Полуянов И. Д.
В Едоме
Есть редкая, особая прелесть в тех днях, которые проводишь в охотничьей избушке среди лесов. Рубленые, проконопаченные мохом, крытые еловым корьем или плахами, избушки эти прячутся в глуши возле троп-прутиков.
Нары, грубо сколоченный стол, прокопченные стены, низкий потолок, очаг из камней вместо печи...
Но приди сюда после утомительного блуждания по гарям и болотам, скинь рюкзак с плеч, затопи каменку — и в зыбком свете огня преобразится убогий приют несказанно!.. И не столь обогреет огонь очага, сколь забота охотника-трудяги, поставившего на перепутье хижину, открытую для всех...
Славный ведется обычай: уходишь — оставь у очага спички, дрова и растопку, положи на стол сухарей, в тряпицу отсыпь соли. Ведь и после тебя придут в избушку люди. Вдруг голодны они? Вдруг у них спички кончились?
Порой в избушках можно найти полку с книгами, и попадется на ней то красноармейский букварь двадцатых годов с волнующей до слез прописью: «Мы не рабы», — то и вовсе старинный, писанный от руки, том в переплете с медными застежками.
Ограбить, запакостить избушку — преступление; в недавние времена оно каралось сурово, без снисхождения...
Кое-где, в частности на Пинеге, охотничьи избушки зовут древним словом: «едомные».
Запомнилась мне одна едомная избушка в сосновом бору, где он, редея, смыкался с чернолесьем.
Летом, где-то близко от нее, было гнездо филинов, и эти искони таежные птицы прилетали сюда, не боясь ни огня, ни меня. Я их не трогал, любовался ими: экие страшилища! Круглая кошачья морда с крючковатым, крепким, как кремень, клювом, рожки из перьев, свирепые, налитые золотисто-оранжевым огнем глаза... зрачки которых чутко дрожат даже от дыхания птицы! Крылья в ржаво-пестрых и черных пятнах; когда филин сидит, они кажутся плащом, плотно облегающим его с боков. Поражали и лапы филина — острейшими хищными когтями, спрятанными в густом пере и пуху. Филины появлялись вдвоем, чуть начинал гаснуть закат. «Уху-у... уху-у!» — их дикие крики звучали горько и тревожно.
Утром можно было прямо с порога подманить пищиком рябчиков. Птицы прибегали пешком — пестрые, наивные, перемокшие в росе.
Рябчики наверняка тоже были одного выводка — выводка, уцелевшего, несмотря на близость филинов.
Ведь филины не охотятся рядом со своим домом. Это закон для всех: охоты нет возле собственного гнезда.
Зачем же мне, человеку, нарушать заведенные в лесу порядки?
В родной реке
Чащоба, навалы бурелома. Заросли черемухи, смородины по крутым неприступным берегам. И камни, камни: огромные гранитные валуны, россыпи гальки. В реке камней больше, чем воды! Это и есть глухая суземная Пажа. Прихотливо вьется она по хвойному ущелью, гремит быстрой водой на перекатах, точит черные, в лишаях мха, камни. Что ни поворот у реки; то омут — опрокинутые вниз вершиной ели, кряжистый сосняк, мертвые, опутанные паутиной остовы погибших на корню деревьев. И опять камни, камни, опять гремучий, разбитый на ручейки поток...
Думается, откуда тут быть рыбе?
Между тем в Паже плещется форель, у перекатов кишмя кишат пестренькие гольяны, по омутам бродят щуки, дремлют усатые налимы.
Навевает были-небыли вековой сузём, скороговоркой сказывает их Пажа-река, вызванивая на перекатах, на гремящих водопадах. И ничуть их не смущает, что тишину глухомани то и дело тревожат гудки леспромхозовской узкоколейки; что на зеркало омутов ложится отражение не одних седых елей, но и сдвоенный след реактивного лайнера, идущего своим курсом высоко над облаками...
Местами Пажа вырывается из плена суземья к простору покосов, хотя по отлогому берегу лепятся сосны, вздымаются березы. Правый берег крут, зарос папоротником, травами, пахучей валерианой.
Утро. Свежо, туманно. Из звуков: лишь перекат гремит, да совсем близко падают капли росы — чиркают по листьям. И вдруг-резкий свист! Птица, что ли, какая?.. Заколебались верхушки трав, на росчисть вышла семейка выдр: кроме старой буровато-седой самки, еще трое выдрят, усатых и коротколапых. Юлят малыши в траве, гибкие как змеи. Подняли возню, кусаются, задирают друг дружку. Вот сплелись клубком — куча мала! Старая выдра иногда проворчит: угомону нет на вас, баловники!
Один выдренок вывернулся из общей свалки, отбиваясь от собратьев, вытянул длинный хвост и на брюшке — нырь по откосу в воду. «Бух» — вода вздрогнула, омут расходился кругами. И второй выдренок за ним точно так же стремительно съехал з реку.
Новая потеха!
Не по одному разу скатились выдрята с берега. Трава росистая, шерстка у зверят гладкая — отличное скольжение!
Катались выдрята в свое удовольствие, пока наконец мать не прекратила забаву резким свистом. Впрочем, и она в омут тоже на брюхе съехала.
Потом выдры продолжили свой путь вплавь. Пловцы они — на удивление; вода выдрам — родная стихия.
Остались на берегу помятые, сочно зеленые от сбитой росы травы да узкий в них желобок — лоток, по которому смышленые звери на брюхе, как на салазках, скатывались в омут...
Глухари-травознаи
Это приятно, тешит сердце: пройти знакомой улицей, при фонарях, ощущая тяжесть ягдташа, где лежат в сетке пара чирков или угольно-черный косач с красными бровками!
И пусть никому дела нет до того, как в погоне за неверным охотничьим счастьем тащился ты болотом, умываясь потом соленым; как продирался затопленной дождями низиной, по-местному — радой, оставлял на кустах шиповника и сухого можжевельника клочки одежды и давал в сотый раз зарок: не-е... сюда я больше ни ногой! Затем, в довершение бед, нарвался в поле на баб, вязавших за жнейкой снопы, были они в веселом настроении, и столько ты прозвищ получил — в рюкзак не положить!
Но вот все позади: болота; согры, бурелом, рады... Позади... позади! Избавлен и от объяснений, что добыча не суть важно... Главное, понимаете ли вы, домоседы, — целебный дух соснового бора, вольный ветер, синие туманные очи озер! Звезды над костром!.. А сам при этом со стула валишься от усталости и сапоги снять силушки нет.
Что там ни говорите, а трофеи для охотников весьма существенны. Есть в них что-то такое... такое, что жалобу в горсовет накатал бы: слабо, дескать, уличные фонари светят. Или наоборот: безобразие, транжирят электроэнергию, понавесили на каждом столбе чуть ли не по прожектору!
А если серьезно?
Если серьезно, то в лес, в поле, к озерам зовут нас нераскрытые тайны.
Охота — это поиск. Поиск еще неизвестного нам...
Когда пропадут стрижи, а осина выбросит соцветия алых или лимонно-желтых листьев, потянут к югу караваны журавлей, и скворцы, и грачи собьются в сотенные станицы, и мелкая птичья братия унижет по утрам и к вечеру провода, — в эти дни глухарь станет вылетать на осины. Для глухаря подвяленные листья — лакомство, и пугливую, сторожкую птицу словно кто привязывает к осинникам. Особенно молодые глухари, скорее затаятся на осине, в густой кроне, нежели покинут облюбованное дерево, если есть возможность переждать опасность.
Говорят: глухарь «щиплет» осиновый лист. Между тем доводилось видеть, как он сворачивает лист в трубку, блинком, а затем глотает его, тряся бородой и вытягивая шею.
Щиплет осиновый лист и рябчик. Мне случалось их наблюдать по вечерам, вылетающих на осины после кормежки на ягодниках. Причем птицы отзывались на манок, но не трогались с высоких деревьев, сидя на самой макушке.
Быть может, осины выбирают дичь для ночлега?
Для ночлега — решил я однажды. И задумал взять рябчика с подхода.
Начало смеркаться в ельниках; вершины осин и тронутые желтизной березы смугло просвечивали на солнце. Сентябрь выдался сухой, жаркий — до середины месяца вызревала малина; малиной набивали себе зоб дрозды и тетерева, рябчики и глухари. После засушливых недель такой в лесу установился «шорох»! Крадешься, выбираешь, куда ногу поставить, а все равно ступишь на сухой сучок: «тресь» да «тресь».
Конечно, рябчиков я подшумел, распугал.
На счастье, один петушок сидел на осине у поляны, где трава приглушала мои шаги.
Подкрался я под самое дерево, изредка пересвистываясь с рябчиком, пока он не умолк.
Не было уверенности: тут он или слетел незаметно?..
Прижавшись к стволу, я переждал немного и, волнуясь, замирая, подал голос «под рябчиху».
Тут!
Рябчик мгновенно отозвался. Мало того, он вышел на голый сук. Отличная цель!
Ружье само поднялось к плечу.
Только что ж делал рябчик на осине? Он принялся щипать листья — те же, что и глухарь; глухарь заглатывает, как правило, сочные, подзакисшие зеленые листья, не трогает желтых и красных. Значит, вкусы самого маленького лесного петушка и бородатого таежного великана ничуть не разнятся.
Возможно, бывалым охотникам и известно, что осенью рябчики щиплют осиновый лист, но для меня это было чуть ли не открытием.
Не меньшим открытием было для меня и то, что глухари осенью по утрам вылетают пастись на пожни, кстати так же охотно, как на осины, как на гальку. Непередаваемо зрелище, когда видишь черных, с бурыми крыльями, светлоклювых огромных птиц, разгуливающих по изумрудно-зеленой отаве луговины, возле нескошенных кустов черемухи, на фоне блёклого в туманной роздыми березняка. Раз увидишь — не забудешь! Щиплют глухари траву не какую попади, а эдакую колосистую, с метелочками, в поисках отходят далеко от спасительной опушки сузёмья. Стало быть, очень им нужна такая травка.
Какая травка? Узнать бы... Самому, не из книг!
Пока не удается. И удастся ли?..
Удастся ли пройти знакомой улицей с тяжелым глухарем за плечами, с глухарем, добытым на лесной укромной луговине?..
Медок в сапожках
Иней пошли: по утрам травы, жнивье в серебряных узорах. Редея, засквозили березняки. Валится, валится лист... Ну, а в полдень — солнце, теплынь. Зеленеет отава. Проглядывают золоченые, в черных ресничках глазки голубых незабудок. А облака белые курчавятся, и синеют ласковые дали...
У входа в лес под Маегой — кусты чертополоха. Ощетинились колючками — не подступишься. Похожи эти цветы на кисточки для бритья.
А шмелей, шмелей-то собралось!
Мне сразу вспомнилось Кубенское озеро, закованное льдом — пора жестокого бесклёвья, когда, тоскуя, рыбачки меняют блесёнки и наживку, пробивают и пробивают новые лунки, а едва у кого-нибудь клюнет — хоть ершишка — голова да хвост, остальное колючки, — так тут же сбегаются к счастливцу... Пробивают неподалеку лунки, только пешни сверкают! И несется клич по озеру:
— Вот один обрыбился!
Наверное, и у шмелей так. Слетелись на чертополох — едва один шмелик «обмелился» ...
Осень такое время — отцветают травы, и для работяг-шмелей медок нынче в сапожках ходит.
На бульваре
Провисшая между нижними сучьями ели паутина раскачивает снежинки. Уцелела паутинка чудом. И чудом нанизались на нее ледяные, с острыми лучиками звездочки: ожерелье — глаз не отвести! Но добавься одна-другая снежинка — не выдержать паутине тяжести, рассыплется ожерелье...
Небо лиловое, размытое, поэтому и снег смутно лилов. Опускаясь, он становится белым — густой рыхлый снег.
По лесу разносятся крики дроздов-рябинников — зимовщиков. Рябины, ягод шиповника много, птицам заботы нет — далеко до бескормицы!
Этот участок просеки, ведущей к Присухонью от деревни Ведрово, у местных жителей и приезжих охотников известен под названием «бульвар». Широк бульвар, тенист и прям. Надвое разваливает ельник, залепленный снегом.
Кто-то спозаранок проехал на заливные луга за сеном, однако снегопад уже здорово засыпал следы лошади и полозьев.
Пробрела тетерка — я ее спугнул; мыши настрочили стёжек... Немного гуляющих на лесном бульваре!
За полдень высветлилось небо, снегопад стих. Красным кругом обозначилось солнце сквозь сиреневую дымку. Смотрю я: на снегу что-то шевелится. Не поленился наклониться — бабочка! Вживе-вздраве бабочка на снегу... Бабочка эта — пяденица; выводятся пяденицы из куколок не летом, а как раз к зиме — в октябре-ноябре. Как говорится, у каждой Машки — свои замашки.
Возвращаясь домой, еще издали увидел лису. Она трусила по просеке задумчиво, опустив мордочку книзу. Стелет и стелет по бульвару. Я замер. Не шевелюсь. Известно, на неподвижные предметы ни зверь, ни птица не тратят внимания...
Черные-черные ели в розоватых пятнах нависи, бурый придорожный бурьян, белый острый клин просеки и яркий-яркий лисий мех на снегу...
То ли собаки ее с лёжки спугнули — с утра слышались отдаленный гон и выстрелы, — то ли надумала она, что на луговинах легче мышами разживиться, но путь держит определенно, на Присухонскую низину.
Горжетка сама идет в руки! А у меня патроны в стволах с мелкой дробью...
Возможно, успею перезарядить? Поздно спохватываюсь я и тянусь к патронташу. Этого движения для лисицы достаточно: она метнулась с бульвара — и была такова...
Кричат дрозды. Раскатисто, гулко отдаются в лесу удары дятла. И в дроздиных криках, и в стукотне дятла мне чудится: «Прозевал! Прозевал! Прозевал!»
Ладно, довольно вам. Подумаешь, прозевал! Как-никак — это бульвар, хоть и лесной: гуляют по нему, чистым воздухом дышат...
