Гасенко Г. С.
Поздней осенью я охотился в нашей нижнедонской степи. Настигнет ночь, переночую в каком-нибудь хуторе, а с рассветом снова — рюкзак за плечи, ружье под мышку и пошел — по полям.
Ноябрь был на исходе, а зима все не ложилась. По утрам землю кутал холодный сырой туман, а часам к десяти он поднимался, но небо по-прежнему оставалось насупленным, неприветливым.
Обезлюдевшая степь пожухла и, казалось, дремала в предзимней тишине. Похоже было, что здесь только что закончился шумный многолюдный праздник, все разъехались, а со степи, еще недавно разнаряженной в золото и бирюзу, убрали дорогие наряды, прикрыли старыми выцветшими дерюгами: серыми, рыжими, бледно-зелеными, и зябнет она под ними, ждет, пока зима набросит на нее белую пушистую шубу.
Шел я жнивьями. Легкий ветер шелестел сухими листьями татарника и бодяка, лениво перекатывал с места на место шары курая. С полдня небо стало свинцовым и в воздухе запахло снегом. А вскоре на рукав стеганки упала первая снежинка. За ней вторая, третья; не прошло и нескольких минут, как передо мной замельтешили крупные хлопья снега. Черная лесополоса стала дымчато-серой, потом и совеем исчезла.
Начало смеркаться, и я прибавил шагу. Шел долго. А когда завиднелась сквозь снежную мглу темная глыба деревьев, похожая на сизую тучу, поднявшуюся из-за горизонта, я увидел на пригорке черное пятно. Сначала показалось, будто это собака, что она гребет передними лапами землю. Но вскоре в этом пятне я разглядел человека. Стоял он на четвереньках и торопливо разгребал копешку соломы. Он так был увлечен этим занятием, что не заметил, как подошел я и остановился позади него.
Это был мальчик лет двенадцати. В больших кирзовых сапогах, в телогрейке и в шапке с опущенными ушами. Ползая на коленях, мальчик с какой-то злой поспешностью разгребал солому, тщательно перещупывал ее. Можно было подумать, что он искал в ней какой-то очень мелкий предмет.
— Что ты тут делаешь? — спросил я.
От неожиданности мальчик отпрыгнул в сторону и вскочил на ноги. Широко открытые глаза уставились на меня удивленно и строго. Потом он смущенно улыбнулся и облегченно вздохнул:
— Фу-ух, а я думал это Федя Чмых...
— Какой Чмых?
— А есть такой в Воробьевке... Контуженным притворяется и нигде не работает. Видите, сколько у него силков тут понатыкано, — и он показал колышки, лежащие в стороне. — Сижу в хате, делаю уроки, а сам в окно посматриваю. Глядь, Федя снопы несет... Я скорей в сапоги. «Ага, — думаю, — неси, неси! Так ты у меня и половишь куропаток!»
Лицо мальчика было мокрым, зарумянившимся от снега. Вытирая его рукавом, он чуть застенчиво глянул на меня любопытными глазами и добавил:
— Он и зайцев петлями ловит, и казарок на озимях... А я все равно подсмотрю и поснимаю петли. Потому и злится на меня Чмых.
Я посмотрел на копешку. Оказалась в ней не солома, а необмолоченная пшеница. Все ясно: приманка. Мальчик понял мой взгляд, кивнул на копешку:
— Хит-рю-щий. Под самый снегопад притащил!
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Данькой... Отца у меня тоже Данилом звали... Вы откуда?
— Из города. А ты?
— Я из Заветов. Тут вот близко, у Мокрой Балки, — махнул он в сторону темневших деревьев. — Идемте к нам ночевать! — и стал собирать колышки, рассовывая их по карманам.
Когда мы взошли на шаткий пешеходный мост, перекинутый через балку, я увидел на противоположном склоне старый сад, вернее остатки сада, длинную хату под камышовой крышей, колодец с высокой жердью, сарай против хаты. А дальше, на бугре, — окраину скрытого за ним села Воробьевки.
В лучах света, падавшего из окон хаты, кружились крупные снежинки, казавшиеся голубоватыми.
— А вот и пришли! — весело сказал мой спутник и заторопился.
У порога нас встретил щенок величиной с кошку, юркнул в коридор и оттуда залился визгливым лаем.
— Волка боится, вражененок! — засмеялся Данька.
— А есть у вас волки?
— Как же! Один сколько раз возле сарая прохаживался. Там овечек мы запираем на ночь, так он принюхивается...
Не успели переступить порог, Данька громко сказал:
— Мам! Дядя у нас будет ночевать! Ладно?
— Пусть ночует, места хватит, — улыбаясь, отозвалась женщина, такая же голубоглазая и светловолосая, как и мальчик. — Проходите, раздевайтесь, — добавила она певуче.
В хате земляной пол был застлан чистыми половиками, пахло свежим печеным хлебом.
Пока я умывался, хозяйка поставила на стол чугун, пригласила «вечерять». Разрумянившийся в тепле Данька ел шумно, торопливо. Мать смотрела на него ласковыми глазами, беззлобно читала ему нотацию:
— Господи, и когда ты набегаешься? Часу не посидишь. Хоть бы поел спокойно, — и, вздохнув, повернулась ко мне: — Вечно ему некогда, все что-то мастерит, изобретает. То у него дела неотложные, то думки какие-то одолевают. Волка один раз увидел возле сарая, так теперь только и заботы — поймать того волка. Яму хотел вырыть, насилу отговорила. Думает, волк в яму провалится...
— А то, думаешь, не провалился б? — уверенно сказал Данька.
— Гляди, так и провалится, — засмеялась мать и, помолчав, добавила уже серьезно: — Из ружья припугнуть бы его треклятого. Овечки, бедные, зайдешь к ним утром, места не находят, мечутся по сараю. Попужать бы надо!
Это уже относилось ко мне. «Подежурю ночь у окна, авось и «попужаю», — решил я.
— А может, то и не волк. Собака, — сказала мать задумчиво.
— Ничего себе собака! — решительно оспорил Данька. — Будто я не понимаю! Вот придет по снегу, завтра посмотришь следы: собака или кто!
— Да ты откуда знаешь, что придет? — заметила мать. — Говорил он тебе, что ли?
— Не говорил, а знаю! Лопать захочет, так придет!.. Вот мы с дядей повечеряем и пойдем в сенник, подежурим... Сходим? — спросил он меня. — Может, трахнем разбойника!..
Сенник находился под одной крышей с хатой. В нем духовито пахло степным сеном-волошком. Данька в одну секунду вынул из окошка стекло, и мы удобно расположились на сене. Тузик свернулся клубочком у наших ног.
Мальчик часто посматривал в окошко и сначала осторожно, затем все напористей шепотом задавал мне вопросы: «А как запускаются ракеты?», «Как узнали, что “Луна-9” села на Луну в 21 час 45 минут и 30 секунд?», «А почему до сих пор не изобретут глухое ружье?»
Отвечая на вопросы, тоже шепотом, я вспомнил слова его матери: «То думки какие-то одолевают»... Когда наступило молчание, спросил:
— Ну, а какие у тебя еще бывают думки?
Данька ответил не сразу:
— Разные...
— Ну, все-таки?
Мальчик помолчал, плотнее запахнул тулуп:
— А смеяться не будете?
Я пообещал не смеяться. Данька помедлил и, вздохнув, заговорил:
— Я все думаю, знаете, над чем — можно ли в нашей балке воду открыть?
— Как открыть?..
— Ну как... Сделать, скажем, какие-нибудь ковши с ножами, как на бульдозере, и срезать землю, срезать... До самой воды расчистить балку.
Я улыбнулся: ни ахти какая мудреная техника. Данька, наверно, и сам это понимает.
— Ну, вы не думайте, — продолжал мальчик взволнованным шепотом, — чистить тут глубоко не надо! Говорят, в этой балке когда-то речка текла и вода тут сейчас под самым верхом лежит. Мама говорит, что родники еще живые...
Да, балку эту я знал давно. Здесь когда-то текла веселая степная речка. Со временем источники ее оскудели, и теперь остался лишь ручеек. Километрах в двенадцати выше по течению колхозники насыпали земляную плотину — и там образовался широкий пруд. Ниже балка заросла болиголовом, лопухами, а по мокрым местам — осокой и камышом. Земля тут и впрямь какая-то рыхлая, будто вся источена дождевыми червями и напитана водой: копни лопатой — и полная лунка воды. Верно говорит Данькина мать, что родники еще живые.
Я вспомнил о колодце с жердью, спросил, зачем мальчику понадобилась вода.
— Как — «зачем»? — удивился он. — Если открыть воду, то речка и оживет! А не оживет, так и у нас в колхозе тоже будет свой пруд.
«Вон куда ты целишься, Данил Данилыч! — подумал я с уважением о своем юном собеседнике. — Может, ты и есть тот самый давно желанный, кто положит начало оживлению отмирающих и давно умерших речек!..»
Дремавший у ног Тузик насторожился. Данька посмотрел в окошко. Хорошо были видны весь двор, оба склона балки, вербы у моста, опустившие ветки под тяжестью снега. Все вокруг белело: Мороза не было. Тянуло влажным ветерком. Снег уже не сыпал. Тучи поднялись высоко и неторопливо плыли на восток белесыми клочьями. Луна то пряталась за ними, едва просвечивая, то выплывала на темно-синие прогалины. Было тихо, только за бугром, в Воробьевке, лаяли собаки.
— Не придет твой волк, Данил Данилыч, — сказал я.
— Приде-ет! — горячо ответил мальчик. — Волки рано не ходят. В полночь начинают шастать.
Снова уселись на сено. С минуту молчали. Данька задумчиво смотрел на окно.
— А тебе не скучно жить тут на отшибе? — спросил я.
— Не-е, что вы! — встрепенулся он. — Зимой учусь, читаю книжки, с хлопцами на лыжах катаемся в балке. А летом у нас — красота! Проснешься рано-рано — я всегда поднимаюсь чуть свет, — за окном уже ласточки щебечут. Они у нас тут в сеннике живут, гнезда на стропилах поналепили. Бегу на двор раздетый. Солнце только-только поднялось. В балке легонький туманен; по склону — кусты, деревья — и тоже в тумане. На траве роса блестит, и на паутинках роса: меленькие-меленькие капельки. Когда смотришь на них против солнца, так они, точно розовые бусинки... В саду голуби турчат, а удод — будто в бочку: «худу-дуд, худу-дуд!» У него чубчик на головке, как веер: то раскроет его, то сложит... За балку глянешь — степь: точь-в-точь море зеленое. Жаворонков там — воздух трепещет! Птиц не видно, а когда заслушаешься, так кажется, само небо звенит колокольчиками...
«Вот ты, брат, какой», — снова подумал я и с любопытством посмотрел на мальчика.
— Каких птиц ты больше всего любишь? — спросил я его.
— Больше всех люблю коноплянку. Сидит она где-нибудь на сухой ветке и поет, и поет, разные трельки выделывает. Грудь и темечко у нее красные, головка буро-серая — красивая птичка, умная... Еще люблю мухоловок. Есть пеструшка, а есть и серая: глаза у нее большие, как у соловья, а хвост, как на пружинке: виль-виль; то вверх, то вниз. Сидит, себе на сухой ветке, будто отдыхает, а сама по сторонам посматривает. Чуть заметит муху, сразу — порх! — схватит ее на лету и опять на ветку и хвостом — дёрг, дёрг! А вот горихвостка, что с черным зобом и с белой лысинкой, та с земли насекомых хватает. Сидит, сидит внизу под ветками, а потом хлоп на землю — схватит какую-нибудь козявку — и опять на место. И тоже хвостом — виль-виль...
Данька помолчал, выглянул в окно.
— Ну, а еще каких птиц знаешь?
— Разных, — ответил Данька. — Славку. Мама ее ястребком называет. У нее на груди перышки, как у ястребка: серые, с поперечными полосками. Тоже люблю эту птичку. А поет как она, вы бы послушали! Поет, поет в кусту, потом взлетит; вверх — хлоп-хлоп, хлоп-хлоп крылышками — и опустится на хвосте, в тот же куст... А сорокопута не люблю. Мама жуланом его называет. Он так ничего — все трудится: то соломку в гнездо таскает, то разных насекомых, кузнечиков да жуков ловит и на колючки их нанизывает, про запас, и все скрипит... А не люблю его потому, что он на горихвосток нападает и птенцов из чужих гнезд крадет...
Слушал я Даньку и радовался: значит, не малая у него любовь к птицам. Беглым взглядом непоседливого парнишки не изучишь повадок птиц: видно, часами наблюдает за ними.
— Вот только жаль, речки тут нету, — продолжал Данька. — Если б речка была, знаете, сколько тут водилось бы дичи разной! Утки, кулики всякие. А может, и гуси. Кормежка для них тут рядом...
— А когда подрастешь, купишь себе ружье, начнешь охотиться? — спросил я.
— Не... — чуточку помедлив, отозвался Данька. — Когда расплодится дичи много, тогда и можно поохотиться! А так что ж, распугать, чтоб скочевала. Я и другим не давал бы стрелять!
— А если они тебя не послушают?
— Послу-ушают! — уверенно заявил Данька. — Открыть бы только воду в балке! Как вы думаете, можно сделать такое?
— Все можно, надо только очень захотеть. Вот учись. Для тебя это сейчас самое главное...
Слабый свет скупо освещал Данькино лицо, и все же я видел, как временами менялось оно: то появлялась улыбка, то тень легкой досады или смущения... Потом мальчик облегченно вздохнул, будто самый главный вопрос для него был решен: вода в балке будет открыта!
Проговорили мы до глубокой ночи. Волк так и не пришел.
Рано утром Данька провожал меня до ближнего кургана.
Солнце поднималось большим оранжевым диском. Степь обновленно белела под чистым голубым небом. Мириады розовых искорок блестели на подмороженном снегу.
Мы остановились на кургане. Данька не уходил. Видно, ему не хотелось расставаться со мной, и он все допытывался, приду ли я в будущую субботу. Я обещал, но Данька не уходил.
— Подарите мне два пустых патрона, я батарейку себе сделаю, — попросил он.
— Как же ты сделаешь?
— А очень просто! Свяжу бечевкой, вставлю медную проволоку, залью смолой — и готово!
— Батарейка так не получится, — сказал я. — И, вынув из рюкзака свой карманный фонарик, протянул его фантазеру.
Данька так и вспыхнул от счастья. Быстро открыл крышку футляра, прикоснулся к клеммам кончиком языка и восхищенно качнул головой:
— Щи-ипет!
Мы простились. И Данька широко зашагал напрямик через снежную целину. Я смотрел вслед этому славному парнишке и улыбался. Кем станет он в будущем, — трудно сказать. Но охотник получится из него настоящий, каких, дай бог, побольше.
