Громов В. А.
«Стоит сказать, что я люблю охоту за свободу», — говорил Иван Сергеевич Тургенев некоторое время спустя после окончания своей ссылки.
И действительно, именно длительные странствия с ружьем и собакой по родному краю как-то еще способны были скрасить вынужденное пребывание автора «Записок охотника» вдали от литературных кругов.
Как настоящий охотник — охотник душою и телом, — он все лето 1852 года ружья не выпускал из рук, а до пера не касался вовсе.
Для крестьян села Спасского-Лутовинова не осталось тайной, что причиной высылки Ивана Сергеевича в свое поместье под присмотр явилась его «противозаконная книга» «Записки охотника». Передовая русская общественность того времени хорошо понимала, что, как выразился Герцен, для того чтобы создать такое реалистическое, полное жизненной правды произведение, нужно было вообще оставить городскую жизнь, взять охотничье ружье и бить по земле и на лету дичь крепостного права. «Записки охотника» были прочитаны всеми читателями России — от царских чертогов до студенческих чердаков. Современники Тургенева навсегда запомнили, как при чтении этих рассказов и очерков, выхваченных автором прямо из самой жизни, искрились глаза одних и опускались взоры других...
Если идейное содержание с виду совершенно невинных «Записок охотника» «его императорское величество изволил признать предосудительным», то демократически настроенные молодые люди «всегда стояли горой» за эту антикрепостническую книгу. Тургенев же, «всегда любивший молодежь», отвечал им полной взаимностью.
Публикуемые здесь воспоминания бывшего студента Петербургского университета Д. Я. Колбасина дают представление о том, как высоко ценил автор «Записок охотника» мнение своих читателей и дорожил непосредственной дружбой с ними. Он запросто приходил в их скромное студенческое жилье и приглашал к себе на литературные обеды. Во время ареста Тургенева они почти ежедневно посещали его и, сколько могли, развеивали печальное настроение искренне любимого ими узника. Этот факт подтверждается письмом брата Д. Я. Колбасина Елисея к Тургеневу от 6 июля 1862 года: «Вчера, дорогой Иван Сергеевич, я почему-то вспомнил наше первое знакомство, потом — Ваше сидение в полицейской части, в сибирке, посещение или, лучше сказать, запрещенный визит к Вам мой, брата и Миницкого; разговор Ваш с нами через окно, на набережной Екатерининского канала, когда Вы выглядывали, подобно узнику, из своего высокого и непривлекательного заточения, и т. д. и т. д. Многое вспомнилось мне».
Сохранилась одна записка Тургенева из-под ареста к И. Ф. Миницкому и Д. Я. Колбасину, сдававшим тогда экзамены. Ее содержание и дружественный, доверительный тон говорят сами за себя. «Мне пришло в голову, дети мои, — не нужно ли вам денег? Посылаю Вам 15 р. сер. на всякий случай. Мое здоровье хорошо, но мне очень скучно. Еще 12 дней остается — о ужас! Я рад вашим пятеркам из технологии — дайте мне знать, как прошел последующий экзамен. До свидания перед отъездом».
Уезжая в 1852 году сразу же после освобождения из-под ареста в Спасское-Лутовиново, Тургенев пригласил к себе на лето погостить и отдохнуть Д. Колбасина и И. Миницкого. В начале июля друзья писателя с восторгом поехали в его усадьбу. Это был довольно смелый по тем временам поступок, оставшийся до сих пор не отмеченным в научно-биографической литературе о Тургеневе. Между тем данный эпизод представляет несомненный интерес, и прежде всего в том отношении, что именно представители демократически настроенной молодежи явились первыми посетителями ссыльного автора «Записок охотника». Испытывая к Тургеневу «безграничную привязанность и уважение», ставя его «выше всех личностей», с какими только приходилось сталкиваться» Д. Колбасин заявлял, что ради него он «готов на все, даже если б потребовалась личная жертва — исполнил бы ее не заикнувшись».
Своими воспоминаниями об этом незабываемом лете он поделился уже после смерти писателя, на склоне лет. Однако память его в деталях сохранила подробности охоты с Тургеневым в среднерусских местах, нашедших художественное отражение в «Записках охотника». Достоверность этих эпизодов подтверждают неопубликованные письма к Тургеневу самого же Д. Колбасина, где он еще по свежим следам частенько говорил о своей поездке в Спасское-Лутовиново летом 1852 года.
«Вы, верно, наохотились уж вдоволь, — писал он с чувством некоторой зависти владельцу “блаженного Спасского” 17 июля 1853 года, — а мне, кроме фейерверков... не удалось услышать и выстрела! Правда, недавно видел два ружья — одно работы Лепажа, а другое неизвестного — вот ружья так ружья! Уж какой я профан, как изволите знать, в этом деле, а, право, дорого дал бы за обладание ими! Да еще какой-то солдат предлагал мне купить легавую собаку, довольно глупой конструкции, — вот и все, что касается до моих охотничьих похождений; но и это немногое наводило меня на сладостное воспоминание о прошедшем, на наши ночлеги, на лес и тетеревов, на длинные сапоги, которые немилосердно терли мне ноги, но я стоически молчал, на француза Афанасия с его глупейшим Оражем и проч. и проч. Но сладостней и живей всего мне рисуются те сцены, когда Вы так энергически кричали мне: “Стреляйте, стреляйте”, — а я, помню, бессмысленно посматривал то на ружье, то на улетающую птицу да и это ли мне приходило в голову, всего и не перечтешь, но грустнее всего то, что после этих воспоминаний невольно приходила мысль в голову, что, быть может, во всю жизнь не случится провести с Вами такого приятного лета!.. Прощайте. Извините, что замечтался».
Упомянутый в этом лирическом письме «француз Афанасий» не кто иной, как знаменитый прототип не менее знаменитого тургеневского героя. О нем пишет и брат Д. Колбасина Елисей в одном из примечаний к «Первому собранию писем И. С. Тургенева», изданному через год после смерти писателя. Эта не лишенная интереса справка также непосредственно примыкает к публикуемым воспоминаниям:
«Афанасий — бывший крепостной Тургенева — выведен в “Записках охотника” под именем Ермолая. Он фигурирует в целом рассказе “Ермолай и мельничиха”, целиком взятом из действительного происшествия. Когда Тургенев приезжал в родное село Спасское, то наперед знал, что на другой день явится к нему утром Афанасий, известный под именем дворового егеря, ибо на обязанности его было, еще во времена владычества старой барыни, доставлять дичь на барский стол. Как теперь помню этого высокого, стройного мужика в каком-то коротеньком зипунишке до колен, подпоясанного веревочкой и монотонно докладывающего Тургеневу о выводках коростелей, дупелей и т. п. Тургенев слушал его внимательно, не перебивая его плавной речи, вынимал деньги из кошелька и говорил: “Теперь распоряжайся мною, Афанасий, как знаешь”. Прелестный рассказ “О соловьях” не есть сочинение Тургенева, а буквально записан со слов Афанасия, великого специалиста во всех родах охоты, начиная с медведя и кончая гольцом. Об уженье рыбы он говорил до такой степени обстоятельно, что можно было написать целую книгу. Помню еще один забавный случай с этим Афанасием на охоте. После продолжительного и тягостного хождения по болотам и степям охотники сбились с дороги и попали в избу какого-то неизвестного им выселка, проголодались ужасно, но у хозяйки не оказалось ни самовара и ничего съедобного, кроме свежих грибов. Хозяйка принялась их готовить, и когда все было кончено, Тургенев с жадностью накинулся на любимое блюдо и тут же приостановил свою еду, найдя, что грибы были приготовлены дурно и совсем недожарены. Афанасий молча уничтожил всю миску с грибами, потребовал другую и потом, перекрестясь на иконы, строго посмотрел на хозяйку и сказал: “А грибы-то были сыры, матушка!” Тургенев очень часто вспоминал об этом эпизоде, уверяя, что его Афанасий и пули переваривает».
Эпизод же этот случился как раз во время охотничьих похождений Тургенева и его гостей летом 1852 года. О нем рассказывает с комическими подробностями и один из очевидцев забавного приключения с Афанасием Д. Колбасин в своих воспоминаниях. Через год после этого происшествия он спрашивал Тургенева в письме от 17 июля 1853 года: «Что с Вами, Иван Сергеевич, делается и как текут Ваши часы в коловратности сего мира? Наслаждаетесь ли Вы полным здоровьем или по-прежнему страдаете от различных фантазий Вашего несносного желудка?!» Неудивительно, что Тургеневу, который довольно часто подвергался всяческим заболеваниям и в силу этого отличался мнительностью, именно так запомнился «подвиг» Афанасия по части истребления недожаренных грибов.
После этой охоты с Тургеневым Д. Колбасин и сам сделался заправским охотником. По крайней мере, в письмах его к Ивану Сергеевичу охотничьи вопросы стали занимать с тех пор одно из постоянных мест. «Не забудьте, — напоминал он писателю 18 марта 1853 года, — что один из щенков от Дианки мой! Вследствие чего наречите ему имя и уведомите меня о сем...» Через месяц он спрашивал Тургенева: «Ну что, как Вы назвали щенка моего от Дианки, какой он масти? Может быть, Вы уже охотитесь? Счастливец, когда-то я поохочусь с Вами? Прощайте, Иван Сергеевич, желаю Вам хорошей удачи в весенней охоте...» В письме от 8 июня 1853 года Д. Колбасин снова интересовался: «К какому полу принадлежит мой щенок и как Вы его назовете, похож ли он на Дианку?»
Собираясь определиться на службу, новый сподвижник Тургенева по охоте мечтал попасть куда-либо поближе к его усадьбе, «ибо главный интерес мой был, — сознавался он в том же письме, — чтобы жить почти в Спасском и дышать, с позволения сказать, одним с Вами воздухом, не так ли?!» Ради этого он готов был поехать хотя бы и в губернский город, потому что, как заявлял Д. Колбасин, например, «в Орле служить, почти что в Спасском жить, а в Спасском жить, сделайте одолжение, сколько угодно!»
Как можно заключить из дальнейших корреспонденции Д. Колбасина, в охоте с Тургеневым иногда принимал участие и его брат Елисей, что позволяет говорить о несомненной достоверности сведений Е. Колбасина насчет егеря Афанасия и других лично известных ему знакомых писателя. «Сообщите, каково Вам охотилось, — спрашивал Д. Колбасин Тургенева в письме от 17 июля 1855 года, — что собаки, и правда ли, что Вы и мой брат, как гласят частные слухи, по уши влюблены в М. Н. Толстую?..»
Где бы ни оказывался с тех пор Д. Колбасин, он не упускал случая поинтересоваться охотничьими успехами мастера и наставника по этой части, а заодно и сообщить ему о своих результатах. «Что Вы теперь работаете и есть ли у Вас порядочная собака», — писал он Тургеневу 26 мая 1861 года в Спасское-Лутовиново, оказавшись «в лучшем местечке, какое только есть в России» — в Ливадии.
«Моя Слётка — отличная собака — красавица и резва как чертенок, всю зиму она только меня и развлекала: вальдшнепов, батюшка, бить в декабре и январе месяце — вот здесь какова сторонушка! А горы, а море. Эх, кабы Вы ко мне приехали пожить, лучшего ничего и желать бы нельзя...» «Каково поживается, добрейший Иван Сергеевич, в Спасском? — снова писал Д. Колбасин 8 июля 1862 года из Каменец-Подольска. — Охотились ли Вы ныне? Я успел пострелять перепелочек, которых здесь множество. Места для болотной охоты тоже очень хорошие, но дичи еще нет».
После смерти великого русского писателя братья Колбасины, одинаково хорошо знавшие Тургенева, по-разному поступили с его письмами и теми интереснейшими сведениями о нем, которыми каждый из них располагал. Елисей сразу же обратился к редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу с письмом, в котором сообщал, что в течение почти 30 лет он находился в весьма близких отношениях с покойным Иваном Сергеевичем и сохранил у себя целый ряд его писем, что в них содержались ценные литературно-биографические данные для характеристики Тургенева, представлявшие также немалый общественный интерес. Не имея возможности самостоятельно издать эти письма, Е. Колбасин предложил Стасюлевичу приобрести их для журнала вместе с его примечаниями, касающимися многих интересных сторон в жизни Ивана Сергеевича. Значительная часть этих ценных документов вошла в «Первое собрание писем И. С. Тургенева», изданных в 1884 году.
Иной точки зрения придерживался Д. Колбасин. Он изложил ее в открытом письме от 18 апреля 1889 года к писателю И. А. Гончарову по поводу его известной статьи «Нарушение воли». Д. Колбасин счел своим долгом выразить ему «искреннее сочувствие» относительно вредного «обычая передавать через печать публичному оглашению частные интимные письма, писанные одним лицом к другому — и только для одного этого лица».
«Вам известны, — напоминал он Гончарову, — мои дружественные отношения к Ивану Сергеевичу Тургеневу, к которому до конца жизни сохраню самые сердечные чувства, как к необыкновенной личности, гуманнейшему человеку и образованнейшему из наших литераторов... У меня сохраняется много писем Ивана Сергеевича, но я никогда не решусь обнародовать их без строгого выбора писем, имеющих общественный интерес, и писем чисто интимных, в которых Тургенев под минутным впечатлением, а иногда и для красного словца был несправедлив к заметным литературным деятелям и, наверно, пришел бы в ужас, если б эти мимолетные суждения были обнародованы на позорище света!
Покойный брат мой (писатель) Елисей Яковлевич Колбасин, без ведома моего, будучи уже лишен зрения, по ошибке отпечатал 8 писем, адресованных Тургеневым мне, замешавшихся в его переписку. Если я соберусь когда-нибудь написать воспоминание об отношениях моих к Тургеневу и другим писателям, то будьте уверены, что ограничусь только строгими выдержками из писем, имеющих литературный интерес, взгляд Тургенева на освобождение крестьян и характеристику брата Елисея Яковлевича, которого мы трактовали как любимое дитя, развивающееся при благоприятных условиях в тесном литературном кружку. Подлинные же письма Ив. С. Тургенева, и то с выбором, я завещаю Одесской публичной библиотеке».
В настоящее время все литературное и эпистолярное наследие Тургенева печатается в академическом издании Полного собрания его Сочинений и Писем, снабжаемых обстоятельным научным комментарием. Однако к моменту подготовки второго тома Писем, охватывающего 1851—1856 годы, публикуемые воспоминания Д. Колбасина еще оставались неизвестными исследователям. Этот документ не был учтен и в сводной библиографии воспоминаний о Тургеневе, помещенной во второй книге тургеневского тома «Литературного наследства», изданного в 1964 году. Мемуары «На охоте с Тургеневым» лишь недавно были обнаружены нами в забытом альманахе «Южный сборник», выпущенном Одесским обществом вспомоществования литераторам и ученым в пользу пострадавшим от неурожая в 1892 году. Д. Колбасин, умерший в 1890 году, поделился-таки, видимо совсем незадолго до кончины, своими воспоминаниями о Тургеневе, правда не в письменной, а в устной форме. Однако запись этих воспоминаний, сделанная одним из его слушателей, который почему-то скрыл свое полное имя под литерами К-нъ, отличается исключительной тщательностью, добросовестностью и сделана, кроме того, довольно увлекательно и живо.
Таким образом, к разрозненным и чаще всего отрывочным мемуарным свидетельствам об охотничьих похождениях и интересах великого русского писателя прибавляется теперь еще один, причем цельный и вполне законченный, рассказ его близкого приятеля. Значение этого документа совершенно ясно определяется уже тем, что он всецело связан с наименее изученным периодом творческой биографии автора «Записок охотника» с периодом его ареста и ссылки, как раз и последовавшим за созданием этой антикрепостнической книги, которой суждено было стать «одним из самых прочных памятников нашей литературы». Воспоминания Д. Колбасина проливают дополнительный свет на некоторые из реальных источников «вечно юных и вечно образцовых» рассказов и очерков Тургенева.
Вполне понятно, что особый интерес представляют свидетельства мемуариста о высокой охотничьей этике знатока и певца родной природы. Несравненный художник слова любил охоту за восходы и закаты солнца, обожал ее по-своему за поэтическое очарование и питал к ней подлинную страсть за ту радость, за ту свободу, которые стоят выше всего, потому что зависят лишь от самого человека — его выносливости, неутомимости, веселости, его благородных помыслов и побуждений. Этому и учил Тургенев-охотник своих юных друзей с их первых шагов по болоту. Когда автор воспоминаний подстрелил бегущего кулёна, Тургенев повернулся к нему и строго, серьезно сказал: «Послушайте, Колбасин, вы этого не делайте. Стрелять сидящую птицу или сонного зверя считается убийством и прилично только промышленникам, а не охотникам». Так мог думать лишь истинный охотник и поэт, каким и был автор «Записок охотника».
В заключение отметим, что ружье, подаренное Тургеневым Д. Колбасину в 1852 году, хранилось у него как святыня. После смерти владельца оно было принесено в дар Новороссийскому обществу охоты в городе Одессе, о чем сообщалось в одной из брошюр, изданной там к 90-летию со дня рождения писателя. Возможно, эта реликвия уцелела где-то до наших дней. В таком случае самым лучшим местом для нее был бы флигель изгнанника в музее-усадьбе Тургенева Спасское-Лутовиново.
На охоте с Тургеневым
Счастливый случай доставил мне удовольствие познакомиться с ананьевским землевладельцем Дмитрием Яковлевичем Колбасиным, популярным лицом в своем околотке. Дмитрий Яковлевич, старший брат покойного литератора Елисея Яковлевича Колбасина, был близким приятелем Ивана Сергеевича Тургенева, а через него знавал всех выдающихся писателей 50-х годов. Со многими из них он состоял в переписке, и письма их бережно хранятся у него. Надо заметить, что Дмитрий Яковлевич страстный охотник до сих пор, несмотря на свой почтенный возраст. После гостеприимного деревенского чая, когда речь зашла об охоте, Дмитрий Яковлевич поделился со мной и моим приятелем, тоже грешащим этою, так сказать, поэтическою забавою, своими охотничьими воспоминаниями. Сохраняю их для памяти.
I
В настоящую охоту — с ружьем и легавою собакою — посвятил меня, — рассказывал Колбасин, — Иван Сергеевич Тургенев, подаривший мне даже ружье — старый Лепаж, — которое хранится в у меня как святыня. С Тургеневым я познакомился в 1850 году, при посредстве товарища моего Ивана Федоровича Миницкого, позже учителя гимназии в Одессе. Оба мы были тогда студентами Петербургского университета и жили на одной квартире, у Кукушкина моста. В нашу квартиру вело 120 ступеней, почему мы прозвали ее «Кавказ» — так она и слыла у всех наших приятелей и знакомых. Вскоре к нам прибавился новый жилец, брат мой, Елисей Яковлевич, и Тургенев искренно полюбил его как юного, начинающего писателя. Тургенев часто посещал наш «Кавказ» и приглашал на свои обеды, где мы и познакомились со всеми тогдашними писателями, охотно посещавшими тогда уже очень известного автора «Записок охотника».
Во время ареста Тургенева, при полицейской части, за напечатание известного письма его о смерти Гоголя мы почти ежедневно посещали его и, сколько могли, развлекали печальное настроение искренне любимого нами узника. Отправляясь в свою деревню, в село Спасское, Мценского уезда, с воспрещением выезда из него, впредь до распоряжения, Иван Сергеевич пригласил к себе меня и Миницкого, как кончающих курс университета, на лето погостить и отдохнуть.
Это было в 1852 году. В начале июля мы с восторгом покатили в Спасское. В Спасском тогда жило семейство Николая Николаевича Тютчева, управлявшего имениями Тургенева после смерти его матери. Прием нам оказан был самый радушный. Обстановка дома, искренность отношений, живущих в нем, беседы Тургенева — все это нас очаровало — да иначе и быть не могло с молодыми поклонниками высокоталантливого хозяина.
Через неделю, узнав, что Тургенев собирается на ближайшее болото поохотиться, а больше испробовать молодую Бобульку, дочь знаменитой Дианки 2, я попросил взять и меня на охоту, заявив, что стрелять умею. Иван Сергеевич обрадовался неожиданному спутнику и велел егерям своим, старику Афанасию (по «Запискам охотника» — Ермолаю) и молодому Александру, снарядить меня по-охотничьи. Ружье, шляпа, сумка с порохом и дробью, старый кафтан, сидевший на мне как мешок и ниже колен, все это было собрано; но явился вопрос о болотных сапогах. Как быть? Судили, рядили и порешили нарядить меня в сапоги доктора Порфирия, мужчины почти такого же роста, как и Тургенев, но вдвое его толще. Кто-то сбегал в деревенскую больницу, и сапоги были принесены. Но, увы! Один сапог оказался с искривленным каблуком, а величина каждого равнялась двум моим ногам. Егеря решили, что в таких сапогах ходить нельзя, не рискуя испортить ноги. Но желание мое участвовать в охоте было так велико, что, недолго думая, я набил в носки сапог скомканную бумагу, на подошвы уложил большую стельку из сена, а на ноги надел несколько пар носков, и вот сапоги не болтались на ногах, и я не рисковал потерять их в болоте при ходьбе. Увидев меня в таком наряде, Иван Сергеевич искренно расхохотался и сказал, что мы поедем утром, после чая, с тем расчетом, чтоб взять еще вечернее поле. Понятно, что я проснулся раньше всех. Егеря еще не приходили во двор и только поили лошадей. Надо правду сказать, что до приезда в Спасское я не имел понятия об охоте, если не считать того, что домашний учитель брал меня на пруд выслеживать из-за камышей и кустов уток и что я лет с пятнадцати стрелял сидящих голубей, галок, сорок и воробьев.
Проехав Малиновую воду, мы остановились у мужика, знакомого егерю Афанасию, и, приказав приготовить на сеновале постели и самовар, после заката солнца отправились на болото. Увидев первого бегущего кулёна, я поотстал, приложился — и кулён затрепетал на месте. Собака бросилась, чтобы принести дичь, но в это мгновение Тургенев повернулся ко мне лицом и серьезно сказал: «Послушайте, Колбасин, вы этого не делайте. Стрелять сидящую птицу или сонного зверя — считается убийством и прилично только промышленникам, а не охотникам». К довершению моего горя, Бобулька, услышав мой выстрел сзади себя, чуть не повесилась на своре у егеря Александра, стараясь сорваться и удрать куда глаза глядят. Сцена эта привела в отчаяние впечатлительного Ивана Сергеевича. Он жалобно говорил: «Пропащая собака! Вот что значит бабье воспитание: это трусость комнатной собачонки — хоть возьми да застрели! — наконец, он крикнул: — Тащи ее, пусть давится!» — мы двинулись вперед.
Я шел почти краем луга, принимая во внимание неуклюжесть моей обуви и совет Афанасия — не лезть на топкое болото. Стали подниматься из-под собак бекасы. Выстрелы Тургенева и егерей метко их догоняли; я не успевал и ружье вскинуть, как бекас или дупель уже валился на траву от выстрела Тургенева, который шел слева от меня. Положение мое было незавидное: искривленный сапог уж давал себя чувствовать; но я шел смело вперед, держа линию со всеми. Летающих уток и чибисов я не решался стрелять, боясь опять сделать что-нибудь невпопад. Болото кончалось большим прудом, и охотники стали приближаться к моему берегу. Тургенев пошел со мною рядом, все еще не удостаивая меня разговором. Вдруг из-под ног наших вырвался черный куличок. Тургенев выстрелил — промах; я инстинктивно вскинул ружье: бац! — куличок свалился как подкошенный. «Браво! — крикнул Тургенев. — Вот как стрелять следует!» Егеря сняли шапки и промолвили: «С полем, сударь, поздравляем!»
Восторга моего я не могу передать. Подымаясь на довольно крутой берег, по направлению к лесу, Тургенев весело своим мелодическим голосом говорил: «По первому вашему дебюту и по тому хладнокровию, с которым вы прошли все болото, не сделав ни одного выстрела, я порешил, что из вас охотнику не бывать; но последний выстрел и ваша выносливость подают хорошую надежду! Вас надо, что называется, натаскать, как молодую собаку. А что ваши ноги?»
Польщенный таким отзывом идеального, по моему мнению, охотника, я весело отвечал, что ноги — пустяки, хотя давно чувствовал, что у меня ссадины кожи до крови. Между тем Александр спустил Бобульку со своры, и она весело забегала около Дианки и Шамиля.
Солнце село. Мы шли по опушке молодого леса, по направлению к ночлегу. Из-под собак поднялась тетерка. Тургенев выстрелил; Бобулька шарахнулась вперед; тетерка свалилась прямо перед ней, и Бобулька легла и накрыла ее передними лапами. Общий восторг. Порешили, что собака спасена от боязни выстрела.
Я стал подтрунивать над впечатлительностью Тургенева и малодушием по поводу Бобульки, и тут же припомнил другие случаи с петербургскими знакомыми. Иван Сергеевич развеселился, и сам стал трунить над своей бесхарактерностью и чрезмерною впечатлительностью. В заключение он сказал: «Мне нравится ваш сдержанный юмор; я бы хотел владеть им». Позже, в одном из писем ко мне, Тургенев выразил то же мнение о моем юморе, почему-то ему нравившемся.
Придя на квартиру, мы напились чая, закусили, и я, конечно, уснул сном праведника. Утром, когда меня разбудили, Тургенев объявил, что мы поедем домой и больше не будем охотиться, — с ним случился один из припадков болезни, и он стонал. Когда мы уселись в тарантас, Тургенев озабоченно сказал: «Что я скажу дома дамам? Станут приставать с вопросами, чем болен и отчего?.. Просто досада берет!» На это, недолго думая, я ответил: «Если станут спрашивать, вы примите ожесточенный вид и скажите: «А вам какое дело? Взял, заболел и приехал!» Эта фраза так понравилась Тургеневу, что он хохотал и несколько раз спрашивал: «Так так и отвечать: а вам какое дело?» «Конечно, — прибавил я, — если вы не можете ничего придумать лучшего». Тургенев не удержался и при мне рассказал дамам, со свойственным ему мастерством, о моем совете по предмету ответа дамам, за что я получил выговор от всеми уважаемой и умной Александры Петровны Тютчевой.
На следующую генеральную охоту по молодым тетеревам мы собрались только через две недели.
II
Недели через две после первой охоты, должно быть, в конце июля месяца, мы снарядились в путь. В тарантас сели Иван Сергеевич, я и новый камердинер его Иван. На телеге, запряженной в тройку, поместились егеря, кучер, провизия и большой жестяной ящик с двойными стенками, между которыми набивался лед, а посредине сохранялась дичь, которую мы должны были настрелять. Проехавши верст тридцать, мы остановились около огромного бархатного луга, прорезываемого порядочною речкою, а экипажи отправили на постоялый двор, где предположен был ночлег.
До заката солнца оставалось часа два; при ярком солнце и тихой погоде пальба поднялась изрядная. Но Иван Сергеевич, чувствуя себя уставшим, через час ушел на квартиру, в сопровождении Афанасия, а я остался с Александром, и тут я уже не стеснялся, стрелял во что попало и даже на недосягаемом для выстрела расстоянии. После каждого неудачного выстрела Александр почтительно усмехался, но это меня нисколько не смущало, я вошел, как говорится, в азарт. Расстреляв все свои заряды, я предложил идти тоже на постоялый двор, на большой транзитной дороге, но, к сожалению, не помню, как называлась эта местность. Когда мы подходили к берегу речки, чтоб перейти ее вброд, вдруг у меня под самым носом поднялась большая кряква, но стрелять ее было нечем. Выйдя на большую дорогу, мы догнали какого-то путника с большим букетом желтых цветов. Полагая, что это богомолец, я завел с ним беседу о духовных предметах. Путник, человек лет двадцати пяти, отвечал сдержанно и недоверчиво. Я рассказал Тургеневу про эту встречу и передал мой разговор. Он довольно похохотал и впоследствии; не помню в каком рассказе, вспомнил о господине с желтыми цветами. В этот же вечер Афанасий съел сковороду недожаренных грибов, которыми хотела накормить нас содержательница постоялого двора, и, только кончив все грибы, отирая усы, сказал мне в передней: «А грибы, сударь, были сыры».
Утром мы поднялись рано, чтоб с восходом солнца начать охоту в лесу на выводки молодых тетеревов. Подъехав к лесу, лошадей отправили на квартиру с приказом привести их к закату солнца. На опушке леса мне сказали, что надо идти в сорока шагах друг от друга по прямому направлению на восток, время от времени перекликаться, чтоб знать, куда стрелять, и сходиться только на зов, когда кто-нибудь подымет стаю тетеревов на полянке, где они кормятся клубникой. Идти лесом по прямому направлению, при валежнике и мочарах, было очень трудно, а особенно для меня, степняка по рождению и в искривленных докторских сапогах; к тому же я не смел отдохнуть, чтоб не остаться далеко позади от товарищей, о направлении которых догадывался только по оклику: гоп, гоп!..
Правой стороной шел Афанасий и неистово кричал на Шамиля, бегавшего по кустам как угорелый. Посредине был Тургенев и я, а левой стороной шел Александр. Часов в десять Тургенев стал нас сзывать на поляну, где умная Дианка сделала стойку как мертвая. Сошлись, стадко подняли, все убили по штуке, а я ничего! Сели скликать разлетевшееся стадко тетеревят, что Афанасий исполнял замечательно искусно, даже без помощи пищика, — стали отзываться цыплята, а на конец заквоктали и старки. Все ближе и ближе подвигались голоса на поляне; пустили собак, опять взлет, опять стрельба, а я опять ни при чем, стою как очарованный. Егеря начинают потрошить убитых тетеревят и набивать зелеными иглами елки, чтоб не протухли до вечера. Опомнившись и чувствуя порядочный голод, я спросил Ивана Сергеевича, когда же мы будем завтракать.
«Разве вы, чудак, не взяли с собой ничего? — говорит он. — Я целый день не ем и только утоляю жажду красным вином пополам с водою. Обедать будем при свечах. Впрочем, спросите чего-нибудь у Афанасия».
Афанасий с удовольствием отрезал мне кусок черного хлеба и какой-то ветчины. Я съел все это с великим наслаждением и до вечера подкреплял себя ягодами, попадавшимися в лесу, теми самыми, которыми питались и тетерева. Вскоре после того Александр подозвал меня к себе и указал на собаку, сделавшую стойку около куста. «Подходите к собаке и что взлетит — стреляйте смело», — говорил тихо Александр. Подхожу, собака кидается в куст по команде Александра: взлетает какая-то черная птица... Бац! Птица опускается в куст, через минуту собака выносит ее в зубах.
«Поздравляю, — говорит Александр — это черныш. Ловко вы его хватили!» Конечно, я на седьмом небе, заряжаю ружье, руки дрожат, а в глазах какой-то туман. Вижу, Александр собирается моего черныша положить в свою сумку. «Дай сюда, — говорю ему, — я сам понесу черныша, благо сумка пуста!» Гоп, гоп!.. Пошли вперед, несколько раз сходились и стреляли. Я убил еще одного тетеревенка.
Солнце катилось к закату. Чувствую, что устал ужасно, а тут еще плечо разболелось. Что за оказия? Да это мой черныш так оттянул мне плечо; и для чего я не отдал его нести Александру? Вперед буду умней, но признаться охотникам стыдно — надо терпеть до конца! Наконец и опушка леса, где уже нас ожидали лошади. Когда все сошлись и посчитали птицу, оказалось тридцать штук, кроме моего мучителя-черныша; ну да и тяжелый же, никогда не буду носить: больно к плечу прикоснуться! Через три четверти часа мы уже на квартире — в богатом фабричном селе. Слава богу, отдохну.
Камердинер Иван приготовил обед отличный. Постель мне сделана была из сена на полу. Пообедав, я тотчас же свалился на постель, еле раздевшись, и так уснул, что только на рассвете растолкал меня Иван, приговаривая: «Чай готов, сударь!»
В окрестностях этого села, кажется на границе Калужской губернии, мы охотились три дня, вставая до восхода солнца и возвращаясь с закатом. Конечно, я потом был поумнее и брал в сумку приличную закуску. С каждым днем успехи мои в стрельбе оказывались осязательнее, но усталость с непривычки одолевала меня сильно, несмотря на двадцатитрехлетний мой возраст. Иван Сергеевич был неутомим, всегда весел, не брюзжал и собирал сведения о лучших местах охоты.
Прошло восемь дней со времени выезда нашего из Спасского, когда Тургенев объявил, что утром на следующий день уедем в одно из его оброчных имений, где в лесу выстроен (еще его дядей Н. Н.) охотничий домик. «Это будет заключительная охота», — прибавил он.
К охотничьему дому приехали к вечеру другого дня, но поохотиться в лесу не удалось, и вот почему. Стали устраиваться и приготовляться к вечернему чаю. Иван поставил на комоде преаппетитный на вид паштет, на который я возлагал большие надежды в ожидании чая. Не прошло и трех минут, гляжу: вкусный паштет уже покрыт массой тараканов-прусаков! Я в жизнь мою не видал в одной куче столько тараканов. А можете себе представить мое удивление, а потом досаду. Беру банку с персидским порошком, разгоняю тараканов и обсыпаю тарелку кругом порошком — не помогает; делаю второй круг и третий из воды. Но были такие смельчаки, что все-таки достигали до паштета, этих я просто убивал. Гляжу, Тургенев, ходя по комнате, посмеивается над моею борьбою с тараканами. «Оставьте, — говорит, — Колбасин, — ничего не поделаете, надобно же им хоть раз в жизни полакомиться вкусным блюдом! Да притом это отвлечет их от других снадобий». Я сконфузился и оставил паштет на съедение противным насекомым. Зажгли свечи, подали самовар, стал я приготовлять чай, налил два стакана, а Тургенев все ходит по комнате и тихонько стонет. «Иван Сергеевич, чай налит».
«Пейте, пейте, я не могу, со мною начинается один из многочисленных моих припадков, ломит плечо», — Тургенев заходил опять по комнате и стал уже громко стонать. Не успел я допить второго стакана, вижу, Тургенев останавливается против самовара и с ужасом, блуждая глазами, кричит: «Кто здесь, кто это?» Такая неожиданность взволновала меня до крайности: «Бог с вами, Иван Сергеевич, голубчик, это самовар и я за чаем, успокойтесь, присядьте», — начинаю тереть ему плечо и не знаю, что делать! Минуты через две он приходит в себя: «Благодарю, родной, не беспокойтесь, это пройдет», — и опять застонал, потирая плечо. «Вам надо пригласить доктора», — говорю. «Где его тут найдете! Ох, ох...» Положение мое было ужасно: и страшно и больно за любимого человека. Доложили, что явился староста из села поздравить с приездом. Выхожу к нему, спрашиваю о докторе. Припоминает, что верст за тридцать есть у помещика молодой доктор, да не знает, приедет ли. Он родственник помещика и гостит у него. Пишу наскоро умоляющее письмо к незнакомому доктору и прошу захватить растирания, хину и еще что-нибудь для подачи помощи человеку, страждущему в лесной глуши. Староста обещает снарядиться на всю ночь и к утру привезти «дохтура».
Часа через два Иван Сергеевич немножко успокоился, прилег и убедительно просил меня спать, обещая разбудить, если ему что понадобится. Само собою, сон мой был плохой, а особенно когда слышались стоны, больного. В восемь часов утра привезли доктора. Осмотрев больного, доктор нашел страдание нервов от простуды с лихорадочным жаром; дал какие-то порошки и советовал не выезжать до другого дня, хотя опасного ничего нет. Тургенев как-то недоверчиво относился к советам доктора и даже завел спор с ним о каком-то лекарстве. Но я успокоился и до сих пор благодарен молодому доктору за его приезд к больному и не знаю, чему приписать его любезность: убеждениям ли старосты, моему ли красноречивому письму или просто известности Тургенева как писателя. Во всяком случае корысти тут не было.
Утром уехали домой. Об охоте нечего было и думать; я боялся за Тургенева и торопил выездом, хотя он уверял, что все прошло и с ним бывает еще хуже. Впоследствии я действительно убедился, что этот атлетически сложенный человек был подвержен многим болезненным припадкам, что делало его характер мнительным и неуверенным в себе. Но когда он бывал здоров, то такого умницы, обаятельного и сердечного человека я не встречал в своей жизни.
Кстати сказать, эта охота и мне не прошла даром. Однажды нас захватил в поле дождь; не имея где укрыться, мы принуждены были идти пешком под ливнем пять верст до жилья. Вероятно, в это время и простудились мы с Иваном Сергеевичем, что на нем и сказалось скоро, а у меня только через неделю после приезда в Спасское обнаружился в правом плече летучий ревматизм, который мучил меня более полугода. Натирание льдом и муравьиным спиртом уничтожило эту несносную боль.
Уезжая от Тургенева с товарищем Иваном Федоровичем Миницким на родину, я получил от Ивана Сергеевича в подарок ружье и молодую легавую собаку, что, понятно, сделало меня охотником уже на всю жизнь.
Примечания
1. В письме к Луи и Полине Виардо от 1/13 мая 1852 года сам И. С. Тургенев так объяснял причину постигнувшей его репрессии: «Я нахожусь под арестом в полицейской части по высочайшему повелению за то, что напечатал в одной московской газете статью в несколько строк о Гоголе. Это только послужило предлогом — статья сама по себе совершенно незначительна. Но на меня уже давно смотрят косо. Потому привязались к первому представившемуся случаю... Хотели подвергнуть запрету все, что говорилось по поводу смерти Гоголя, и, кстати, обрадовались случаю наложить вместе с тем запрещение на мою литературную деятельность».
Истинной причиной ареста и ссылки И. С. Тургенева явилось раздражение официальных властей прогрессивной направленностью произведений писателя, и прежде всего антикрепостническим пафосом «Записок охотника». Это очень хорошо выразил впоследствии известный актер-рассказчик И. Ф. Горбунов в своем знаменитом «Тосте генерала Дитятина». Коснувшись того впечатления, которое произвели антикрепостнические рассказы и очерки Тургенева на читателей 40—50-х годов, генерал Дитятин вспоминал: «В простоте солдатского сердца, я взял эту книгу, думая найти в ней записки какого-либо военного охотника... Оказалось, что под поэтической оболочкой скрываются такие мысли, о которых я не решился не доложить... куда следует...» Тургенев, выслушивавший этот «тост» с добродушной улыбкой, и сам не раз говорил, что его арест и ссылка 1852 года были вызваны в сущности «Записками охотника», а не чем-либо иным.
2. Знаменитой Дианка стала именно благодаря «Запискам охотника», где в рассказе «Бежин луг» Тургенев упомянул «свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей». В письме к дочери Полине Тургеневой из Спасского-Лутовинова от 8/20 сентября 1858 года он с глубокой грустью сообщал: «Моя бедная Диана умерла позавчера — и вчера утром мы ее похоронили. Я плакал при этом случае — и не стыжусь в этом признаться; это ведь друг уходил от меня — а они так редки, на двух ногах или на четырех». По свидетельству современников Тургенева, он похоронил свою собаку под любимым дубом.
3. Порфирий Тимофеевич Кудряшев, как пишет о нем Елисей Колбасин в одном из примечаний к «Первому собранию Писем И. С. Тургенева», — интересное лицо в биографии автора «Записок охотника». Крепостной мальчик его матери, Порфирий был отправлен за границу с Тургеневым в качестве «дядьки». Заметив редкие способности своего слуги, Иван Сергеевич много работал над его развитием. Овладев немецким языком и приготовившись под руководством будущего писателя к экзамену, Кудряшев стал студентом медицинского факультета одного из немецких университетов. Тургенев полюбил Порфирия за его способности и добродушный характер и, зная властолюбие своей матери, убеждал Кудряшева остаться в Германии. Тот сначала было согласился, однако вскоре передумал, заявив, что родина милее. «Да знаешь ли ты, Порфирий, — заявил ему Тургенев, — что тебя же обратит моя матушка в батрака, а в дурной час и в солдаты может отдать». «Знаю, а все-таки, хочь убей меня, а поеду с тобой в Россию — надоели немцы до смерти». И действительно, с упорством этого человека ничего нельзя было сделать. Он вернулся в Спасское, где помещица тотчас обратила его в домашнего безотлучного врача при своей особе. Предсказание Ивана Сергеевича сбылось: Кудряшев пил горькую чашу, но по упрямству не жалел о покинутой Германии.
Елисей Колбасин знал этого оригинала уже в 50-х годах, после смерти матери Тургенева. К тому времени Порфирий Кудряшев, являвшийся, кстати сказать, побочным старшим братом писателя, сыном его отца от крепостной, был уже свободным, получил в Московском университете звание зубного врача и пользовался репутацией любимого доктора в двух уездах.
4. В «Записках охотника» Тургеневым описан ключ, известный во всем околотке под названием «Малиновой воды». Точно так же назван автором и рассказ. Ссылка на него Дмитрия Колбасина помогает установить одно из мест их охоты, поскольку упоминаемый здесь ключ Малиновая вода впадает в реку Исту в Арсеньевском районе Тульской области.
5. В рассказе «Ермолай и мельничиха» Тургенев не без юмора писал о своем спутнике, что «была у него и легавая собака, по прозванью Валетка, преудивительное созданье. Ермолай никогда ее не кормил... Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой... На охоте он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и съедал его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая...»
6. И. С. Тургенев часто использовал такого рода чем-то запомнившиеся ему детали. Так, В. Колонтаева вспоминает: «Как-то раз я рассказывала в присутствии Ивана Сергеевича, что некто Ник. Алек. Голофеев сделал предложение одной моей знакомой девице и, получив от нее отказ, на другой день прислал ей огромный поднос с кислыми персиками». Этот эпизод целиком вошел в рассказ «Хорь и Калиныч». Прочитав его и узнав в Полутыкине себя, Голофеев страшно обиделся, говоря, что Иван Сергеевич крайне неделикатно с ним поступил.
7. Николай Николаевич Тургенев, дядя писателя, после смерти своего брата (1834) заведовал имениями В. П. Тургеневой, а после ее смерти стал управляющим у Ивана Сергеевича. Он также увлекался охотой, что видно, в частности, из писем Варвары Петровны к сыну (см. об этом «Охотничьи просторы» № 20, «Ружье и лира Тургенева», стр. 192).
8. Можно предположить, что под псевдонимом К-нъ скрыто имя самого Д. Я. Колбасина: основанием для этого служит несомненная достоверность воспоминаний, а также их текстуальная близость к его письмам 50-х годов. То и другое оказалось бы в такой степени едва ли достижимым в чужой записи устных рассказов Дмитрия Яковлевича. Впрочем, отметим, что в известном словаре И. Ф. Масанова псевдоним К-нъ не зафиксирован.
