиных стай. Но по мере того как мы приближались к птицам, они расплывались, оставляя нам широкий коридор. Дробовой ружейный заряд не достиг бы птиц; видимо, многолетний опыт научил дичь определять расстояние, на которое надо отплывать, чтобы не стать добычей людей.
Но стоило нам немного проехать по живому коридору, как позади нас он уже смыкался. Три часа мы ехали по этому царству птиц, и не было ему ни конца ни края. Куда ни кинь глазом — кругом птицы, птицы, птицы.
Вот что такое миллион уток.
На память…
Наши моторные лодки стояли в чакане рядом друг к другу, словно сестры, даже названия у них были подходящие: «Галинка», «Рая», «Надежда». Мы жили на них, как на острове: на примусах готовили пищу, в свободное от охоты время слушали радиопередачи, читали книги и, конечно, любовались вечно прекрасной и вечно новой природой.
Всем, кто не получает радости от общения с природой, кто удивляется нашему восторгу, так и хотелось крикнуть: «Люди, присмотритесь к окружающему, научитесь видеть непередаваемую игру красок и оттенков, изменяющихся каждую минуту, и вы тогда поймете, что значит «видеть природу» во всей ее прелести!..»
Два раза в день: утром с восходом солнца и вечером после заката над нами пролетали стаи лебедей. По вечерам они летели на отмель к далекому острову на кормежку, а утром возвращались в море — на чистую воду. Стаи были не большие, по пять-шесть птиц, это семьи: две старые белоснежные птицы и три-четыре пепельно-серых молодых лебедя. Птенцы давно выросли — догнали родителей, но для последних они все еще птенцы. Взрослые птицы бережно охраняли своих детей. Когда лебединая стая-семья летела, впереди обязательно находился отец семейства; за ним, вытянувшись цепочкой, молодые, и замыкала строй мать.
Старый лебедь внимательно осматривал местность, приглядывался, не затаился ли где-нибудь враг. Изредка он предупреждал семью о чем-то, зычно крича, напоминал сигнал боевой трубы. Ему отвечали лебедята — неокрепшими, чистыми и лопочущими по-детски голосами. Лебедка-мать не издавала трубных звуков, ее разговор с лебедятами был нежный, задушевный. Она тихо что-то говорит им, и они тоже тихо, словно воркуя, отвечают ей. Точно как у людей.
Однажды я решил добраться до того острова, до той песчаной косы, где ночевали лебеди. Долго мне пришлось идти по мелководью, продираться сквозь водоросли. Только к полудню я добрался туда.
Первое, что привлекло мое внимание, — это множество довольно глубоких ямок в песке, выбитых сильными лапами больших птиц. В этих ямках отдыхали они после кормежки. Кроме того, кое-где лежали лебединые перья. Я взял одно из них, как берут на память цветок из полюбившегося на всю жизнь края...
