Яблонский Николай Иович
На берегу Теи
В эту ночь так победно земля хороша,Что в мечтах к небесам не стремится душа,И оттуда, дрожа в очарованной мгле,Даже звезды завидуют грешной земле...
А.Федоров
В легкой, небольшой лодчонке мы с тунгусом Иваном неслись перед вечером по течению быстрой, широко разлитой таежной реки Теи.
Около трех суток провели мы в глухой тайге за Теей, стреляя то глухарей на токах, то рябчиков на пищик, и теперь спешили добраться до солнечного заката хотя до уединенной избушки старика Семена, где решили заночевать с тем, чтобы на заре продолжать наш путь к Никольскому прииску, где я гостил в эту весну.
Иван, несмотря на быстроту течения, все-таки работал веслами, а я сидел на корме, направляя лодчонку.
Весна была в полном разгаре. Все островки, все отмели, все прибрежные низкие места залила Тея своими полыми водами. Стон стоит по тихим заводям от разнообразных криков бесчисленных стай пролетной птицы: во все стороны носятся табуны гусей и уток, налетая почти на выстрел на нас и сразу испуганно взмывая вверх и сворачивая в сторону; низко-низко, над самой водой, почти касаясь ее поверхности, как бы плывет огромный табун турухтанов, то свертываясь в кучу, то снова распрямляясь и развертываясь длинной лентой, переливающейся на солнце всеми цветами радуги; с левого, более низкого берега глухо доносится бормотанье влюбленных косачей; откуда-то издали слышатся трубные звуки лебединых кликов; у ключика, впадающего в Тею, мелодично посвистывают рябчики, да несколько штук таежных бекасов то и дело налетают на нас, со свистом пули прорезывая воздух.
Вот-вот спрячется весеннее солнышко за высокой сопкой; только еще один ярко-багровый край его виден; так и пышет этот край пурпурными лучами, озаряя окрест все возвышенности, причем вершины вековых кедров и лиственниц по хребтам покрылись точно кровью.
Молча мы едем с Иваном; да и не до разговоров нам вовсе: мы так устали за эту охоту, лазая по хребтам и сопкам высоким непролазной, девственной тайги, что только и помышляли о том, как бы нам поскорее добраться до избушки Семена и, попивши чайку, заснуть мертвым сном.
Уже недалеко: вот только мысок этот обогнуть, только заводь тихую проехать, а там, в глуши старой тайги, вдали от всех ее немногочисленных дорог, вдали от жилья и людей поселился старый Семен. Давно уже живет он там; десятка с два лет будет, а может и побольше, — кто его знает, когда объявился Семен в этом глухом месте тайги, на берегу красавицы Теи; Бог его знает, откуда и взялся он и что был за человек такой... Про паспорты да про документы разные, удостоверяющие личность человека, по тайге сплошь и рядом и не слыхивал никто. Да и кому какое дело знать, откуда и кто Семен этот самый?
Добро, живет он себе тихо, смирно, никого не трогая, промышляет рыбу из вод многоводной Теи да дичину и пушнину из богато населенной ею старухи тайги, а обижать — никого не обижает, даже от людей точно все прячется, сторонится, словно боясь на глаза кому-либо попасться; даже на ближайшие Енашиминские прииски редко показывается старик, разве уже порошку либо свинцу у него не хватит, — ну тогда и плетется Семен за этими необходимыми ему припасами на один из приисков, обменивая их то на рыбу, то на рябков, а то, бывает, и мохнатую шубу таежного владыки Топтыгина притащит. Но и на прииске странно как-то старик себя держит: все чего-то озирается, по сторонам поглядывает, даже говорит как-то иначе, точно шепотом, и, как только получит нужные припасы, сейчас же и назад, в тайгу марш; так уйдет с прииска, что никто и не увидит его. И деньжонки у Семена постоянно водились; как-никак, а все же таки немало зарабатывал он, продавая дичь, пушнину и рыбу; случалось, что и уголь жег или берестовые свечи заготовлял и поставлял на прииски.
Помню мое первое знакомство с Семеном. В ту же весну, только что вернувшись с роскошного глухариного тока в вершинах Каменного Ключика, сидел я у открытого окна своей комнаты и старательно чистил свою поработавшую в это утро на славу винтовку. Я уже почти окончил свою работу, как какая-то тень заслонила мне свет от окна; я взглянул и увидел рослую фигуру крепкого, точно скованного старика, остановившегося под моим окном и во все глаза глядящего на мою работу.
— Что тебе надо? — спросил я, нисколько не удивляясь появлению под моим окном совершенно неизвестной мне личности: много народу неизвестного, бесприютного по тайге шатается, — где их узнаешь всех.
— Ишь ты — закладная! — выговорил он тихо вместо ответа на мой вопрос и ткнул пальцем по направлению винтовки, которую я все еще держал в руке.
— А покажь! — добавил он, протягивая через окошко свою огромную, заскорузлую руку.
Я невольно отстранился от окна: Бог его знает, что за человек такой, — дай ему винтовку в руки, пожалуй, только и видел его с винтовкой вместе; тогда кричи, никого не докричишься: весь народ на работе да и до площади разрабатываемой не ближе полверсты будет.
— Чего сробел? Не надо, не показывай... Я так только... любопытно оно!.. — робко как-то, с проскользнувшей горькой улыбкой проговорил старик и пошел было прочь от окна.
Мне стало стыдно за свою недоверчивость; какая-то жалость к этой мощной старческой фигуре невольно охватила меня.
— Постой, куда же ты? На, гляди, сколько хочешь! — смущенно крикнул я ему, кладя винтовку на подоконник.
Старик вернулся, взял в руки мою винтовку и внимательно, повертывая во все стороны, начал разглядывать ее.
— Ловкая штука! — выговорил он, протягивая мне винтовку обратно. — А что, барин, не знаешь ты, бывает, где мне найти Якова Ивановича, управителя здешнего? — добавил он минуту спустя.
Я сказал, что по всей вероятности управляющий теперь находится на работах.
— Эко горе какое! Не больно охоч-то я по работам этим ходить: людно там больно! Другой раз должно прийти! — в раздумье проговорил старик.
Я спросил, зачем ему нужен управляющий.
— Видишь ты, дело какое, — порошишком я поиздержался малость, так вот хотел у него взять... снабжает он меня коли... Ну, а я ему за это рябков там аль рыбины свежей поставляю... Вот, парень, как бы ты к нам на Тею промышлять объявился, — ну, вволюшку бы тогда натешился: хошь глухаря аль рябца там, только за реку переправься, сколько хошь по тайге птицы вольной... А коли до гусей аль утвы ты охотник, ну, уж тут бей — не хочу: куда ни глянь по Тее — всюду бурун птицы прилетной... А то, может, тебе зверя желательно, — и этого предоставить можно, только подалее в тайгу уйти и со зверем будешь... Так-то! — закончил старик.
— Заходи-ка в комнаты, потолкуем, как на Тею к тебе добраться, — предложил я ему.
— Ништо, и здесь ладно. А ко мне тебя всякий приискатель доставит, Семена, что на Тее, спроси только.
Как я ни упрашивал его, он все-таки не зашел в дом, а, получивши от меня в подарок пороху и проговорив обычное: «прощенья просим», шмыгнул за угол дома, чуть не бегом перебежал по кладкам ключика и скрылся в словно расступившейся перед ним тайге.
Дня через три после этой встречи с Семеном, охотясь за Теей с моим постоянным в то время проводником — тунгусом Иваном, я разговорился с ним о Семене, и мы решили на обратном пути заехать переночевать к нему.
С разбегу врезалась носом наша лодчонка в низкий берег вблизи избушки Семена.
— Го-го! Семен! — закричал Иван, приставивши ладони рук ко рту и делая из них подобие рупора.
Со злобным лаем кинулись к нам навстречу две собаки Семена, помощницы в его таежном промысле, а в дверях избушки появилась рослая, еще до сих пор могучая, несмотря на годы, фигура их хозяина.
— Кого Бог дает, крещеные? — громко спросил Семен, останавливаясь на пороге и из-под руки разглядывая нас.
Я назвал себя.
— Милости просим, милости просим! Как попромышлял, барин, много ли добыл? — ласково улыбаясь, спросил Семен, подходя к нашей лодке и помогая Ивану выбирать из нее необходимую для ночлега кладь.
Я не пожелал спать в избе: ночь наступала такая тихая, такая теплая, ясная весенняя ночь, полная неги и ласки, что я решил расположиться на ночлег тут же на открытом воздухе.
Живо разгорелся большой костер с привешенным над ним моим походным котелком, в котором варилась уха из только что пойманных Семеном хариусов. Я полулежал на разостланной дохе вблизи костра и сосредоточенно любовался на окружающую нас картину и на суетящихся у огня Семена с Иваном.
А картина, действительно, была чудная, ни на одном полотне не увидишь такой! Весело потрескивая, змейкой пробегал огонь по наваленному в наш костер сушняку, заливая ближайшие предметы своим кровавым блеском; потемнело далекое безоблачное небо, звезды кое-где глянули на нем, не яркие звезды юга, что, как чьи-то недремлющие очи, глядят вниз на уснувшую землю, а звезды севера, более похожие на какие-то туманные, чуть яснеющие пятна на небе, среди этих сумерек северной таежной ночи. Тишь на тайге; заснула старуха, не шелохнется, даже легкий ветерок не пробежит по ее вершинам; так пустынно, так безжизненно-мертво, сказал бы я, было вокруг, если бы не эти вечные, подчас необъяснимые звуки заснувшей природы: то ветка сухая хрустнет, как бы под чьей-то осторожно ступающей ногой, где-то там, в тайге; то шелест, ропот какой-то несется оттуда; то вдруг загудит и покатится, рассыпаясь сотнями отголосков, сорвавшийся с прибрежной скалы камень и глухо шлепнется в глубокую воду реки; всплески какие-то, как от весел, то и дело несутся по воде; а то вдруг не то стон, не то крик сдавленный, жалобный пронесется по чистому ночному воздуху и замрет, растает где-то там, далеко в горах; гогочат за Теей по отмелям сторожевые гуси отдыхающих табунов, да с ближайшей заводи нет-нет да и сорвутся с тревожным, громким кряканьем и хлопаньем крыльев чем-то испуганные утки.
Еще выше, еще мощнее кажется при трепетном свете костра фигура старика Семена, тем более при сравнении с малорослым, как и все тунгусы, Иваном.
Я загляделся на эту спокойную, такую величественную, патриархальную фигуру Семена. Что-то скорбное, нехорошее в прошлом чудилось мне в его лице... Что он сделал такое? Какое тяжкое преступление совершено им, что он должен прятаться от людей здесь, среди глуши великой сибирской тайги? Мне почему-то страшно хочется узнать прошлое этого, ставшего для меня вдруг таким симпатичным, человека, хочется от него самого выслушать рассказ о совершенном им преступлении.
— Вот и ушица поспела! — проговорил Семен, обращаясь ко мне.
Похлебали мы вкусной ушицы из жирных хариусов, а потом и чайку попили и решили, что и спать пора. Семен принес сюда же, к костру, целый ворох мягких пихтовых душистых лапок; я устроил из них постель на славу и улегся, прикрывшись дохой. Иван недалеко от меня тоже смастерил себе какое-то ложе и, свернувшись калачиком, захрапел моментально.
Раньше мне сильно хотелось спать, а лишь только лег я на приготовленную мягкую, душистую постель, как сон, подобно дикой испуганной птице, слетел с моих глаз. Под влиянием ли окружающей обстановки и тиши таежной ночи прошел сон, или просто переутомился я сильно во время охоты, — не знаю, но только, сколько я ни вертелся с боку на бок, как ни желал уснуть, ничего не помогало. Бесцельно лежал я на спине, то глядя на небо и на тусклые звезды, то на Семена, задумчиво сидящего у костра и посасывающего по привычке свою коротенькую трубку.
«Отчего он спать не ложится?» — подумал я, невольно пристально вглядываясь в его фигуру, всю озаренную красноватым отблеском то ярко вспыхивающего, то как бы умирающего костра.
— Не спишь, барин? — обратился он ко мне.
— Не спится что-то, Семен! Подсаживайся сюда, ко мне поближе, да потолкуем.
— Ин быть по твоему, барин! Обожди, вот только сушняку в огонь подброшу!
Не знаю, как это случилось, но только в эту ночь, на берегу широко разлитой Теи, Семен, без всякого повода с моей стороны, рассказал мне свою грустную историю. Должно быть, очень сильно на душе у него наболело за все это долгое время молчания, а тут еще обстановка этой нежной, ласковой, как поцелуй любящей женщины, ночи, — нега, разлитая повсюду, лепет струек воды, — все это размягчило его сердце, заставило доверчиво отнестись к случайному, невольному исповеднику.
Вот что рассказал мне Семен.
— Давно уж это было, совсем молоденьким парнишкой был я в ту пору, годов двадцати, не более. В достатке жила наша семья: всего вволюшку, что по крестьянству требуется...
— Да ты российский, дедушка? — перебил я его вопросом.
— Нет, сибиряк, касатик. Ключами деревнюшка наша прозывается, в М-ом округе, под самой тайгой стоит. Теперь, поди, там и тайгу кругом повырубили, а в ту пору и раздолье же там было! И тогда я с винтовкой занимался, хотя и ругал же меня за нее родитель, да и как не ругать-то, коли ежели народ на пашню — пахать там, аль сеять, а я за винтовку, да в тайгу-матушку рябков стрелять. Ну, да и птицы же дикой в те поры было, доложу я тебе: бывало, осенью выйдешь это утром на улку, глядь — глухарь, другой, третий на осинке сидят под самой деревнюшкой...
И полюбись же мне одна девка нашего же села, Марьей звали, из себя такая рослая да красивая. Так вот и завладала она всей моей душенькой, как точно руками взяла ее: ни работа, ни гулянка не идет мне на ум; то, бывало, в праздник на улице парня не было веселей меня, песни ли петь, игры ли какие с девками затеять, — всегда я первый, а тут, на тебе, и на улицу я перестал ходить... Совсем околдовала меня Марья: ночей не сплю, — все либо лежу, очей не смыкаючи, либо по задворкам шляюсь, словно лихой человек какой-то. Винтовку свою я перестал и в руки брать: уж с коих пор в сенях весится, всю ее паутиной закрыло.
Так не так, а столковались мы с Марьей; поклонился я в ноги родителям своим; сватов, значит, по Марью заслали они, уважили сыну любимому; ну и сыграли мы свадьбу на славу: было из чего раскошеливаться! И зажили мы как быть следует. Тихая такая была у меня Марья, смирная, воды не замутит: свекор ли батюшка, свекровь ли матушка, аль муж что прикажут, — все делает; слова от нее грубого да неласкового николи не слыхивали.
Через годочек сына принесла мне молодая жена; еще пуще полюбил я ее после этого, еще ласковее стал к ней. В город ли на базар поедешь, наши крестьянские достатки на продажу повезешь, а уж Марью никогда не забудешь: какой ни на есть, да привезешь ей подарочек. Ничего я не жалел для нее, на зависть всем бабам села одевал я свою женушку.
Вот и зима долгая, как-никак, прошла, и весна красная объявилась из-за гор высоких. Ранняя весна в ту пору была. Сев уж зачался, ну, а у нас недохват семян объявился. И спосылает меня батюшка в село Боровое, верст за восемь, к куму и благоприятелю своему Ивану Панкратьичу, — славный такой, обстоятельный был мужик, — чтоб подзанять у него хлебушка малость до осени. Кони в работе все были, да и что гонять их даром: все едино через два дня в Боровое же работника за помолом спосылать надоть, ну и захватит, дескать, тогда за одно работник хлебушко у Ивана Панкратьича. Оно, положим, можно бы и не ходить мне, да опасно, как бы не изобиделся Иван Понкратьичь-то. Сами, дескать, объявиться попросить не могли, а работника послали. Гордый на этот счет мужик был, почет и уважение до старости любил.
Вот захватил я винтовку да утречком, на зорьке, и зашагал прямиком в Боровое. Дорогой, мекаю, селезня застрелю, а то, может, и гуська Господь пошлет, — в подарок Ивану Панкратьичу снесу.
Иду полем чистым, а благодать-то Божья так и веет отовсюду; озими-то уж щетка-щеткой стоят, шибко гонит их из земли: то дождик теплый весенний перепадет, то солнышко да тепло таково их греет, — ну и поднялись во славу Божию. И таково-то легко на душеньке у меня, таково радостно в то утро было; а тут и жаворонок тебе песни сладкие с неба поет, и утва по лужам покрякивает и полощется, и птичка махонькая, — плиточкой по-нашему зовется, — чуть не под ногами попикивает; журавли на прошлогодней овсяной полосе курлыкают, — все поет, значит, все радуется, Бога благодарит за весну да за тепло весеннее... Вон впереди табун гусей, — штук с двадцать, не более было, — закружился на месте и пал книзу. «Ага, — думаю, — фарт Бог дает!» Знал я и лягу ту, куда гуси-то пали: длинная такая, хоть и неширокая была. Подполз я, как след быть; выглянул из-за кустиков, — ан тут, как тут, они, сажен с десяток до них, не более. Полоскаться перестали, в кучу сплылись да в мою сторону все головы повернули: должно, шорох, как я полз, заслышали. Прихилился я, опустил — да на раз пару и вышиб: одному в шею, значит, угодило, а другому под крыло потрафило. Разделся я, сплавал за гусями — и вот как ходко, после холодной весенней воды, далее замахал.
Живой рукой добежал я до Борового; зашел к Ивану Панкратьичу, просьбу батюшкину ему передал. Как завсегда, не отказал батюшке кум его и благодетель, только и сказал, что «посылай коней — отсыплю», а про набавку зерна к отдаче, аль бы про лихву какую — и ни Боже мой! Не мироед был, прости Господи, а хороший мужик — прежний.
Ходко назад я зашагал на радостях, что зерна на посев добыл; вон уже впереди и соснячок небольшой виднеется, а от него и до деревнюшки нашей не более четырех верст осталось. Живо долечу, думаю.
Солнышко уже садиться зачало; тихо так: по сосняку густому смолою душистою пахнет; а на березках уже и листочки махонькие, зелененькие такие объявились; птица разная прилетная тебе распевает, — знать, и сон не берет ее по весне; два ушкана выскочили, значит, на дорогу впереди меня и ну играть промеж собою; чудно так дружка за дружкой гоняются, да заприметили меня и в кусты юркнули.
Темнеть малость зачало. Думаю, поспешить надо, чтобы засветло ко дворам добежать. Свернул это я с дорожки, — прямиком много ближе пройти, — и, знай себе, иду, но на горе мое не заприметил я как— то ямы глубокой с водой вешней, — хворостом ее завалило сверху, ну, в кустах и неприметно. Только шагнул это я в ямищу эту как есть по пояс. Вот какое меня зло взяло! Выбрал это я пригорочек зелененький, сел на нем, сапоги скинул и давай воду из них выливать да портянки выкручивать.
Только я справился, сапоги надел, как вдруг за кустами говор какой-то мне почудился. Что за оказия, думаю, кому быть тут об эту пору? Слушаю, что дальше за разговор будет, и таково грустно, боязно чего-то мне вдруг стало... холодно так... лихоманка забирает... дрожу весь, дух ажно захватило... И слышу, говорит чей-то голос бабий, знакомый больно: «Постыл он мне, ненавистный! Кажись, рученьками бы своими задушила я его, проклятущего; зелья поднесла бы ему отравного, — сгинул бы он поскорей только... А там, опосля, зажили бы мы с тобой, мой сокол ясный, что муж с женой, — не прятались бы по кусточкам, не видалась бы я с тобой крадучись»...
Узнал я Марьин голос, да и с кем была она, к кому ластилась, меня проклинаючи, сдогадался... Был у нас в деревнюшке солдатик такой непутевый, Андрюшкой звался; только и дело ему было, что либо в кабаке сидеть, либо с бабами по задворкам прятаться.
Поднялся я с пригорка и пополз к кустам тем, где голоса ихние слышались, а винтовку свою так и сжимаю в руке, так и сжимаю...
Бог видит, что не хотел я зла им делать, не хотел греха на душу брать... Бока хотел только намять Андрюшке, чтобы не подсыпался вперед к женам чужим, а потом и свою Марью поучить хотел хорошенько, чтоб полюбовников от мужа не заводила, а по закону, как положено, жила, но, видно, лукавый меня попутал, злобу на меня такую навалил... Только как подлез я из-за кустов к ним вплотную да как увидел, что в обнимку, рядышком они сидят и как ласкает моя Марья Андрюшку, — душа у меня загорелась, в глазах помутилось... Хошь — убей ты меня, барин, хошь — на куски режь, — и посейчас не помню я, как винтовку прикинул да Андрюшке прямо в сердце угодил, а потом и жену прикладом по голове хватил... А как очувствовался, прошло то напущение дьявольское, да как увидел, что наделал, что обоих пришиб до смерти, — затрясся весь и винтовку тут же около бросил — и в деревню прямо к старосте, домой не заходя. Вяжите, дескать, меня, старички-православные: убивец я, жену с полюбовником пришиб!
Замолчал Семен, голову уронил на грудь, руки опустил безнадежно и так тяжело, так отрывисто дышит он... Не легка для него, бедного, эта исповедь, ясно, что во все время рассказа каялся он в своем преступлении, в своем страшном прошлом.
— Что же дальше было? — спросил я его.
— Что дальше? Известно, скрутили мне руки за спину, в город отвезли, в острог сдали, а там через год и на каторгу услали... — ответил Семен, не подымая головы.
— Как же сюда-то в тайгу, на Тею ты попал? Срок отбыл, что ли?
— Какой срок! Бессрочный я. Уж больно невмоготу мне стало на каторге этой, стосковался я за тайгой дремучей, за речкой быстрой, за волюшкой вольной, — ну, и убег с товарищем; товарищ помер дорогою, а я сюда пробрался, но не на радость: и воля не искупит мне греха моего тяжелого николи!... — и Семен вдруг кинулся лицом на землю и зарыдал, как ребенок.
— Что ты, что ты, Семен, перестань! — утешал я его, держа за руку, а самому так и подступало что-то к горлу, так и сдавливало его... Так и хотелось зарыдать мне вместе с этим плачущим стариком над его горем безысходным, над его участью лихой.
Понемногу успокоился Семен и поднялся на ноги.
— Эх, барин, только об одном и молю я Господа Бога: послал бы Он, Милостивец, смерть мне скорей! — проговорил Семен и уныло поплелся в свою избушку.
Давно уже потух костер; ночь промелькнула так незаметно, — короткая весенняя таежная ночь; посветлело небо; алой полоской вспыхнула румяная зорька на востоке и разлился по тайге ее бледно-розовый трепетный полусвет. И вода в Тее какая-то бледно-розовая стала, и эти горные таежные цепи за речкой, и избушка Семена, и все, все... Ярче и ярче разгорается заря; легкий ветерок шаловливо промчался по верхушкам проснувшейся от его прикосновения тайги, зарябил спокойную водную поверхность и пропал, исчез бесследно там, где-то за рекой, среди каменных уступов прибрежных скал и утесов. Зачуфыкали, забормотали на току тетерева; рябчики засвистали в густом ельнике у ближайшего ключика; гуси загоготали, подымаясь на крылья и целыми воздушными эскадронами направляясь в дальнейший свой путь к северу; утки, покрякивая, засновали взад и вперед; таежные бекасы снова принялись за свои воздушные игры и, только что объявившийся в эту весну, «генерал Кукушкин» однообразно завел свою немудрую песню, примостившись на сухой ветке старой, полусгнившей лиственницы.
Я разбудил Ивана, простился со стариком Семеном, и мы, уложившись в нашу лодчонку, тронулись дальше по течению, направляясь к Константиновскому прииску.
Через год Семен исчез бесследно с берегов Теи.
Вот от чего произошло это.
К нам в тайгу назначили нового исправника. Прежний, добрейший Николай Петрович, дорогой человек как для золотопромышленников, так и для рабочего таежного люда, не трогал Семена, тем более, что о нем запросов никаких не было ниоткуда, да и разыскивать его, поди, давно уж перестали. Ну-с, а новая метла, как известно, всегда чисто метет. Не знаю, отличиться ли перед начальством новому исправнику захотелось или другая какая-либо причина понудила его на это, но только в один прекрасный день он с урядником и казаками отправился, вооруженный с ног до головы, как на дикого зверя таежного, брать Семена.
Доехали они до берега Теи, где жил Семен, поглядели вокруг, выпили здесь, подзакусили и вернулись обратно ни с чем: ни избушки Семена, ни добра его, ни собак, ни его самого, наконец, там не было; только один еще горячий пепел да обгорелые бревна и указывали, что здесь жилье было недавно.
Вскоре после того заявился ко мне как-то тунгус Иван, с которым я тогда ночевал у Семена на берегу Теи, и по своему обыкновению, глупо ухмыляясь, остановился у порога.
— Что скажешь, Иван? — спросил я его, отрываясь от книги.
— Дед Семен наказывал вам кланяться. Скажи, говорит, Иван, барину, чтоб беспременно приезжал ко мне: на новом месте, мол, не в пример охота лучше, — все также глупо ухмыляясь, ответил Иван и, по обыкновению же, попросил у меня водки.
— Да где же поселился он? — спросил я, бросая книгу и вставая с кресел.
— Далече — на Вильме. И шибко хорошо там у него: избу себе куда лучше сладил, а что соболя, что белки, медведя да сохатых у него, так и сказать невозможно! Наши ходили туда промышлять, — беда зверя сколько!..
Мне сильно хотелось съездить в гости к Семену, навестить его, посмотреть на его житье-бытье на новом месте да кстати и поохотиться на Вильме, где редко и бывал кто, но, как нарочно, подвернулись экстренные дела, а потом и из тайги я выехал и уехал в Россию, так что и не удалось мне никогда больше увидеть старика Семена.
Жив ли он еще теперь или умер давно, — трудно сказать: тайга, глухая, беспросветная сибирская тайга почти никогда не обнаруживает того, кто скрывается в ее первобытных недрах, а тем более в таком месте, как река Вильме, которая и на карте-то не всегда значится.
