Преображенский В. С.
1
Мы возвращались домой, в Москву, дальним поездом. В рюкзаках у нас было пусто. На четырех человек, на восемь стволов, за пять дней весенней охоты — ни одного удачного выстрела! Мрачные и усталые, потерявшие веру в удачу, мы сидели, клевали носом.
Из этого состояния нас вывел Севка — самый юный и самый неугомонный из всех:
— Эй вы, слышите, куда надо было ехать за тетеревами?! В Красный Холм!.. — тараторил он, расталкивая нас и кивая на женщину, что сидела напротив.
На вид ей было лет шестьдесят: лицо доброе, пестрый платок с головы съехал на плечи, на коленях стояла корзина из зеленых ивовых прутьев.
— Красный Холм, деревня Белая, восемнадцать километров от станции, — подтвердила она и, убедительно помолчав, вытерев рот концами платка, продолжала: — У нас этой дичи-то страсть! Выйдешь из дома: тетеревьё — так и ворчат, так и ворчат кругом. Волки — всех собак потаскали. А в прошлом году зимою ярославские лесорубы медведицу с детями взяли. Ее-то убили, а медвежат поймали и в корзине живьем увезли. Уж на вокзале смеху было! Им чуть не все конфеты из буфета скормили. Едят! — и минуту спустя разводя руками: — Ба, ба, а я гляжу на вас, думаю: где же у охотничков дичь спрятана? Нет ничего! Милые мои, к нам бы приехали! У меня хозяин тоже охотник...
Странная штука воображение: сначала мы слушали довольно скептически, но понемногу расшевелились, начали задавать вопросы:
— А у вас на тетеревов в поле или на болоте охотятся? — спрашивали мы.
— В поле, в поле, из шалашек, — бойко отвечала старушка. — Вон намедни из района начальник милиции приезжал на машине. Мой дед на ток водил его, так он за утро семь штук взял!
— И глухари есть?
— Это моховые тетерева-то? А как же! Только за ними чуть дальше надо идти, километра за три... А полевики — рядом, как бараны на поле ходят! Ну мой старик сведет и на тех. Он у нас шустрый, все знает. Недаром сорок лет в лесу прожил!
Какие еще нужны были факты?! А тут опять Севка:
— Поедемте, а? Закупим в Москве продукты и — айда на Майские праздники!
2
Спустя два дня поезд медленно отошел от перрона. А вечером, при тихом закате солнца, мы уже катили вдоль берега широкой убывающей Волги, мимо нежного весеннего леса.
Предчувствие сказочной охоты точно хмель будоражило нас. Мы были молоды, сильны, веселы. Ужиная, на спор разбивали друг другу о лоб вареные яйца, перебрасывались шутками с соседями, притихнув, слушали по радио концерт Паганини. Скрипка пела. А за окном солнце то прорывало лучами синюю тучу, из которой накрапывал дождь, то скрывалось за нею, и вода на разливах реки из янтарно-стеклянной превращалась в зловеще-красную, будто отблеск пожара.
Так до самого Красного Холма мы и не сомкнули глаз, хотя поезд пришел туда в два часа ночи.
— Ничего, — рассуждали мы. — Ради такого случая можно и десять суток не спать!
Отыскав на вокзале попутчиков — двух женщин, мы, наконец, покинули станцию. Впотьмах по ровной шоссейной дороге оттопали километр, другой, третий...
Но тут нас начало смущать отсутствие леса. Помнилось, наша знакомая старушка упоминала, что он начинается «почитай от самого города». И тогда, впрочем совершенно не предвидя всего, мы спросили у спутниц, скоро ли будет лес.
— Лес? — удивленно, точно не расслышав, переспросила одна, помоложе, с бидонами через плечо. — Да его тут на сто верст отродясь не бывало!
— Как не бывало?
— Да так. Его и в Белой нет. Зачем туда идете, у вас хотели спросить.
— Верно, в Белой лесу нет, — сочувственно подтвердила другая, глядя на нашу растерянность. — Разве только частинка по болоту идет, да и ту недавно трактор перепахал.
Еще какое-то время мы шли оцепенело, точно не желая верить услышанному и все еще надеясь, что вот-вот из сумрака земли — хоть на горизонте! — выползут и упрутся в светлое небо желанные очертания деревьев. Но, наконец, совсем рассвело, а кроме полей — ровных, бесконечных полей, деревень с ветряными мельницами и шагающей высоковольтной линии — ничего не было видно. В довершение ко всему скоро подул пронизывающий северный ветер. Пошел снег. Вмиг похолодало.
— Братцы! Не дайте ребенку застыть. Застегните пуговицу! — жалобно стонал приотставший неузнаваемый Севка, цепляясь красными корявыми пальцами за расстегнутый ворот байковой куртки.
А до деревни Белой мы все-таки доплелись и даже отыскали нашу знакомую, которую местные жители звали довольно странно.
— Это какую Щекову? — переспросил первый попавшийся паренек в промасленном ватнике, похожий на тракториста. — Бабку Прасковью, что ли?.. Сороку?! Так бы и спрашивали. Кто ее тут не знает! Вон дом у пруда виднеется.
Но самое удивительное было, пожалуй, то, что она — эта редкая женщина — встретила нас на крыльце без тени смущения, в том же пестром платочке, с той же чистой материнской улыбкой.
— Милые мои, приехали! Надо ж подумать, приехали. Радость какая! — с такими причитаниями был мгновенно поставлен самовар, сварены яйца, накрыт стол...
И, честное слово, если бы не шустрый дед Ганя — наша последняя надежда, — мы, кажется, вскоре опять начали бы верить, что вокруг Белой растет непроходимый лес.
Дед долго кряхтел и ворочался на печке, прежде чем понял, кто мы, и спустился. Лицо его было все испещрено морщинами, тусклые глаза слезились, а на голове пробивался белый пушок.
— Лес? — тоненько повторял он, покачивая головою и не попадая босыми ногами в валенки. — И лес, и тетёры были, и медведицу с медвежатами брали: все в аккурате было... Только вроде не здесь?.. Ну да — в Архангельской области, когда мы с бабой там еще жили. Я — скотину пас, с ружьем баловался, она — по базарам бегала... Места лучше нет!.. Вы, пожалуй, теперь туда подавайтесь, прямо туда. Ноги у вас молодые. Суток за пять с пересадкой доедете.
— Ну, а тут-то ты, дедушка, бывал на охоте? — кажется, окончательно теряя реальную связь с миром, спросили мы.
Он не сразу ответил, сосредоточенно мешал сухарем в стакане, сотрясаясь от кашля, выкурил московскую папиросу и, наконец, с трудом подбирая слова, рассказал:
— Лет пять назад, должно быть... пришел я на частинку за скотный, залез в шалашку, сижу. А косач возьми да супротив на березу и сядь. Поднял я ружье, прицелился: и вижу, вроде не косач это: слезы одолевают. Опущу ружье, глаза протру — косач; подниму, прицелюсь — не он? Потом ударил, подобрал, а это, тьфу, — птица бросовая, длиннохвостая!.. С тех пор и проходу нам не дают. Прилипло это название.
...Назад мы возвращались той же дорогой. Не глядя друг на друга, брели мимо тех же голых озимых полей, мимо деревень с ветряными мельницами. У домов кое-где, словно зная уже обо всем, нас поджидали румяные женщины и, заливаясь, кричали вслед:
— Эй, охотнички! За мышами на гумно приезжали? Нашим котам оставили?..
А изменчивая весенняя погода вновь улыбалась. Щедро ласкало солнце, искрилась под сапогами вода. В широком, по-степному разбежавшемся небе стая за стаей, гогоча, волнуя, кажется, опять не на шутку смущая нас, летели куда-то гуси...
