Смельницкий Ю. М.
От редакции. Рассказ Ю. Смельницкого «Друг человека» является одним из образцов нашей охотничьей классики. Он представляет сейчас большую библиографическую редкость.
Напечатанный в Казани в 1925 году, в количестве 1600 экземпляров, рассказ с тех пор никогда не переиздавался и нигде не перепечатывался.
Мы публикуем его с некоторыми сокращениями в последних главах.
1
С 1913 по 1920 год я охотился с Макбетом — крупным, красивым и умным ирландцем.
За 60 лет охоты у меня были собаки лучше Макбета, но я беру его примером потому, что он был последней по времени собакой, с которой я охотился. Пред ним я очень виноват и, подводя итоги моей охотничьей жизни, хочу покаяться в этой большой моей вине и предупредить других охотников не повторять сделанной мной ошибки.
Макбета я получил двухнедельным щенком в марте 1912 года; до мая он прожил в городе, а потом я увез его с собой в свою охотничью избу, носившую громкое название хутор Белый Дом, на котором жил лето и осень.
Попав на хутор, находившийся в Камских поёмных лугах, на острове между реками Мешкалой, Камой и Волгой (до июня ко мне можно было попасть только на лодке), мой воспитанник не сразу освоился с условиями жизни на своей новой квартире. В городе он жил на народе. Выбегая во двор, слышал шум колес по мостовой, лай собак с соседнего двора, фабричные гудки и другие звуки городской жизни.
Здесь же, на хуторе, — полная тишина. Все население в доме — я и моя жена. Ближняя к хутору деревня — семь верст. До косьбы и уборки сена в лугах тихо и нет народа. Рядом с домом — широкая река. Кругом — луга, озера, лес. Трещат и поют какие-то птицы. Совсем не то, что в городе; даже иной выход на волю...
В городе — две маленькие ступеньки с крыльца кухни — и сейчас же двор. А здесь — высокая, с просверленными в ступеньках отверстиями (для стока дождевой воды), какая-то странная и даже опасная лестница, по бокам которой пусто. С такой лестницы можно упасть на землю (ежегодно весной под мой хутор-избу приходила полая вода, и я выстроил его на восьмиаршинных сваях над лугами)...
Знакомство Макбета с хуторской жизнью началось на другой день после приезда — с выходом собаки в луга.
Я спустился вниз по лестнице и позвал к себе Макбета, тогда еще Макушку, как мы его звали. Стоя на верхней площадке лестницы, он выражал коротким лаем свое желание ко мне прийти, но боялся вниз спуститься: лестница его пугала. Спустит передние ноги на первую ступеньку лестницы, взглянет вниз — и сейчас же назад, на площадку перед дверью в мою комнату.
Поднявшись вверх, я бережно снес Макбета с лестницы и опустил его на пол. Почувствовав твердую почву под ногами, он явно выразил свою радость — валялся на песке и лаял.
Обследовав землю под моим домом, Макбет обратил внимание на множество маленьких, не похожих на городских воробьишек, черных птичек, присаживавшихся к гнездам на верху свай под полом дома, и когда они (ласточки) пролетали низко над его головой, ложился на землю. Казалось, они его пугали; он вышел из-под дома и лег на песке — на солнце.
Жаркий день разогрел Макбета, хотелось пить, и мы пошли к реке.
Такой большой воды он ранее не видел... Наклонил голову к воде, чтобы напиться. С берега, из травы, что-то выпрыгнуло, шлепнулось в воду и в ней исчезло... Тут не напьешься!..
Макбет подошел к реке в другом месте. Там тоже попрыгали в воду из-под его морды несколько лягушек. В городе этого тоже не было...
Погладив собаку, я дал ей лизнуть с ладони воду. Разве этим напьешься?!
Осторожно, с некоторой опаской, Макбет подошел к берегу и полакал воду...
Обратное возвращение в дом произошло с задержкой: когда я поднялся на средину лестницы и позвал к себе Макбета, он вошел на первые три ступеньки, остановился, посмотрел вниз и сейчас же сошел обратно. Я усиленно его звал, но он не шел ко мне и лаем звал к себе: «Страшно! Можно свалиться...»
Очевидно, собака боялась лестницы и желала тем же путем— «на извозчике» — вернуться в дом.
Пришлось использовать достигнутые еще в городе успехи комнатной дрессировки: бросив с лестницы палочку, я приказал подать ее мне. Макбет охотно сбегал за палочкой и поднялся с ней на первые четыре ступеньки лестницы. Неоднократно повторив эти уроки и каждый раз поднимаясь выше по лестнице, я заставил собаку этим обманным способом войти наверх. Чего боялся, глупый?..
Но собака не была глупой — на крутые и высокие ступеньки лестницы маленький щенок мог взобраться только прыжками. Еще хуже — спускаться. Поставишь лапы на следующую ступеньку — зад висит над головой — можно свалиться. Необходимая осторожность при подъеме и спуске с лестницы диктуется «обстоятельствами дела»...
Вечером того же дня я повторил урок, и через несколько дней Макбет перестал бояться лестницы, осторожно с нее спускался и неуклюжими прыжками поднимался вверх.
В начале июня луга просохли, вода в реке посветлела и мы с женой каждый день уходили из дому рыбачить.
Прошло несколько дней одиночества, оно не понравилось Макбету (одному в доме скучно), и он встречал наше возвращение радостным лаем, а затем начал ходить с нами в луга. Сядет под кустом в теневом месте — слушает и смотрит. Его интересовали и масса птиц, и их разговоры. Над рекой кружатся, весело переговариваясь друг с другом, какие-то белые птицы. Ненадолго остановятся на одном месте, как бы высматривая что-то, и потом белыми продолговатыми комочками, как бумажные воронки, обращенные кверху узкой частью, падают и реку и, поднимаясь с воды, каждый раз уносят в клюве маленьких рыбок. Вот зачем они кружатся! — добывают пищу... Низко над водой реют большими стайками стрижи и тоже что-то ловят; взмывают кверху, и снова стелются над водой. Веселые птички! Кажется, они легче ласточек-касаток, гнездующихся под домом...
По песчаным берегам реки парами перелетают маленькие кулички. Перелетят, немного посидят, кому-то покивают головкой — и побегут дальше. Снова остановятся, потрясут головками — и полетят в ближний к реке лесок. Один спустится в траву, другой сядет на пенек и запоет — как будто о ком-то плачет и тоскует...
Издалека доносится голос какой-то птицы. Она часто кричит «пить-пить», «пить-пить». Подошла ближе и к прежней своей песне добавляет мягким, сочным, бархатным контральто: «ва-ва, ва-ва»... Удивительно приятный, ласковый голос...
Тоже занятны две хохлатые пестрые птицы, с розовато-коричневой грудью, черным клювом и голубой полоской на крыльях. Они летают по деревьям ближе к траве. Тихо, неслышным лётом, перебрасываются с дерева на дерево, нахохлятся и вниз смотрят. Спустятся на нижние ветки, вниз посмотрят и, громко закричав «ре-ре-ре», как будто кто их режет, неслышно полетят дальше...
Маленьких птичек в лугах тоже много. Выпорхнут из травы, сядут на толстые стебли молочая и тоже поют — разговаривают своим языком. Но песни их неинтересны. Под окном дома, в дубовом и осиновом лесу, каждое утро и вечер хорошо поют, еще лучше свистят и звонко щелкают, другие птички — соловьи. А вот любопытно было бы знать, какие это птицы, что так усиленно поют и даже дерут свое горло криком: «дер-дер, дер-дер»? Кричат, как палкой о палку ударяют. Подерут в одном месте — и замолчат, подойдут ближе — и снова заскрипят. Должно быть, крупные и красивые птицы... И как их много — по всем лугам день и ночь орут без отдыха и перерыва. Вероятно, у них что-нибудь случилось...
Из камыша выплыла красивая птица — серая, с грациозно изогнутой шеей и ласковыми глазами. Она быстро плывет по реке, а за ней вереница маленьких, похожих на нее птичек. Должно быть, ее дети... Вытянувшись за матерью, весь выводок скрывается в прибрежных кочках. Ничего этого не было в городе. Здесь — другой мир, другая жизнь, другие лица...
Эта новая жизнь так интересна, что мой питомец каждый день ходил с нами в луга, на рыбные ловли — и часами просиживал на одном месте, наблюдая и созерцая открывавшиеся перед ним горизонты.
Как в детстве Гайавата, живя в своем вигваме, узнавал звуки лугов и леса, так и мой Макушка знакомился в лугах на Мешкале с чайками, куликами, сойками, перепелами, утками, коростелями и с другими местными птицами. Первое время он принимал впечатления только ухом и глазами, а потом начал «работать» носом. Пятимесячным щенком Макушка сделал первую стойку по перепелам, а затем остановился и по коростелю и был очень изумлен, когда из-под его носа вылетела рыжая некрасивая птица и, долетев до ближнего куста, как-то странно, не то чтобы села, а, опустив ноги, упала в траву. Некрасивая птица: «ни кожи ни рожи»; и потом эта манера бегать с места на место...
Я не стрелял коростелей, отзывал собаку со стойки над ними, и Макушка скоро перестал интересоваться этой, не стоящей внимания, птицей.
Во второй половине августа, когда я начал охотиться, Макушка узнал дупелей, бекасов, уток и других охотничьих птиц, понял значение ружейного выстрела, подавал убитую на сухом месте птицу, достал с воды пару чирков, находил подранков, и с этого времени перестал быть Макушкой и сделался Макбетом.
Так началась охотничья жизнь Макбета — вдали от города и деревни, вблизи озер и рек, среди больших и малых птиц.
2
Обычная жизнь собак большинства городских охотников ограничивается пятью-шестью охотами летом — по болотным и лесным птицам и столькими же охотами осенью — на уток и вальдшнепов. С конца сентября — после пролета вальдшнепов и бекасов — и до половины июля следующего года собаки остаются без охоты.
Определяя продолжительность каждой охоты двумя днями, собаки имеют в год только двенадцать охотничьих дней.
Этот срок недостаточен для того, чтобы собака могла напрактиковаться в охоте, удовлетворить охотничью страсть и привязаться к охотнику; и если, живя одиннадцать с половиной месяцев в городе, не всегда в комнате хозяина, а больше — на дворе или кухне, собака видит «природу» только во время кратких выпусков на веревке в вонючие городские дворы, а хозяина, кроме нескольких дней охоты, совсем не видит, то нет оснований обвинять ее в том, что она горячится на охоте, срывает стойку, и требовать от нее особой привязанности к хозяину-охотнику.
Охотничья жизнь Макбета протекала по-другому, и по сравнению с жизнью городских охотничьих собак он жил «буржуем»: шесть с половиной месяцев — с конца октября и до половины мая — жил в городе, в моей комнате, и больше пяти месяцев — на моем хуторе на Каме. Жил не в деревне, а в лугах — на воле, жил не только в «царстве куликов и уток», как назвал луговые угодья С. Т. Аксаков, но и в большом обществе перепелов, коростелей, вальдшнепов, гусей, тетеревей и других луговых и лесных птиц и с первого августа (старого стиля) больше двух с половиной месяцев почти ежедневно бывал на охотах. При таких условиях жизни Макбет имел большую охотничью практику и много времени, чтобы научиться охоте, изучить хозяина и к нему привязаться, и поэтому нет ничего необыкновенного в том, что со второй осени его жизни я охотился с ним как с готовой хорошей охотничьей собакой.
К этому времени собака окончательно сложилась. Крупная голова Макбета с немного тупым носом, черные, светящиеся лаской и умом глаза, ярко-белые зубы, красивая, глубокого темно-красного оттенка, шерсть, особо мягкая, как хороший китайский шелк, на ушах и голове, крепкие ноги и правильные подвесы пера не напоминали прошлогоднего долговязого Макушку с голым хвостом-махалкой. Все эти наружные качества Макбета, в связи с его манерой высоко держать голову, свидетельствовали о кровности породы, о том, что он не забит натаской, и делали его общим любимцем всех охотников и неохотников, бывавших у меня в городе и на хуторе — в Белом Доме.
Зимой, гуляя по городу с Макбетом, меня неоднократно спрашивали, где можно купить такую же собаку. Не зная такой другой собаки, я указывал адреса питомников, в которых можно получить щенят этой породы. Такова внешность Макбета.
Расскажу о внутреннем его содержании; сперва о том, каким он был полевым работником, а затем о его душе и сердце. Макбет имел крупный ум, большую наблюдательность, хорошее чутье и такую же память. Ежедневно бывая со мной на охотах, он изучил окрестные охотничьи угодья, в которых мы охотились, и любимые птицей места. Знал луговые дорожки и тропы, подходы к озерам и места моих сидок на утиных перелетах.
Против хутора, на другой стороне реки, я часто охотился на большом кочковатом болоте, по краям которого были дупеля, и на средине его, по красным ржавчинам, кочкам и тростниковым островкам, много бекасов, а в осенние перелеты — столько же гаршнепов. На этом болоте было много ключей и островков, но птица держалась только на трех островках; в других частях болота ее не было.
Войдя в кочкарник, Макбет исследовал известные ему надежные островки и лишь потом проверял остальную часть болота — на случай: не отшатнулся ли от артели, на свежую отаву, какой-нибудь бекас или дупель.
Макбет отлично ходил по дупелям, вальдшнепам и тетеревам, хорошо отыскивал бекасов, и если в тихие безветренные дни иногда проходил мимо затаившегося в кочках переместившегося гаршнепа его не почуяв — и это могло быть поставлено ему минусом в охоте на болотную дичь, — то в охоте на уток он не имел конкурентов и мог считаться высокой квалификации спецом.
Летом за молодыми утками я десятки лет не охотился и стрелял их только со второй половины августа, когда утки начинают летать на вечерние сидки. Пара убитых осенью в один вечер сытых кряковых доставляет большее удовольствие, нежели добыча двадцати некрасивых утят-хлопунцов, слабых пером и тощих телом. Ожидание прилета уток на вечерние сидки и вся обстановка этой охоты, происходящей в вечерней темноте, придают ей, так же как и другим ночным охотам, особую таинственность и прелесть; охота же на утят, хотя бы и с первого августа, — некрасивый расстрел дичи, могущий удовлетворить только охотников-младенцев.
В шалаше на вечерних сидках Макбет смирно лежал со мной, слушая, где падают убитые утки, и если случалось, что они падали на сухой берег, сперва приносил убитых с берега и уже потом шел в озеро и доставал лежащих на воде (ком грязи, брошенный мною в воду, указывал, где нужно их искать).
Случалось, что на вечерних сидках не все утки были убиты наповал — бывали и подранки. Раненая кряковая сейчас же уходит с воды на противоположный от охотника берег озера и, если рядом с ним есть другое озеро, перебирается на него. Макбет знал эту манеру кряковых. Достав с озера убитых уток, он опоясывал берег и, напав на след подранка, отправлялся за ним, находил его и приносил мне. Правда, он не скоро возвращался со своих поисков подранка. Октябрьские ночи холодные, и, ожидая возвращения Макбета, приходилось разводить костер и греться у огня. Найти подранка доставляло собаке большее удовольствие, нежели подача с воды мертвых уток, и я терпеливо ждал возвращения своего любимца, не желая лишать его удовольствия.
Вспоминаю такой случай...
В конце сентября вместе с женой мы сидели в двух верстах от дома на вечерних сидках. Жена стреляла семь раз; убила трех кряковых, и Макбет скоро их достал.
Пошли к моему шалашу. На сидке я убил двух кряковых. Первая была убита наповал, а вторая после выстрела пошла на отлет и упала в конце озера. Достав первую утку, Макбет отправился за второй. Нашел на берегу ее след, и вскоре я услыхал, что он ищет ее в соседнем, версты две длиной, кочковатом болоте, заросшем тальником, тростником и осокой. Раза два доносился издалека утиный крик и вслед за ним короткий и недовольный лай собаки. Вероятно, Макбет находил в камышах утку, и та, спасаясь от него, ныряла, а он взлаивал с досады.
Морозный вечер давал себя знать. Ноги мерзли, покрывшаяся инеем трава шуршала, и вода в кочках начинала мерзнуть. Я развел огонь. Голосом и свистом звал к себе Макбета. Исполняя всегда мои приказы, он не исполнял их, только разыскивая подранков, и не возвращался ко мне, пока не найдет утку.
Жена попросила меня ехать домой. Жалко было оставлять собаку, но мороз крепчал, и, укутав ноги сеном, мы через четверть часа, громыхая колесами телеги по замерзшей земле, были на хуторе — в тепле и уюте.
Поужинали и напились чая; собаки не было. Это меня обеспокоило, и я решил, после того как жена ляжет спать, тихомольным манером пойти в луга за собакой: тихая лунная ночь — прогуляюсь...
Закрывая маленькую железную печь в комнате жены, я услыхал, как кто-то поднимается в дом, едва стуча когтями о ступеньки лестницы, обитые железными листами; должно быть, шел Макбет...
Мы вышли на крыльцо.
На верхней площадке лестницы, залитый лунным светом, с крупной кряковой («сибиркой») во рту, Макбет казался необычайно красивым. Он тихо шевелил хвостом и весело на нас смотрел: «Трудно, долго пришлось повозиться... А все же я нашел ее и принес... Получайте!»
Я поласкал собаку, взял от нее еще теплую и непомятую утку; жена поцеловала в голову нашего любимца.
Быстро покончив с давно приготовленным ужином, Макбет улегся на свой тюфяк и долго отрывал приставшие к его шерсти ледышки...
Не могу отказать себе в удовольствии рассказать об одной охоте с Макбетом за утками в первой половине октября вблизи моего хутора в камских лесах.
День был пасмурный, холодный. Серые облака быстро неслись над лугами, и при северо-восточном ветре дождь сменялся мокрым снегом. Первые заморозки давно наступили, но уток еще было много. Они гурьбились в большие стаи и, как это обычно бывает перед скорым их отлетом, беспокойно летали с камских песков на большие озера и обратно.
Для вечерней сидки я выбрал небольшую мелкую озеринку среди чистых лугов. По ее берегам не было леса. Вокруг озера — кошеные луга. На другой стороне — небольшой, плохо свершенный, пологий стожок сена.
По мутной воде и перьям на ней можно было предположить, что вечером на озеро прилетят пары три уток. При хорошем обстреле можно удовлетвориться и парой октябрьских уток...
До начала перелета оставалось часа два, и я пошел обследовать соседнее озеро, на которое каждую осень, ночами, садились гуси. В конце этого озера из-под Макбета, шедшего береговым тростником и камышами, выбежал, хлопая по воде крыльями, крупный гусь. Появление на воде гуся было так неожиданно, что я растерялся и позорно пропуделял в двадцати шагах. После выстрела гусь нырнул и показался на середине озера. Не поднимая головы, он плашмя поплыл на другой берег. Выстрел из левого ствола утиной дробью не имел желательных последствий, и гусь снова скрылся под водой. Досадно! Так близко и так глупо вышло... Старый охотник, я взволновался, как юный гимназист, впервые близко увидавший утку. Очевидно, продолжительная тренировка и долгие годы охоты не умеряют наших охотничьих волнений.
По берегам озера не было кочек и кустов, только тростник узкой полосой рос в воде; гусь не уйдет — спрятаться негде.
Обойдя озеро, я скоро нашел гуся. Он изменил способ защиты: не побежал по воде, а нырнул еще в тростнике. Я слышал, как он булькнул в воду, но самого не видел, и когда ждал появления его на средине озера, он нырнул и поплыл вдоль берега, и так же, как и в первый раз, не поднимая головы.
Четыре раза я находил гуся. Три раза стрелял и, только загнав его в узкий конец озера, поросший редким тростником, осторожно, держа собаку сзади, подкрался к берегу и, увидев его в тростнике, убил.
С большой радостью: «Наконец-то мы тебя получили!» — Макбет бросился в воду и принес крупного тощего гуся.
При осмотре я нашел у него под крылом на плечевой кости большой нарост миндалевидной формы. Таких гусей за все время моей охоты я взял три штуки — двух осенью и одного весной. Первых я убил выстрелами на воде. Последнего на пашне — он не мог высоко подняться, недалеко перелетал над жнивой, и я поймал его руками. Под крыльями у всех трех гусей были такие же опухоли, как и у этого, убитого мною сегодня вечером. Опухоли начинались от плеча и постепенно спускались на нет вдоль крыльев, обросли редкими перьями, сквозь которые просвечивала красная воспаленная кожа. Судя по большому размеру опухолей, можно было думать о том, нет ли в них гноя, а их продолговатая форма могла вызвать предположение о существовании в опухоли глистов. Но вскрытие опухолей не обнаружило в них гнойников, паразитов, следов дроби и неправильных костных мозолей, указывающих на переломы костей и последовавшие их сращения. Одинаковость мест и форм утолщений дала основание заключить, что таких гусей неправильно называют подранками и что имевшиеся у них под крыльями опухоли произошли от болезни надкостницы или плечевого сустава, обострившейся во время весеннего или осеннего перелетов. Совершая эти перелеты, гуси бередят больные крылья, летят с товарищами сколько могут, а затем отстают от них в пути и, не имея сил лететь дальше, гибнут. Такие гуси — отсталые, больные. Может быть, этими болезнями их крыльев объясняются легендарные рассказы о том, что люди брали руками живых гусей и лебедей с выползавшими из-под крыльев ужами и змеями...
На преследование гуся ушло больше часа, и, когда я пришел к месту сидки, вечерняя заря уже догорала, слабо просвечивая узкими багрово-лиловыми полосами на сером фоне неба.
Вблизи не было кустов, и шалаш на сухом берегу озера не из чего было сделать. Пришлось встать в камыше — воде и грязи. Ногам было холодно, негде положить собаку, и я отвел ее на другую сторону озера, к стогу, и покрыл небольшой охапкой сена. Там же, возле собаки, положил и сумку с гусем.
Вернувшись в свою мокрую сидку, я пожалел, что не надергал сена из стога — положить себе под ноги. Но и времени не было дергать сено, да и стожок так осел, что и для Макбета я не мог вытеребить столько сена, сколько нужно.
Снег перестал идти. Заметно холодало. Мерзли ноги. Пробитая дождем шубёнка коробилась и шуршала.
«Не долго... Как-нибудь простою и в воде. Хорошо что Макбета положил в стогу. Там ему будет легче», — так думал охотник.
Собака же рассуждала по-другому: она полезла на стог.
Зачем она лезет?..
Два раза этой же осенью, когда в шалаше не было сухого места для Макбета, я оставлял его в ближних к шалашу стогах. Положу около него ягдташ, и собака спокойно лежала в стогу до окончания охоты. Правда, тогда не было морозов и я оставлял Макбета не возле стога, а в стогу, вырыв в нем ямку, и собака лежала на сухом сене. Сегодня же холодно. Мокрый Макбет лежал на сырой земле возле стога. У него на шее мелкие ледышки замерзшего снега, и если «голод не тетка», то и мороз не «дядя», и у стога собака мерзла.
Взобравшись на верхушку стога, Макбет заработал передними лапами, разрывая сено. От меня до стога не более сорока шагов, и на его верхушке, на зорю, хорошо видно собаку.
На озеро налетела утка и, увидев на стогу собаку, свернула в сторону. Куда же девать Макбета? Он будет отпугивать уток... Девать некуда и поздно — где-то в лугах уже стукнул выстрел. Вечер испорчен, и никто, кроме меня, не виноват в этом: если бы первым выстрелом я убил гуся, то, вовремя вернувшись на сидку, успел бы сделать себе шалаш на сухом месте и укрыл бы от холода Макбета, не заставляя его лезть на стог.
Чувство неудовлетворенности собой овладело мной.
Прежде таких промахов не было. Я отпустил бы подальше гуся и убил бы его сразу; ныне же, увидав гуся, заволновался, как желторотый охотник. Ничего не поделаешь! Пришла старость...
Но такие печальные мысли рассеял Макбет; он скоро кончил свою работу и улегся в вырытой им в верхушке стога ямке: виднелись только взъерошенные клочки сена, и собаки не было видно. Мысленно я похвалил Макбета: на верху стога, в сухом сене, ему теплее, чем внизу у стога, и, поместившись в своем ложементе, он не помешает моей охоте, согреется и уснет.
Звеня крыльями, высоко летели над лугами большие, сотенные, стаи уток на другой берег Камы — кормиться на яровых полях ночью. Это шла утка полевая. Вскоре за ней пойдет кормиться на озера и наша утка — луговая.
Кое-где по лугам начали стрелять. В морозном осеннем воздухе выстрелы казались слабыми ударами кнута или хлопушки. На камских песках, как бы звеня колокольчиками, перекликались лебеди. Днем сонные и беззвучные, луга вечером проснулись, наполнились движением и заговорили тем языком, который охотникам знаком и понятен. Небольшими стайками и в одиночку по лугам полетели наши утки — луговые.
Начался вечерний перелет. Зачастили выстрелы на сидках.
Пора бы выстрелить и мне. Трепет ожидания прилета птицы и наступления одной из радостей охоты достиг кульминационного пункта...
С сильным свистом, как брошенный невидимой рукой, чуть не задев меня за шапку, кряковый селезень грузно, «утюгом», спустился в камыш. Спустился рядом, в нескольких от меня аршинах, всхлопнул крыльями, оправился и тихо шваркнул: нет ли на озере товарищей.
Я кашлянул.
Селезень поднялся кверху. Узкая полоса красного света прорезала вечерний сумрак, и убитая выстрелом птица упала в воду — там же, где и поднялась; немного побилась крыльями в воде и затихла.
Вскоре три утки сели под другой берег озера. Так же как и селезень, они низко летели над озером (в пасмурные и ветреные вечера утки летят низко), и я не успел выстрелить, когда они садились. Мой кашель и шиканье не испугали уток, и они поднялись только после того, как я пошел к ним по воде. Первым выстрелом я убил одну утку: она упала за озером, на кошеные луга вблизи стога. Вторым — пропуделял. Стреляная утка снизила, отделилась от другой и быстро скрылась правее стога.
Стороной, вне выстрела, пролетели несколько уток и сели на соседние озера. На мое озеро еще прилетела одна утка.
Вечерняя заря уже совсем погасла, не было видно не только воды озера, но и стога сена, и поднятая мной утка на короткое мгновение мелькнула небольшим темным комочком. Я выстрелил по ней и не убил.
Выстрелы в лугах затихли. Где-то вдали гагакнули гуси. Охота кончилась. В лугах сделалось так же тихо, как и до начала перелета...
Нужно было достать уток, и я позвал Макбета. Он пришел ко мне с некоторым опозданием, но зато с уткой во рту, вероятно, с той, которая упала на другой берег озера возле стога. Отдав мне утку, Макбет пошел без моего приказа в озеро и принес селезня. Обе утки уже застыли.
Я пошел к стогу, около которого лежала сумка с гусем, и, когда уложил в нее уток, Макбета вблизи меня не оказалось.
Покричал и посвистал. Собаки нет. Куда же она девалась?..
Прошло минут десять. Макбета не было, а затем я, услыхал, как где-то правее стога один раз взлаяла собака, и вскоре после этого прибежал Макбет. Он принес мне еще теплую кряковую утку. Что за история? Редкий случай: я убил двух, а собака принесла трех уток...
Предположение мое о сне Макбета на стогу отпало. Он залез на стог потому, что внизу, на мокрой земле, ему было холодно, и, несомненно, не спал на стогу, а наблюдал со своей вышки мою охоту. Он видел, как упал в озеро селезень, как упала возле стога кряковая, видел, а может быть и слышал, как спустилась на луга третья — снизившаяся раненая — утка, и, достав ближних, поймал и принес ее мне...
Такую собаку нельзя назвать глупой.
Летом мои собаки ежедневно получали обед и легкий завтрак или ужин. Во время охот я переводил собак на усиленный паек. Они получали одну чашку корма утром, другую — во время нашего обеда и полную, с верхом, третью чашку — вечером после возвращения с охоты. Такой увеличенный корм осенью собакам, безусловно, нужен, так как усиленная нагрузка на них в холод требует и усиленного для них корма. Как нужен зимой усиленный заряд ружью, так нужен осенью усиленный корм собаке. И если зимой ружье слабо ударит летним зарядом, то осенью несытая собака один раз сходит за уткой в октябрьскую ледяную воду — и больше не пойдет. Это я неоднократно наблюдал на охотах с другими охотниками, кормившими своих собак дома осенью — по-летнему и еще меньшим кормом — на охотах. Дайте летом собаке три чашки корма — и она не съест — станет выталкивать на пол носом менее вкусные куски. Осенью же съест все три чашки и чисто их оближет. Такое правило нужно вводить в действие с началом осеннего сезона и ежедневно его исполнять вне зависимости от того, была ли собака вчера на охоте и пойдет ли сегодня. Усиленный корм только перед охотой не достигает цели. Собак кормят раньше, а не тогда, когда идут с ними на охоту, говорили старые охотники.
На осенние вечерние перелеты я всегда брал с собой в сумку ломоть хлеба и какую-нибудь закуску, оставшуюся от обеда — котлету, кусок жареного мяса, — и по окончании охоты закусывал ими и остатки отдавал собаке. Собака не наедалась этим кормом, но она понимала, что о ней помнят и ее работу ценят.
В этот вечер в моей сумке лежали хлеб и две ватрушки.
Я отдал Макбету хлеб и, когда он кончил есть, ему же дал и две ватрушки.
— Это тебе, exstra... Спасибо, Макбетушка, умник!
Отдав должную дань уважения ватрушкам, Макбет проехался два раза вокруг стога, сильно упираясь ногами в землю, как будто желая его свалить набок (обычная манера Макбета вытирать с шерсти лишнюю воду, а в этот раз — и намерзшие ледышки), и мы пошли домой, где Макбета ждала третья чашка корма, а меня — горячий ужин.
Идя домой, я разбирался в пережитых впечатлениях только что окончившейся охоты.
Три кряковые утки — хорошая для одного вечера добыча. Еще и гусь... Но он доставил мне меньшее, чем утки, удовольствие. Я взял его некрасивым выстрелом и не на сидке. Добыл случайно — фуксом: лишь добил больную птицу. Добивать же раненую птицу или зверя не доставляет удовольствия. Когда мне приходилось на облавных охотах ранить зайца и он беспомощно полз на перебитых лапках, я не мог добивать его и по окончании загона просил загонщиков исполнить эту неприятную операцию. Во всяком случае, гусь — трофей, и по нашим местам весьма редкий.
Охотой я был доволен, в особенности Макбетом, и сожалел о том, что темный пасмурный вечер помешал полюбоваться яркими красками заката и я не мог видеть всех летевших на соседние сидки уток.
Конечно, вышеописанная охота не была типичной и лучшей охотой на вечернем перелете. Бывали охоты и лучше, и хуже этой. Случалась, что на сидках я убивал по одной, единственно прилетевшей на мое озеро, утке. Бывало и так, что я возвращался с сидок совсем без ничего — в духовном звании «попа». Но кругом, по сторонам моей сидки, летело много уток. Они валились на соседние с моим озёра и на них крякали, перелетали. В воздухе стоял шум от свиста летевших утиных стай и их разговоров. Луга наполнялись особым движением и шумной жизнью, создавалось настроение, и некоторые из этих недобычливых охот доставляли мне большее удовольствие, нежели те, с которых я возвращался с полной сумкой уток, и только хуторской караульщик Алексей Васильевич (неохотник), которому я часто давал часть моей добычи, соболезновал моему «несчастью» и горевал.
— Стало быть, сёдни без дичи... — печально говорил он, почесывая затылок.
Я дал ему гуся.
В этот вечер все были довольны: я — Макбетом и охотой, Макбет — ватрушками, Алексей — гусем...
Макбет не боялся холодной воды и поздней осенью, проламывая тонкий лед озерных закраин, без отказа доставал своды убитых гусей и уток. Доставал, но зато и пострадал...
Возвращаясь в октябре с неудовлетворившего меня осмотра утиной сидки, я сел отдохнуть на берегу широкого Семитонного озера.
Солнце только что поднялось над горизонтом — красивое, румяное, большое. В прозрачном воздухе отчетливо виднелись: противоположный берег озера, заросший мелкими таловыми кустами, чистые, украшенные инеем, громадные луга с блестевшей на них водой больших озер и речек, редкие островки мелколесья и за ними — крупные осокоревые деревья по берегам воложек и стариц. Вдали, против устья Камы, голубел высокий правый берег Волги с ветряными на нем мельницами, селами и деревнями, окутанными сизым туманом.
Пестрые летние луга, покрытые густой травой, цветами и сочной зеленью деревьев, — ароматны и красивы. Но в них глухо, нет кругозора — насыщенный испарениями воздух не так, как осенью, чист и прозрачен, — в них нет шири и простора.
Осенние луга, так же как и летние, имеют красоту и свои краски. Мне они милее летних, и я сидел на берегу озера, любуясь перспективными видами голых, казавшихся безбрежными, лугов — спокойных, тихих и открытых...
С Камы показалось несколько артелей гусей. На случай — не налетят ли на меня — я скрылся в береговых кочках и вложил в ружье патроны с полевой дробью.
Передние артели пролетели срединой озера, и только последняя, отставшая от первых, достигнув озера, потянула вдоль моего берега и налетела на меня, высоко и не близко. Огорченный неуспехом утреннего осмотра утиного присада, я выстрелил... Один гусь отделился от стаи, часто махая крыльями, поднялся кверху, на мгновение остановился и с большой высоты грузно бухнулся в воду — в расстоянии от берега более пятидесяти саженей. Хороший, красивый выстрел, и недурная картина из охотничьей жизни!
С большим удовлетворением и благодарностью взглянул я на своего десятифунтового садочного Ремингтона. Этим выстрелом надежное ружье еще раз подтвердило справедливость рассказов местных охотников о его дальнобойности и силе...
Кругом было светло и ясно, но над поверхностью озера бежал туман, то открывая, то снова закрывая воду, и мне не было видно, где лежит убитая птица. Макбет слышал, как гусь упал. Посланный мной, он поплыл и скоро скрылся в волнах тумана.
Долго не было Макбета. Я стал беспокоиться. Наконец услыхал, значительно правее моей сидки, всплески воды и шаги бегущей берегом собаки. Очевидно, Макбет потерял в тумане направление ко мне и сбился «с дороги». Он пришел без гуся и сейчас же лег у моих ног, дрожа всем телом. Сняв с себя полушубок, я накрыл им собаку.
Что же дальше делать? Снова посылать за гусем обожженную ледяной водой собаку было бесполезно, так как туман мешал видеть, где лежит убитая птица. Отказаться от гуся, такой редкой и в этот день единственной охотничьей добычи, также не хотелось... «Посижу и подожду, когда уйдет туман. Собака согреется, снова пойдет в воду и достанет гуся», — подумал я.
Это решение так окрепло, что я готов был сидеть на озере до полудня: тогда будет виднее и теплее.
Ждать пришлось недолго. Потянул ветерок, туман еще сильнее побежал по воде, вскоре собрался в конце озера и повис там колеблющейся белой полосой.
Озеро совершенно очистилось от тумана. Небольшой ветерок рябил воду. Гусь не утка, и его должно бы видеть на воде. И тем не менее на воде гуся не было видно. Куда он девался?.. Неужели нырнул и ушел? На двухверстном озере, имевшем более трехсот саженей ширины, заросшем тальником и тростниками, не найдешь раненого гуся... Нет, гусь не ранен, а убит! Он умер там, вверху, и упал в воду мертвым.
Возможно... Но на воде нет гуся. Вблизи места, с которого я стрелял, берег озера поднимался кверху небольшими бугорками. Я взошел на них и увидел гуся. Его отнесло ветром от берега, и он лежал дальше двухсот шагов от камышей. С бугра гусь казался небольшой серой тряпкой, плашмя лежавшей на воде.
Нужно послать Макбета.
Конечно, не следовало бы этого делать. Но нужно сознаться, что в пылу увлечения охотники не всегда согласуют свои действия с требованиями холодного рассудка... Покрытый моим полушубком, Макбет согрелся и, покорный моему приказу, снова пошел в ледяную воду.
— Там, Макбетушка! Там, там! — подбадривал я собаку.
Проплыв саженей пятьдесят, Макбет сделал на воде два круга и не увидел гуся.
У взбежал на бугор и оттуда криками и жестами руки посылал вперед собаку. Макбет поплыл дальше и вскоре, увидев гуся, быстро направился к нему. Обратное возвращение к берегу было труднее: гуся нельзя захватить поперек, как утку, и собака, взяв его за шею, тащила волоком рядом с собой. Тихо подтащив гуся к берегу, она уже не имела сил подать его мне в руки и, войдя в кочки, часто трясла головой (вероятно, в уши попала холодная вода). Убитый гусь оказался крупным гуменником.
Вернувшись около десяти часов утра домой, я увидел, что термометр показывает два градуса мороза... После этой охоты Макбет три дня хворал. Его знобило, он ложился ближе к железной печке и дрожал, мало ел и много пил. На четвертый день повеселел, а на пятый пошел со мной на охоту.
Вскоре начались сильные холода, озера встали, и я уехал с хутора в город, предполагая, что плавание Макбета за гусем обошлось для него благополучно.
Зимой этого же года Макбет начал усиленно трясти ушами, часто их чесал; на внутренней стороне ушей появилась краснота, и весной следующего года он наполовину оглох...
Конечно, мне не следовало бы так скоро посылать собаку второй раз в воду — Макбет дороже гуся. Но это положение выяснилось после того, как обнаружились последствия второй ледяной ванны; тогда же мне было ясно одно: гуся нужно достать, и если Макбет не пошел бы вторично в воду, то я остался бы на берегу озера и ждал, когда гуся прибьет к противоположному берегу. Я ждал бы не только этот, но и следующий день. Тогда мне казалось, что прелесть розового морозного утра, неожиданное и приятное для меня появление артели гусей, мой далекий по ним выстрел и красивое падение гуся — все это ничего не стоит и вся суть охоты сводится исключительно к тому, чтобы достать гуся. Достать во что бы то ни стало! Без этого финального акта вся моя охота того дня казалась книгой, в которой нет последней страницы...
Таковым был мой Макбет на охоте, и такова моя первая перед ним вина.
