Заозерский В.
Красива эта весенняя охота, но я в ней что-то разочаровался...
Несколько лет назад приятель зазвал меня к себе в подмосковный район «заняться» с его замечательной уткой.
— Надя у меня такая гениальная! — расхваливал Михал Михалыч. — Любого селезня на воду посадит...
Разве против такого соблазна устоишь?
Приехал я к другу в разгар весны. И сам был радостен, и погода сияла. А вот хозяин утки встретил меня в кислом настроении:
— Дела одолели! Не до охоты! Вы уж одни с Надей сходите.
Я знал места, да и Михал Михалыч хорошо объяснил.
Шлепая ночью по воде — где по щиколотку, а где и выше, — я недолго бродил по луговой пойме речки и удачно нашел шалаш, поставленный моим гостеприимным товарищем на краю разливного плеса. В шалаше я нашел кирпичину-«якорь» и обвязал ее крест-накрест свободным концом бечевки, другой конец которой был вшит в ногавку — ее надел на утиную ногу и зашил собственноручно сам хозяин Нади.
Наученный горьким опытом, я отнесся к привязыванию подсадной со вниманием. Главное, не торопись! Бечева была длинная, можно было обмотать кирпичину дважды. Обмотал, завязал, проверил: не сползет ли...
С работой своей я управился своевременно и, когда, подтянув голенища, забрел в разлив и высадил утку на воду, — потёмки только еще чуть заметно стали редеть.
Любо охотнику, когда снасть в порядке: ружье надежное, сапоги новые, чуть не до пояса, шалаш удобный и плотный, окошечки для стрельбы аккуратные, прозрачные.
А утка-то, восторг! Лишь попила да искупалась — и давай кричать! Небольшая, хорошенькая — пожалеешь, что сам не селезень, приударил бы за такой!
Полая вода в заливе, по словам Михал Михалыча, была неглубока.
— В любом месте «таких» сапог хватит, — обнадежил он. — Ямки попадаются, ну да не бегать же вы там станете — не спеша преспокойно пройдете. Но, — предупреждал приятель, — течение в реку бывает. Глядите, чтобы добычу не унесло.
Шалаш расположился на узкой, заросшей кустами, полоске берега между разливом и коренным руслом речки. Слышно было, как вода за моей спиной побулькивала, переговаривалась со стоявшими в ней по колено ольхами и ивняком.
Заря разгоралась. Влево виднелись огнистые полосы, разделенные лентами мутных сине-серых туч, снизу подчеркнутых малиновым золотом. Повыше малиновый огонь превращался в багровый, потом шел переход в более скромное оранжевое сияние, а еще выше оно переливалось в притушенное желтое. Еще выше небо слабо светилось зеленоватым оттенком, а там, куда заря еще не достигла, на зелено-синем темном фоне даже горели самые сильные звезды.
Природа хороша всегда, во всякое время года, во всякий час, — только умей видеть. При самой постоянной погоде ее краски, освещение, настроение непрерывно меняются, и уж очень радостно следить за изменяющимися «выражениями» пейзажа, его частей, отдельных предметов... А когда светает, перемены особенно чудесны!
Надя стала вырисовываться отчетливее. Она спокойно плавала туда-сюда, как бы проверяя свои возможности. Она охорашивалась, купалась и, встав дыбком на хвост, быстро-быстро махала крыльями... Запела зарянка, засвистал дрозд, недалеко заиграл бекас. Теплый ветерок налетел, обласкал, шепнул что-то обнадеживающее, хотя и невнятное...
Вдруг Надя принялась взволнованно озираться да как дала призыв: «Кря-кря-кря-кря!..» —так меня жаром и проняло. Селезня заслышала!
И действительно: «Сви-сви-сви-сви!..» — донеслось и до моего уха. Как крепок, упруг этот посвист крыльев!
Вот и мягкое, вкрадчивое, убеждающее селезнево «шарканье»...
Надя так разразилась «на осадку», так затрепетала, что селезень, не мешкая, с размаху ударился о воду и поехал по ней шагах в десяти от утки. Надо стрелять скорей, пока безопасно для Нади!
Выстрел охнул, и эхо понесло его перекатами по береговым ольшаникам и недальним перелескам. Селезень перевернулся вверх брюшком, замер... Медленно, но определенно его стало относить к реке.
Как ни досадно доставать добычу в разгар лёта, пришлось лезть в воду и брести к селезню. Шел я осторожно — ямки-таки попадались. Приближение малознакомого человека Надя приняла опасливо и с испуганным покрякиванием рванулась, впрочем, тут же и успокоилась.
Подняв селезня, я повернул к шалашу и... вдруг заметил, что Надя плавает что-то подозрительно в стороне... Оторвалась! Нужно было зайти слева, с глубины, чтобы отрезать утке путь в просторы разлива и завернуть ее к берегу. Я спешил, как мог, но попробуй бежать, когда вода глубже, чем по колено?! Я спешил, проверять дно было некогда, и — ух! — по пояс ввалился в яму! От холодной воды даже сердце зашлось!
Но скорей! А то утка уйдет! Однако не разгонишься, если сапоги полны водой! Я, конечно, отставал от Нади, но, курсируя то влево, то вправо, в зависимости от ее движений, все же направлял беглянку к берегу, к шалашу.
Вот Надя выскочила на бережок и быстро-быстро заковыляла мимо скрада. Мне показалось, что бечевки, даже самого маленького обрывка, за ней не тащилось... Утка шмыгнула совсем рядом с шалашом и исчезла в затопленном ольшанике!
Пропала утка, пропало и очарование чудесного весеннего утра. Осталась лишь необходимость разуться, раздеться, вылить воду из сапог, выжать, выкрутить «невыразимые» части туалета и вновь облачиться в мокрое... холодное...
Проделав все это, я побрел в деревню, на расправу. Попробуй докажи, что не виноват! Ведь кирпичина осталась на дне разлива...
Пришел. Так, мол, и так...
Обычно выдержанный, солидный Михал Михалыч схватился за голову:
— Что ж вы наделали! Не потрудились проверить свою привязку! Как же это люди так небрежны! Что же это за безрукие! — он не сказал лишь «идиоты», но это подразумевалось.
Я смиренно слушал. Оправданий у меня не было. Когда взрыв миновал, Надин хозяин объявил:
— Пойдемте ловить ее. Но прежде переоденьтесь.
Как всегда бывает в таких положениях, рукава Михал Михалычевых курток были мне несусветно коротки, брюки в поясе раза в полтора шире... Но все же это было великолепно — переодеться в сухое! Не худо было и то, что, собираясь в поход, мы основательно позавтракали.
Ловить утку в вешних разливах... Да есть ли какой-нибудь смысл в подобном предприятий? Но возражать я не смел, и мы отправились в экспедицию. Ее начальник, Михал Михалыч, влез в огромные сапоги и взял с собой в корзинке селезня «подсадной» породы. По расчетам Михал Михалыча, за время после катастрофы Надя спустилась по реке километра на три-четыре. Здесь были, очевидно, учтены им и ее темперамент, и быстрота течения, и даже смещение в зависимости от вращения земного шара, а чего доброго, и еще какие-то космические воздействия. Как раз в четырех километрах ниже по реке от зоны событий был мост. По нему Михал Михалыч перешел на ту сторону, я же должен был двигаться по «своему» берегу. Так обследовались сразу оба берега реки.
Мы шли. Расстроенный Михал Михалыч время от времени выпускал на привязи из корзинки Васю. Вася призывно шаркал.
— Надя не стерпит! Вот увидите, заорет, лишь заслышит своего! — обнадеживал мой спутник.
Ему не плохо было идти чистой, луговой стороной, а каково мне в залитых водою кустах! Но он командовал:
— Чего застряли? Быстрее! Уток упускать умеете, а искать не нравится!
Он терзал мое сердце, а я молча страдал, как оно и полагается виноватому, страдал и из кожи лез, чтобы потрафить: я торопился, застревал в подводных корнях, сучьях, кочках, ямах; много раз должен был бы упасть и искупаться, но спасался, вовремя ухватясь за ольху или осинку.
А Нади все не было и не было. Я был убежден, что ее не найти. Ведь, в чащах, и зарослях она могла остаться незамеченной буквально в двух шагах.
Шли, останавливались. Выпущенный из корзинки Вася безуспешно звал даму и опять попадал в корзинку.
Я до того устал после бессонной ночи, тревог и ходьбы по этому дьявольскому разливу, по проклятым чащобам, что уже ничего не соображал: сколько километров мы прошли? сколько часов длилась эта мука?
Вот снова селезня вынули из его узилища и пустили на травку. И ему-то это все, должно быть, осточертело. Он подал голос лениво, разочарованно...
И вдруг в густых зарослях «моего» берега во всю мочь раздалось: «Кря-кря-кря-кря!..» Селезень ходуном заходил на том берегу и так зауговаривал, что из моих ольхово-ивовых джунглей Надя бросилась к нему поперек русла речки.
Я огляделся. Батюшки! — да вот же он, мой шалаш! Надя и с места не тронулась. А я-то зря принял столько мук!
Утка выбралась на тот берег и побежала к своему Васечке. Теперь ее манили двое — селезень и хозяин: «Надя, Наденька, Надюшенька!» Михал Михалыч звал так умильно, так убедительно — ну как тут не послушаться!
Но сколько бы мольбы и ласки ни вкладывал он в свои призывы, Надя была себе на уме, бегала вокруг селезня, а в руки не давалась. Чем энергичнее ловил хозяин, тем виртуознее ускользала она. Кончилось тем, что Надя юркнула опять на воду и, став совсем уж недосягаемой, принялась плавать вдоль бережка и изо всех сил звать к себе друга то оглушительным криком, то тихими приговорками.
Михал Михалыч убедился: видит око да зуб неймет. Сели мы, каждый на своей стороне (Надя посредине), и провели совещание. Мне пришла в голову великая мысль: если собрать сушняк и соорудить ограду в виде буквы П да в глубине этого дворика привязать Васю, а самим ждать в сторонке, то...
Решено! Быть по сему!
Но Михал Михалыч со своим Васей может перебраться на мою сторону лишь по мосту, а до моста четыре километра... И все же он пошел, как ни противно было ему, бедняге!
Тут-то я и вздремнул в шалашике на охапочке сена!
План удался без осечки. Вася мастерски выполнил роль предателя, утка попала в окружение, и, когда мы подбежали, она бросилась на хворостяной барьер. Пытаясь пробиться сквозь него, завязла и, конечно, была схвачена.
— Михал Михалыч, а ногавки-то, кажется, нет, — скромно заметил я.
— Как нет? Не может быть! Я сам пришивал!..
Но куда денешься от факта? Ногавки не было.
— Гм, гм... — только и произнес Михал Михалыч, но стал со мною как-то особенно нежен, предупредителен и внимателен: — Смотрите, дорогой, вот тут канавка. Не оступитесь! Подождите, я ветку отведу — не стегнула бы вас...
И для большего смягчения возникшей между нами натянутости принялся расписывать:
— Придем домой... да по рюмочке под селедочку, да по второй под колбаску, а потом и по третьей... да под борщок, да...
Много у него нашлось таких «да», и все они оказались правильными. Прекрасная хозяйка его супруга Анастасия Власовна! А в подсадной, как таковой, я все-таки разочарован.
