портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

СЕТТЕР - преданность, красота, стиль

  
  
  

АНГЛИЙСКИЙ СЕТТЕР

Порода формировалась в первой половине XIX столетия путем слияния различных по типу семей пегих и крапчатых сеттеров, разводившихся в Англии отдельными заводчиками. В России английские сеттеры появились в 70-х годах XIX столетия, главным образом из Англии. 

подробнее >>

ИРЛАНДСКИЙ СЕТТЕР

Ирландский сеттер был выведен в Ирландии как рабочая собака для охоты на дичь. Эта порода происходит от Ирландского Красно-Белого Сеттера и от неизвестной собаки сплошного красного окраса. В XVIII веке этот тип собак был легко узнаваем.

подробнее >>

ГОРДОН

Это самый тяжелый среди сеттеров,
хорошо известный с 1860-х годов, но
обязанный популярностью четвертому
герцогу Гордону, разводившему черно-
подпалых сеттеров в своем замке в 20-х 
годах XVIII столетия.

подробнее >>

Стихотворения

Александр Балонский

Всегда живой

Любил он

волжские просторы,

и ширь бескрайнюю

полей,

и наши реки,

и озера,

и крик

осенних журавлей.

И быстрый взлет

утиной стаи...

И роща

в утреннем дыму,

и холодок

ружейной стали —

все было

дорого ему.

Душевно мог он

на привале

беседу

повести с тобой,

заночевать

на сеновале,

воды

напиться  ключевой...

* * *

Когда,

по-вешнему ликуя,

с холмов сырых

бегут ручьи,

а в перелесках

затокуют,

рассвет встречая,

косачи... —

хотя еще

прохладны зори

и даже кое-где снежок, —

спешил Ильич

в такую пору

на ранний

тетеревиный ток.

* * *

Заря померкнет.

На вершинах

зажжется первая звезда.

И слышно,

как в лесных низинах

играет полая вода.

И роща дышит

как живая.

В лощинах —

прозелень травы,

и четкий вальдшнеп

выплывает

из ясной

теплой синевы.

На тонких ветках

капли влаги,

и почки стали

набухать...

Любил Ильич

в лесу, на тяге,

апрельским вечером

стоять.

* * *

Осенний день

Листвой багряной

одеты тихие леса.

Как хорошо

в сквозном тумане

послушать

гончих голоса.

Тропинка.

Просека прямая.

И дрожь

росинки золотой...

Он мог,

ружья не поднимая,

следить

за легкою лисой.

* * *

Я в этот лес

вхожу с волненьем:

здесь Ленин

часто отдыхал,

он долго слушал

птичье пенье,

не раз

тут рябчиков искал.

Бродя здесь

утром, свежим, ранним,

я думаю

об Ильиче —

и кажется

он где-то рядом

бредет

с двустволкой на плече.

* * *

Пускай поля,

леса и воды

сияют чисто,

как кристалл:

родную русскую природу

Ильич

хранить

нам завещал.

Николай Рыленков

К самому себе

Сын пахаря, пока не охладела

Твоя душа, не растерял твой

стих

Всего, что ты с младенчества

постиг, —

Спроси зарю у отчего предела,

Там, где она в глаза тебе

глядела,

Когда ты музу ждал в хлебах

густых, —

Как надо жить и петь, чтоб не

скудела

Любовь земная в вымыслах твоих.

Евг. Евтушенко

Баллада спасения

Я заблудился в лесах архангельских

с убитым тетеревом,

с ружьишком ветхим,

Я ветви спутанные собой расхряскивал

и снова мордой —

о ветви,

ветви...

Природа мстила

мне,

онемевшему,

за то, что вторгся и покусился,

и мертвый тетерев,

смотря насмешливо,

из-под багряных бровей косился.

Лоснились глыбы,

круглы, как луны.

Все в паутине стояли сосны,

как будто терлись о них колдуньи

и оставляли седые космы.

Шли третьи сутки...

Не выпускала

меня природа из окруженья,

и сотни женщин

светло,

пасхально

мне пели:

«Женя!..»

И снова: «Женя-я...»

И я бросался на эти хоры,

а хоры двигались,

перемещались

и, обещая иные холмы,

колоколами перемежались.

Но застревал я в болотном иле,

хватал руками одни туманы,

как будто женщины мне тоже мстили

за все обиды,

за все обманы.

К ручью лесному под это пенье

припал губами я, ослабелый,

на повороте,

где сбитень пены

качался странно,

как лебедь белый.

Вода играла моею тенью

и чьей-то тенью —

большой,

косматой,

и, как два зверя, как два виденья,

мы пили молча —

я и сохатый.

А лес в церковном своем владычестве,

дыша, как ладаном, сосновой терпкостью,

вставал соборно,

вставал готически,

и в нем подснежники свечами теплились.

Мерцали белые балахоны,

и губы, сложенные в молитве,

и пели хоры,

и пели хоры:

«Аве Мария!

Аве Мария!»

Но вдруг услышал я барабаны —

ладони чьи-то в них били люто.

И вдруг бананы,

и вдруг бананы

на ветках сосен зажглись, как люстры.

По хвойным иглам неслись мулатки,

смеясь, как могут лишь дети Кубы,

и, как маисовые початки,

белозернисто играли зубы.

Под барабаны,

под барабаны

в санта-хуановых лиловых бусах

северодвинскими берегами

ко мне на выручку шли барбудос.

И, закусивши до крови губы

и сапогами гадюк расплющивая,

я продирался

на голос Кубы,

на революцию,

на революцию!

Я прорубался,

тропу отыскивая,

разбит

и грязью вконец обляпан,

на революцию,

как на единственное,

что не обманывал,

что не обманет.

И вдруг увидел,

почти что падающий,

как на пригорке,

за буревалом,

в руках веснушчатых

взлетали палочки

над красным крошечным барабаном.

А барабанщик,

чуть-чуть повыше

с восторгом слушающего барбоса,

рад,

что не просит никто потише,

вовсю выстукивал марш барбудос.

И рядом девочки из школы сельской,

идя цепочкой по косогорам,

под рев лосиный,

под вскрики селезней

без слов мелодию пели хором.

Все исцарапанные о заросли,

они устали уже, как видно,

но этой песнею,

взявшись за руки,

меня искали

и знали —

выйду.

Мелькнули чьи-то косички куцые

и чьи-то вскрикнувшие глаза...

Так ты,

кубинская революция,

в лесах архангельских меня спасла.

Сергей Вьюгин

Осенние радости

I

Вновь радость для сердца и глаза:

Мир ярок, цветист и богат —

Заволжские старые вязы

Оделись в пурпурный наряд,

Распенилась свежесть литая

В сапфировых волжских волнах,

И город наш, осень встречая,

Рябиной и дымом пропах.

Мне любо, как в детстве, мерцанье

Пахучих березовых дров

И в жарких рябинах квохтанье

Пуховых и жирных дроздов.

А после охоты веселой —

Глубокий и легкий покой,

И этот, приятно тяжелый,

Роскошный косач голубой,

И вечер уютный за чаем,

И чары классических книг...

Мы осень душой постигаем,

Как мудрости светлый родник.

II

На заре, осенней и печальной,

Хлопнул выстрел и заплакал рог.

Жаркий гон, разливный и хрустальный,

На глухой лесной опушке смолк.

Наконец дошла, взята лисица...

На тропе раскинувшись, она

Сединой и золотом лучится,

Тяжела и бархатно пышна.

Гончие, счастливо отдыхая,

Лисьим мехом жадно тешат взор.

Древним счастьем сердце овевает

Этот вечер, этот старый бор.

Горечь и прохлада листопада.

Синяя вечерняя звезда.

Суждена охотнику награда —

Не стареть душою никогда.

Людмила Иванусьева

В тайге

Январь ушел. Поют бураны...

Все тонет в голубом снегу...

Я в воскресенье утром рано

в тайгу на лыжах убегу.

Там, в отдаленье от деревни,

один живет уж много лет

в охотничьем зимовье древнем

звериный друг — охотовед.

А если дома не застану,

то, повернувшись от дверей,

одна отправлюсь на поляну,

туда, где кормит он зверей.

И дикий зверь поверит мне:

рога, здороваясь, наклонит,

потом по-дружески вполне

вдохнет тепло моей ладони.

Охотник

Пороша — эта точно знает,

что означает каждый след:

испуган кем косой петляет,

что у лисицы на обед.

Кричит пороша: утром рано,

где вмятины следов слились, —

загрызла рогача-гурана

коварная и злая рысь.

Как ты легко следы читаешь!

А я — впотьмах при свете дня,

и книга белая лесная

пока закрыта для меня.

Вот темнота спустилась тихо,

и за поляной, стороной,

знакомая твоя лосиха

прошла неслышимая мной.

Знать, у меня — не только глаз —

нет также и лесного слуха...

О чем заплакала сейчас

и застонала пихта глухо?..

Мне стыдно со своим дипломом,

хоть ты шагаешь рядом — без.

Тебе тайга — родимым домом.

Мне б у тебя пройти ликбез.

Родова моя

Говорят — видно сразу стоязыкой молве, —

что тунгус узкоглазый есть в моей родове

И бурят — тоже ясно — к нам попал в родову...

Словом, я не напрасно азиаткой слыву.

Обожаю тайгу я — Забайкалье мое.

Светлый сон берегу я про твое зимовье.

Только вспомню: токует под окошком косач —

по тайге затоскую, по Сибири — хоть плачь!

Здесь теперь по-другому, чем в былые года,

но в сугробах черемух ты тонула всегда.

Не была я ни разу здесь с далекой весны.

Но тунгус узкоглазый ворвался в мои сны.

Это он ведь тоскует о таежной весне.

Это он... он токует глухарем на сосне.

Это он мне рассказывает про мою родову, —

почему узкоглазою азиаткой слыву.

В. Журавлев-Печорский

Перед рассветом

Перед рассветом в ельнике горбатом

Запел глухарь — последний на току, —

А этот ток был сказочно богатым

Не на каком-то,

На твоем веку.

Здесь глухомань играла и звенела

На километры многие тогда,

Но в нежном полумраке ночи белой

Уже, как рысь, ползла сюда беда.

Всего одна лишь песня уцелела,

Но и она оборвалась сейчас,

Лишь эхо дважды глухо прогремело

И проскрипели сапоги о наст...

Не стало тока.

В ельнике горбатом

Умолкли вороватые шаги.

А ты все ждешь, что запоет крылатый

Певец любви,

Певец весны, тайги...

Не стало тока.

Зашумели ели.

Заря оделась в траурный наряд.

Но говорят, что песня уцелела,

Что глухари токуют, говорят,

Я тоже верю.

(Нам нельзя без веры!)

Что этой древней песне жить да жить.

Что нарезная пуля браконьера

Не сможет красоту

земли

сгубить.

Английский сеттер|Сеттер-Команда|Разработчик


SETTER.DOG © 2011-2012. Все Права Защищены.

Рейтинг@Mail.ru